Ледник, врытый в северный склон холма за детинцем, дышал могильным холодом. Здесь хранили мясо для княжеского стола, но сегодня дубовые полки занимало иное мясо. Три тела, прикрытые рогожей, лежали в глубине. Однако Ратибора интересовали не они.
В предбаннике, на грубых лавках, были свалены в кучу вещи покойных. Стражники с брезгливостью сбросили их здесь, стараясь лишний раз не касаться "порченых" одежд.
Ратибор зажег лучину от факела на стене. Огонек затрещал, отбрасывая дерганые тени.
– Посвети-ка, – бросил он молчаливому холопу, сторожившему вход. Тот неохотно подошел, держа огонь на вытянутой руке, и косился на кучу тряпья, как на гнездо гадюк.
Первым делом Ратибор взялся за кафтан купца Ждана. Сукно добротное, дорогое, заляпанное теперь речной грязью и тиной. Дружинник вывернул карманы – пусто. Мародеры или стража уже подчистили мошну, но Ратибор искал не серебро.
Он отбросил кафтан и потянул к себе штаны купца – те самые, сафьяновые, широкие, что нашли спущенными.
– Смотри-ка, – пробормотал он.
В свете лучины влажная ткань заблестела. Но не мокрой грязью. На внутренней стороне штанин, там, где ткань касалась бедер, тянулась странная, переливающаяся дорожка. Она была похожа на след гигантской улитки, но гуще и прозрачнее. Слизь едва заметно светилась, преломляя желтый свет огня, отливая то перламутром, то зеленоватым, то розовым.
Ратибор, поборов отвращение, коснулся слизи пальцем.
Она была липкой, тягучей, как смола, но при этом удивительно теплой, словно хранила жар чужого тела даже здесь, в холоде ледника.
– Фу, ну и гадость, – сморщился холоп. – Это что, семя, что ли? Блудил он там, бесстыдник?
– Не семя, – покачал головой Ратибор, растирая субстанцию между пальцами. – Семя стынет и белеет. А это… смотри.
На глазах вещество начало меняться. От тепла пальцев и соприкосновения с воздухом слизь стремительно высыхала. Она перестала быть липкой и рассыпалась мельчайшей, невесомой пыльцой.
Палец Ратибора словно покрыли сусальным золотом. Золотистая пыль заискрилась в свете лучины.
– Золото? – глаза холопа жадно округлились.
– Пыль, – осадил его Ратибор. – Пыльца. Как с крыльев мотылька, только тяжелее.
И тут его ударил запах.
Пока слизь была влажной, она почти не пахла. Но стоило ей превратиться в пыльцу, как в спертый, пахнущий сыростью и гнилым деревом воздух ворвался аромат, которому не было места на суровом севере.
Это был не запах Полоцка – не дым, не деготь, не еловая смола.
Запах был горячим, душным и вызывающе дорогим.
– Что за… – Ратибор поднес пальцы к носу.
Пряности. Острый, терпкий запах шафрана, от которого першило в горле. Сладкий, животный дух мускуса. Запах благовоний, которыми умасливают тела вельмож, и аромат перезревших южных фруктов.
Это был запах греха, роскоши и далекого юга, откуда привозили шелка и вина.
Ратибор схватил порты стражника. На грубом льне кольчужного поддоспешника – тот же след. Та же переливающаяся дорожка, превращающаяся в золотую пыль.
Одежда юного Зоряна, найденная на берегу – те же следы на рубахе, которую парень, видимо, снял в спешке.
Все трое коснулись чего-то, что источало этот аромат.
– Царьград… – прошептал Ратибор. Только византийские послы да самые богатые купцы пахли так. Но откуда в полоцкой грязи, в камышах, среди лягушек взяться такому аромату?
Ратибор аккуратно стряхнул золотистую пыльцу с пальца на лоскут чистой ткани и завернул его.
Это была не болотная кикимора и не леший. Леший пахнет мхом и псиной. А убийца пах как дорогая столичная шлюха или жрица неведомого культа.
– Вымой руки, – бросил он холопу, который завороженно смотрел на золотые искры на ткани. – И рот закрой. Если кто спросит – вши у них были. Обычные вши.
Дружинник вышел из ледника, жадно хватая ртом холодный осенний воздух, чтобы вытравить из ноздрей этот сладкий, приторный яд. След был найден. Липкий, золотой и совершенно невозможный. И он вел не в лесные чащобы, а туда, откуда в город приходят заморские товары и чужие сказки.