Туман над Полотой стоял такой густой, что казалось, будто мир кончается на расстоянии вытянутого весла. Утро было серым, промозглым, насквозь пропитанным сыростью ранней осени и запахом тины.
Рыбак Митрофан сплюнул в зеленую воду, подгребая левой рукой, чтобы выровнять лодку-долбленку.
– Греби давай, Олешка, не спи, – прохрипел он напарнику, конопатому парню, который клевал носом на корме. – Рыба ждать не будет.
Олешка вздрогнул, потер замерзшие плечи под грубой рубахой и неохотно взялся за весло. Камыши шуршали сухо и тревожно, словно перешептывались о чем-то недобром. Лодка медленно скользила сквозь высокие стебли, разрезая молочную пелену тумана.
– Тихо, – вдруг сказал Митрофан, поднимая руку.
– Что там, дядька? Щука зашла? – оживился Олешка.
– Тш-ш… Смотри. Вон там, у коряги. Цветом больно ярко.
В серой, безрадостной палитре речного утра, среди бурого камыша и черной воды, пятно ярко-алого цвета резало глаз. Ткань. Дорогая, крашеная ткань, какую простой люд надевал разве что на похороны или свадьбу, да и то не свою.
Лодка мягко ткнулась носом в переплетение корней прибрежной ивы. Камыши расступились, открывая то, что скрывала река.
Это был не топляк и не дохлая скотина. В воде, зацепившись дорогим, шитым золотом кафтаном за сук, лежал человек. Голова его была откинута назад, наполовину погружена в ряску, но лицо… лицо виднелось отчетливо.
– Матерь Мокошь, заступись… – прошептал Олешка, крестным знамением закрываясь от увиденного, но глаз отвести не смея.
Мертвец был богат. Сапоги из красной кожи, сафьяновые, на пальцах, сжавших речную траву – серебряные перстни с каменьями. Но не богатство испугало рыбаков.
Штаны купца – а это явно был купец – были спущены до щиколоток, открывая худые бледные ноги и срам, посиневший от холода воды. Однако самым жутким был цвет кожи. Тело не разбухло, как обычно бывает у утопленников. Наоборот. Оно казалось высохшим, словно старый пергамент, который забыли на солнцепеке. Кожа, серая, с сеткой мелких трещин, обтягивала череп так плотно, что казалось, вот-вот лопнет. Глазницы запали глубоко, превратившись в черные провалы.
И при всем этом ужасе, на лице мертвеца застыла улыбка. Блаженная, почти экстатическая гримаса удовольствия, которая на иссохшем лице смотрелась кошмарным оскалом.
– Это ж Ждан… – Митрофан узнал покойника. – Купец Ждан. Тот самый, что половину посада в долгах держит.
– Жаден был, как бес, – выдохнул Олешка. – Говорили люди, подавится он золотом своим. Вот, видать, и подавился. Водяной его забрал?
Митрофан ткнул тело концом весла, проверяя, не привязан ли тот ко дну. Тело качнулось легко, словно пустая оболочка, из которой вынули всё нутро.
– Не водяной это, – пробормотал старый рыбак, хмуря густые брови. – Водяной раздувает. А этот… сухой. Как таранька на ветру. И гляди, порты спущены. Не иначе, грешил перед смертью-то, бесстыдник.
Олешка подался вперед, морща нос:
– Дядька, чуешь?
– Чего чую? Тиной несет, чем еще…
– Да нет же. Сладко пахнет. Приторно так, аж в горле першит.
И верно. Когда легкий утренний ветерок сдул туман, до лодки донесся запах, которому здесь, среди грязи и рыбьей чешуи, не было места. Пахло не речной гнилью, не смертью, а густым, тяжелым ароматом – мускусом, перезревшей вишней и чем-то острым, заморским, что везли иногда купцы с самого Царьграда. Запах был настолько густым, что, казалось, его можно было потрогать языком – вкус шафрана и греха на губах.
– Духами женскими несет, – скривился Митрофан. – Дорогими.
Он перевел взгляд на берег. Следы в жирной, чавкающей грязи были едва заметны, но казалось, что кто-то тащил или поддерживал купца.
– Срам-то какой, – сплюнул старик, но в его голосе было больше страха, чем осуждения. – Жил жадно, а помер, голой задницей рыбам светя.
– Дядька, надо тиуна звать. Или дружину.
– Надо, – неохотно согласился Митрофан. Он понимал: плакала сегодняшняя рыбалка. И спокойная жизнь – тоже.
Лодка качнулась, отталкиваясь от коряги. Мертвый Ждан чуть повернулся в воде, и солнечный луч, впервые пробивший туман, скользнул по его сухому, улыбающемуся лицу. В этом свете кожа казалась совсем уж серой, нечеловеческой, а прилипшая к бедру золотистая слизь блеснула так, словно сама была драгоценностью. Но рыбаки этого уже не видели, спеша на веслах прочь от проклятого места.
Туман медленно смыкался за их спинами, скрывая тело, из которого кто-то или что-то выпило саму жизнь, оставив взамен лишь запах сладкого яда.