Вита никогда не видела, как цветёт паучья лилия. Только на рисунках из ботанических книг, где ликорис лучистый был изображён алыми росчерками на жёлтых страницах. Далеко на востоке, за пределами Великой Степи, его считали спутником мёртвых и срывали, чтобы украсить могилы. Когда ликорис цвёл, его листья опадали; когда ронял лепестки – листья оживали вновь. Так появилось немало легенд о разлучённых возлюбленных: если человек встречал родственную душу, с которой ему суждено было расстаться, паучья лилия росла на месте встречи. Столь же ядовитая, сколь и прекрасная предвестница беды.
Опустившись коленями на каменную крошку, Вита разглядывала узкие лепестки на голых стеблях – алые, как закатное зарево. Она не смела их коснуться, не то что сорвать. Они оберегали это место от непрошеных гостей: Вита уже миновала курганы и поднялась на сотню шагов, прежде чем дать ноге отдых.
Здесь дышалось легко; с высоты были видны огни правого берега и дым, ползущий над левым, – две половины Агаана, две части одного целого, как земная душа и небесная.
За алой чертой тропа круто уходила наверх, и Вита понимала, что там начинался другой путь – Костяной. Он вёл в расщелину мимо скалистых выступов. На камнях не росли деревья, и Земля – величавая Эр-Хаэн – теряла силу в подобном месте. Дальше – сама, без чьей-либо помощи.
«В одиночестве», – слабым эхом донёсся голос.
Вита качнула головой. Не для того она прошла ритуал очищения, чтобы продолжать мысленную беседу с доктором. Неужели так сильно задело?..
Она достала мешочек с травами. Вынула сушёный стебель и приколола булавкой к платью, у сердца, не опасаясь шипов.
– Отец Чертополох, направь заблудшую дочь, проведи по тропам незримым, туда, где дым костра истаял, в царство чужое, неизведанное… – прошептала одними губами.
Три глиняных сосуда с заговорёнными печатями лежали на дне кожаной сумки. Вита подготовилась к ночному путешествию, но чем ближе становилась цель, тем больше трещин давала решимость.
– Верни меня обратно, Отец земных терний, не дай заплутать по ту сторону, где реки и костры, небо и земля – всё наизнанку. Заступись за свою дочь в тёмный час, в ночь седую на изломе лета, под праведным оком Луны, под мерным дыханием Неба, под шёпоты Теней и во имя единственной правды, – закончила она, – навек.
Вита поднялась с колен, сделала несколько глотков воды и двинулась дальше, перешагивая через стебли ликориса.
На счастье, ночь приняла её сторону: полная луна освещала дорогу. Не осталось ни следа тех туч, что принесли утренний ливень и задержали в её доме Никона Ирия.
Вита ударила тростью по камню, сбрасывая помеху с тропы.
Поразительно, как визит чужака выбил её из колеи. Всего-то и нужно было, что проявить сочувствие. Как он говорил? Не благородство, а человечность?.. Вита, окружённая глиняными поделками, клюнула на неё, как рыба на крючок.
Так просто и объяснимо.
Тэнэг.
Нельзя верить людям с порога. Даже если очень хочется. Даже если у них глубокий убаюкивающий голос и чуткие пальцы. Будет лучше, если от опухоли её избавит Номин. Всё равно это случилось бы – годом раньше или годом позже, – а бакалавр медицины скоро вернётся в столицу. Через неделю или две, когда Владан Карду решит его отпустить.
Вита любила отца странной, колючей любовью. Когда-то она стремилась любым способом заслужить его похвалу, даже понимая, что место в совете Дюжины отойдёт Радану. Она хотела стать первой – не только по праву рождения, но и по праву дара. То, что она делала сейчас… Как бы Владан взглянул на неё после отречения, после всего, что было, узнав, что Вилетта намерена создать улгана третьего порядка? И если она преуспеет… Что бы он сказал ей после?
Из-под башмака выпрыгнул камешек и покатился с обрыва.
Вита замерла.
Тропа превратилась в узкий перешеек: с одной стороны зиял «колодец», с другой тянулась стена. Пальцы легли на гладкий камень. Вита набрала в грудь воздух и медленно, на четыре счёта, выдохнула. Если оступится… что ж, не испытает на себе «особую» иглу господина Ирия.
– Иди на мой голос.
Она чувствует Явора впереди, в трёх шагах. Протягивает руку и ступает осторожно; на глазах лежит плотная повязка, от которой хочется избавиться как можно скорее, но Вита терпит.
– Ну же, ещё немного… Не бойся. Ты мне веришь?
«Нет».
Покровительство в его тоне сменяется насмешкой. Эта свадьба не нужна ни Явору, ни Вите – только их отцам, мечтающим о союзе. В доме Зверобоя неуютно: зелень Травяного Храма кажется слишком яркой, белизна колонн – нарочитой, повсюду с фамильных гербов ей улыбается солнце.
Вита не верит словам, помыслам, улыбкам. Её жених хорош собой – на зависть многим. Он умеет быть очаровательным, любезным и… мелочным. Всё никак не может простить «поражение», которое потерпел в Лабиринте Шипов.
То была старая традиция – испытывать женихов перед свадьбой, и Вита не удержалась, послав за Явором одного из домашних «огоньков». Малыш не мог ему навредить, но тот, почуяв потусторонний холод, отшатнулся и поранил руку о живую изгородь, а после смотрел на Виту, как на змею, готовую ужалить. Было в этом взгляде то, от чего хотелось идти наперекор решению отца – впервые в жизни. Если даже муж не принимает её дар – и её саму, – о каком счастье может идти речь?
– Явор?.. Скажи что-нибудь.
В тишине она чует движение воздуха. Справа, затем слева. Они не одни в святилище.
Она оборачивается и хватает ладонью пустоту.
– Кто здесь?
Дорога, ведущая в храм Зверобоя, впервые кажется скользкой. И долгой, будто Вита ходит кругами. Что бы ни хотел показать Явор, ей перестаёт это нравиться.
Стук каблуков рождает эхо; в нём тает неразборчивый шёпот.
– Я снимаю повязку!
Шаг. Ещё один.
Башмак срывается в пустоту.
Вита взмахивает рукой в поиске опоры, но лишь царапает ногтями перила. Коленом она падает на край ступени, и кость ломается со странным звуком, будто сухая ветка, брошенная в огонь.
Боль приходит позже, когда, пролетев лестницу до конца, Вита ударяется плечом о мраморный выступ. Срывая повязку, она видит, как течёт кровь на белые плиты. Подол платья темнеет: обломок вспарывает мышцы и кожу, а от попытки пошевелить ступнёй к горлу подкатывает ком.
Прежде чем закричать, она слышит, как наверху стихает смех.
Она перенесла вес на здоровую ногу и сделала маленький шаг. Прямо сейчас трость скорее мешала, нежели помогала, но оставить её Вита не могла. Камешки шуршали, падая вниз по склону; ветер пробирался за шиворот, охлаждая взмокшую спину.
Чтобы не слушать докучливую память, она считала вслух шаги:
– Восемь… Девять… – на выдохе, одними губами.
Ступив на ровную поверхность, Вита ещё несколько минут обнимала камень, прижимаясь щекой и благодаря за то, что не дал ей упасть.
– Баярла. И тебе спасибо, добрый отец. – Веточка на груди приятно кольнула пальцы.
…К полуночи она добралась до расселины. Луна стояла высоко. Ветер с живой стороны с воем врывался в узкий проход, но уже через несколько шагов отступал, словно натыкаясь на невидимый заслон. Пространство между скалами оказалось столь тесным, что, раздвинув локти, можно было упереться в стены. Выход из Костяного ущелья терялся во тьме. Звёздный свет не попадал в Нам-Дор.
Если у кого и получится вернуться, то только у неё, Вилетты Карду, достаточно безрассудной для того, чтобы рискнуть. Старый эсэм был прав: на вопрос «надо ли?» она тоже отвечала «да». Всегда. И особенно теперь, когда недуг, как выразился доктор, всё сильнее отравлял ей жизнь.
– Смотри, – прошептала Вита невидимому собеседнику, – у меня получится.
Тьма обняла её за плечи и сомкнулась вокруг плотным саваном.
– Смотри. – Он протягивает ей лист бумаги, на котором стоит двенадцать гербовых печатей. – Ты понимаешь, что это значит?
– Да. – Она глядит не на приговор, а на отца, зная, что подпись Владана Карду росчерком пересекает соседние. – Думаешь, я настолько глупая?
Их разделяет чугунная дверь. Всего несколько прутьев решётки, которые не стали бы помехой, будь на стороне Виты слуги-даэвы. Но её лишили всего: украшений, фамильного медальона с портретом матери… даже одежды, выдав тюремную робу из некрашеного сукна, колючего, как репейные иглы.
– Ты не глупая, – произносит он раздельно, глядя на дочь сверху вниз, – и никогда не была.
Владан не хмурится, но тени лежат на тонко вылепленном лице с высоким лбом и узким подбородком. В свете масляных ламп серебрятся виски и первые седые нити в тёмной бороде.
– Ты безумна.
Она делает шаг назад, прижимая ладонь ко рту, будто её только что ударили наотмашь. В голубых глазах отца читается сожаление. Не жалость. Не забота. Разочарование.
Эти холодные глаза достались братьям, а она пошла в мать – Мири́ну из побочной Ветви Мака. Иначе как любовью этот мезальянс никто не сумел объяснить. Так почему любви Владана Карду не хватило на старшую дочь?
– Я сделала то, чего ты не можешь! И сделаю снова, – она чеканит каждое слово, – потому что тебе не хватило смелости принять казнь. Скольких из Дюжины ты «убедил» заменить наказание?
– Ни одного. Поверь мне, изгнание куда хуже смерти. Ты скоро поймёшь.
Он поворачивается, чтобы уйти. Рука с массивным перстнем-печаткой сжимается на рукояти трости.
– Ты никогда не была на неё похожа.
Опускается засов на двери. Вита падает на лавку: ей по-прежнему сложно стоять дольше минуты. Сросшаяся кость ноет, пульсирует тягучей болью.
Последнюю ночь она проведёт здесь, прежде чем отправится… куда? Всю свою жизнь Вита знала лишь один дом.
Она гладит пальцем линии на стене. Уголь и каменная пыль. Память и забвение.
Над тропой по ту сторону ущелья висело тяжёлое небо, затянутое облаками, будто написанными на холсте, – всех оттенков багрового, с примесью тревожно-серого у горизонта, как если бы край холста сгорел, обуглился… Алая луна, какая бывает лишь во время затмения, роняла свет на камни.
Вита протянула руку: на ладонь упал пепел. Серые хлопья, подобно снегу, проносились мимо, и крошечные вихри подхватывали их с земли, швыряя в лицо. Она прикрыла нос рукавом и огляделась.
Нам-Дор, о котором ходило столько легенд, выглядел пустым: выжженная земля и рваные тучи. Под ногами перекатывались камешки, но Вита не слышала ни шелеста, ни стука – вообще ничего, как если бы уши заткнули воском. Отголоски звуков рождались сразу в голове: чей-то хохот и стоны, отчаянные мольбы и плач – всё это сливалось в единый хор, но отчётливее всего Вита слышала ритмичный бой. Барабан? Или бубен?..
Она двинулась к ближайшему сооружению. В сотне шагов возвышалось что-то вроде Когтя, но гораздо массивнее. Каменный пик, широкий у основания и заострённый сверху, подобно наконечнику стрелы, глядел в небо.
По пути Вита поймала двух малых духов, прошептав заклятие призыва на древнем языке – ime apartii– и заключив «служащих» в глиняных сосудах. Новые помощники ей обязательно пригодятся.
Привлечённые появлением гостьи, «огоньки» вспыхивали по обе стороны от тропы, напоминая болотных призраков, которых народ Яблони называл «свечами покойников» – оттого, что загорались на высоте поднятой руки и нередко заводили путников в топь. Они мерцали и гасли, следуя за Витой на расстоянии, но не спеша подлетать ближе.
По выщербленным ступеням она поднялась к обелиску и обошла его кругом. Коснулась выбитых знаков: не привычный ей алфавит и не степной орин-хэл. Не древнее наречие, на котором Карду отдавали приказы духам. Вита наклонила голову, пытаясь разглядеть иероглифы под другим углом: среди точек и косых линий была одна плавная, выходящая из круга и соединяющая его с другим, чуть меньшего размера – будто Солнце и Луна.
Вита потянулась к изображению. Камень на ощупь был не просто холодным – ледяным. Пальцы тут же закололо, и Вита вскрикнула, отдёрнув руку. Она не услышала собственного голоса. На указательном и среднем пальцах почернела кожа, правая рука онемела. Но вместе с этим шёпот в голове стал отчётливее.
Повинуясь инстинктам, а не разуму, Вита приложила к столбу левую ладонь. Чёрный агат обжёг запястье. Навстречу – из камня – ринулось что-то очень большое. Древнее. Могучее. Земля под ногами мелко задрожала. Оберег Номина засветился и тут же погас.
Негнущимися пальцами Вита сорвала пробку с глиняного сосуда.
– Ime apartii! – крикнула она безмолвно. Без толку. Камни разлетались, отброшенные волной. Вита каким-то чудом удерживалась на ногах, стоя в сердце поднявшейся бури.
«Ime apartii!» – приказала она мысленно, собрав всю волю.
«Ты принадлежишь мне».
Виски сдавило. Из носа закапала кровь, потекла по губам. Шёпот в голове превратился в яростный рык. Дух был очень силён и он сопротивлялся.
«Смотри, – напомнила Вита отцу, который не мог её слышать, – у меня получится».
«Trimite me! – Она представила, как набрасывает цепь на бестелесную суть, рвущуюся на свободу, и в то же время отсекает её связь с потусторонним миром. – Sunt amanta… ta acum!3»
Грянул звон, похожий разом на соборный колокол и степняцкий гонг. Вита упала на колени, и волна ощущений прокатилась по телу: интерес, превосходство, нетерпение, почти человеческая жажда и настойчивость – чужая сила окутала подобно кокону, крепкой паутине, изучая гостью на ощупь, проникая в память, пробуя на вкус мечты и страхи…
На миг она увидела собственные руки в крови и окутанный светом силуэт, идущий к ней через протоку, но не поняла, были то вспышки прошлого или видения будущего.
«Ime apartii, – повторила она, – идём со мной».
Буря сжалась до размера огонька, но не янтарного, а ослепительно белого. Вита притянула его, исчерпав силу Чертополоха до дна, и коснулась печати, закупоривая сосуд.
Несколько мгновений она не дышала. Только кровь пульсировала в висках и тяжело билось сердце. В голове было пусто и гулко, как в медном котле.
Поднявшись на ноги, Вита, хромая, поспешила к расселине, чтобы вернуться в мир живых. Голова кружилась, малых огоньков вокруг стало больше, и повсюду ей чудились цветы ликориса с острыми лепестками, похожими на жала…
Вита не запомнила, как миновала перешеек и спустилась вниз. Должно быть, Чертополох-заступник услышал молитву и провёл её вслепую по тропе.
На небе, золотисто-розовом поутру, уже таяла луна, когда Виту заключили в братские объятия. До жилища эсэмаСаян донёс её на руках – под указания Алтана, – а там, едва голова коснулась войлочной подушки, Вита уснула на целые сутки.
3«Подчинись мне! Теперь я твоя хозяйка».