Шли зимние месяцы, и я чувствовала себя замороженной посреди всеобщей суеты. О том, что время идет вперед, я знала только по дорожным часам, что стояли на каминной полке в доме Олдриджей. В причудливом золотом коробе, они отбивали каждый час мелодичным звоном и продолжали свой медленный ход, как будто пробиваясь сквозь вату жизни.
Фиона продолжала работать три дня в неделю. Она обучала чтению детей с задержкой развития и вечно говорила о книгах, удивляясь, почему у меня их нет. В этом она была похожа на Майко. Тот порой заламывал руки и умолял нас: «Идите, почитайте книжку или еще что-нибудь, ребята», – и это было все равно, что просить нас слетать на Марс. Фионе я ответила, что у меня есть журналы и они лучше книг, потому что книги скучные. Фиона же заполонила книгами весь дом, и они лезли из каждой щели. Я никогда не видела так много книг. Они наводили на меня ужас, потому что напоминали о школе.
Школа была адом. А преподы – его слугами, все до единого. Больше всех лютовала миссис Аткинс, учительница английского. Я пришла в класс как раз в то время, когда ученики начинали читать «Джейн Эйр» и заканчивали «военных поэтов» – тех давно ушедших солдат, которые считали войну пустой тратой времени. Все они тянули одну и ту же песню о колючей проволоке, газовых атаках и погибших приятелях.
– Холли, – обратилась ко мне миссис Аткинс однажды во время урока. – Ты меня слушаешь?
– Да, миссис.
Меня усадили в сторонке, одну за партой. В классе английского оказалось нечетное количество учеников, и поскольку парты были расставлены парами, Маленькая Мисс Новенькая выделялась, как слоненок Дамбо.
– О чем я только что говорила?
– Какие великие эти военные поэты и все такое.
– Но что именно я сказала, Холли?
Я скривилась.
– Ах да. Самое замечательное в военных поэтах – то, что все они уже на том свете, мисс.
Класс взорвался смехом. Миссис Аткинс выглядела так, будто я ударила ее ножом в глаз.
– Очень смешно. Смешнее не бывает. Обратимся к нашей новой книге, «Джейн Эйр», Холли. Ее автора тоже нет в живых, и ты, несомненно, будешь в восторге от этой новости. Пожалуйста, читай с самого начала.
Я взяла книгу в мягкой обложке, изображающей женщину в старомодном длинном платье среди деревьев, и подумала: «Боже, только не это. Еще одна куча старого дерьма». Книга открывалась длинным предисловием, и класс хихикал, пока я листала страницы в поисках начала. «В тот день нечего было и думать о прогулке», – прочитала я со своим самым занудным акцентом кокни[7]. Это всех убило. Так что я продолжала бубнить про дождь, посиделки на подоконнике, книгу о жизни птиц и прочую хрень и, когда добралась до того места, где негодник-кузен Джон запускает в героиню книгой, даже обрадовалась, потому что с такими нытиками, как Джейн, иначе нельзя. Миссис Аткинс попросила меня остановиться, потому что у нее уже отваливались уши и весь класс хохотал, а меня так и подмывало запустить этой чертовой книгой в миссис Аткинс, но прозвенел звонок, и я не успела осуществить свой замысел.
Чуть позже, тем же утром, мне досталось от главной заводилы, пижонки Каруны. Взгромоздившись на стул, она стала читать книгу, коверкая текст и подделывая мой акцент, а потом спрыгнула на пол и заявила, что у нее отваливаются уши, и весь класс снова заржал. Она выхватила у меня из рук чек на обед и зачитала его вслух. Я попыталась вырвать его, но было слишком поздно. Она узнала, что я не такая, как все. На одной стороне чека значилась моя фамилия, Хоган, а на другой стояла подпись Фионы – Олдридж. Каруна объявила на весь класс, что я – приемыш. Я схватила ее за шею, с силой дернула за густые светлые волосы, и она завизжала, а тут как раз вошел мистер Престон, и меня чуть не исключили из школы. Он отправил меня к директору, и тот сказал, что моя следующая выходка станет последней. Когда я вернулась в класс, мистер Престон заставил меня извиниться перед Каруной на глазах у всех.
– Извиниии, Каррууууна. – Я придала своему голосу самый сиропный оттенок.
Наши взгляды сцепились, и в них читалось: «Мы с тобой одного поля ягоды». Я невольно улыбнулась, и она усмехнулась в ответ. Одним словом, мы друг друга стоили. На перемене она угостила меня сигаретой, и мы обменялись номерами мобильных. Впрочем, на следующий день она меня уже не замечала, потому что ее приятель Люк вернулся с Тенерифе. Понятия не имею, чем он там занимался, но следов загара я на нем не увидела. Так мой статус опять понизился до Маленькой Мисс Новенькой. В общем, школа стала нескончаемой чертовой мессой, которую нельзя пропустить, как говорила когда-то мама.
По вечерам я возвращалась домой и заваливалась на диван с пультом от телевизора и пиццей. Я спросила Фиону, можно ли поставить телевизор в мою комнату, и она ответила отказом.
– У всех в школе есть свой телевизор, – возразила я.
– Мы не все.
Лассо скользнуло.
«Бесплодка», – мысленно ругнулась я.
– Но…
– Ладно, ладно, я подумаю. – Может, она позвонила Рейчел, или дело в чем-то другом, но на следующий день мне разрешили обзавестись маленьким телеком. С условием, что я буду еженедельно выплачивать за него какую-то сумму из своих карманных денег и выключать до начала ночного выпуска новостей. Я согласилась.
У меня никогда раньше не было телевизора в комнате. Как и модного мобильника – миниатюрного, легкого, с оплатой по факту. Фиона раскошелилась, потому что мой старый сломался. Я тотчас отправила сообщение Триму и Грейс, чтобы они знали мой новый номер: «КАК ВЫ? ЗДЕСЬ КРУТО. ЛЮБЛЮ. Х».
Только никакой крутизной здесь и не пахло.
Кто-то решил бы, что я уже в раю с этой шикарной комнатой, мобильником, телевизором. Чего еще может желать ребенок из приюта? И тем не менее все это казалось неправильным. Я чувствовала себя паршивой овцой в доме Олдриджей, наркоманом в классе йоги.
Взять хотя бы сигареты.
Я не сказала Фионе и Рэю, что курю. Таким чистюлям этого не понять. Так что приходилось дымить в открытое окно, запираясь в своей комнате.
Однажды в субботу Рэй нашел мой окурок.
– Эй, Холли!
Он возился в саду, а у меня было приоткрыто окно. Я высунула нос. Воздух дрожал, как будто предчувствуя что-то недоброе. Рэй улыбался мне снизу. Так обычно улыбаются застигнутые врасплох.
– Что?
Он поднял темный окурок и покрутил его в пальцах, как бумажный зонтик для коктейля.
– Это твое?
– Не-а. Я здесь ни при чем.
– Может, ветром занесло?
– Да, точно, – подхватила я. – Наверняка ветер. Такие порывы налетают, с ума сойти.
Он покачал головой, как будто мир – грустное место, и бросил окурок в контейнер с садовым мусором.
– Знаешь, я ведь сам курил, – сказал он, вооружаясь ножницами для стрижки живой изгороди.
– Да ну?
– Было дело. Но я понял, что это игра для дураков. Поэтому бросил.
Он начал стрижку. Щелк-щелк.
Щелканье ножницами затянулось на целый день. Я закрыла окно и задернула шторы для большего уединения. Сейчас я могла бы убить за сигарету. Но у меня не было ни пенса, потому что почти все мои карманные деньги уходили на оплату телевизора. Поэтому я выкурила воображаемую сигарету и стала играть в няшку Солас. Накрасила ногти ярко-красным лаком и начала кривляться перед зеркалом в парике, топе от бикини и ультракороткой юбке. Моя мама когда-то танцевала во всех лучших клубах Мейфэйра и имела успех. У нее был обтягивающий костюм с блестками и страусовыми перьями. Я не сомневалась в том, что она и сейчас зажигает, теперь уже в Ирландии, в каком-нибудь шикарном местечке, где все на нее таращатся и пускают слюни. Скоро и я вернусь туда, в Ирландию, откуда начинался наш с мамой путь, и присоединюсь к ней на сцене, и мы будем выступать дуэтом.
Если спросить меня, помню ли я Ирландию, то я отвечу, что она до сих пор как картина, залитая дождем. Мне было пять лет, когда мы отправились морем в Англию. В памяти вспыхивают какие-то фрагменты. Жужжащая муха над желтым абажуром; смех, доносящийся из другой комнаты; высокий шпиль и чуть дальше мост, откуда я бросала палки в черную реку.
И там сейчас жила мама. Она там, а я здесь, и это казалось ошибкой. Ей пришлось спешно покинуть Англию, и она хотела послать за мной, но не успела, потому что пришли социальные службы и забрали меня, и теперь она не знает, где меня искать. Мой грандиозный план состоял в том, чтобы вернуться в Ирландию и самой разыскать маму. Я знала, что увижу ее на рекламном щите в облегающем танцевальном костюме, все там же, в Корке, нашем родном городе. Танцуя в парике, который делал меня старше, я как будто на шаг приближалась к маме. Я иду, мамочка. Шаг-поворот, шаг-поворот. Где бы ты ни была, я найду тебя. Щелк-щелк, подтверждали ножницы Рэя. И тут свет изменился, и парик заблестел. Оконная рама задрожала под натиском урагана.
Я улыбнулась, приветствуя град как знамение.
«Представь себе ветер, бьющий в лицо, девочка, – напевала я про себя. – Представь себе взгляды мужчин. Легковушки и грузовики, летящие по дорогам; поля, зеленые холмы и маленькие городки, проносящиеся мимо. Представь себе Ирландию, глупых собак, мокрые от дождя тротуары и людей, танцующих ночь напролет в барах, где не смолкают музыка и смех.
Представь себе свободу, Холли. Только представь».