Любовь не начинается и не заканчивается так, как мы полагаем. Любовь – это битва, любовь – это война. Любовь – это взросление.
Ева свернулась калачиком на подоконнике раздвижного чердачного окна, задернула шторы и плотно прижала колени к груди. Снаружи висел густой утренний туман. Она была как астронавт в космической капсуле, парящий в невесомости. Она дрожала.
Ее замутило. Ева опустила верхнюю створку окна и высунулась в мягкий, влажный воздух. Вчера ей было видно на многие мили во всех направлениях: леса и горы, нетронутые поля и ветряную электростанцию. Сегодня утром ориентиров, по которым можно было понять свое местоположение, не осталось. Залаяла собака. На лужайке под ее окном лежал босой мужчина в черном костюме, свернувшийся в позе эмбриона.
Фрэнк.
Она задумалась, не следует ли спуститься вниз и проверить его: вдруг он мертв? Но тут он перевернулся на спину и широко раскинул руки, словно на распятии. Это ее рассмешило. Даже в свои худшие моменты Фрэнк ее забавлял. А вчера вечером он был очень забавным.
Они потратили не одну неделю, убеждая Фрэнка, что необходимо отпраздновать его сорок восьмой день рождения и что поездка куда-нибудь на выходные будет лучшим способом это сделать. После финансового краха[1] не было ничего, кроме плохих новостей. Восстановление казалось невозможным, полный коллапс общества был неизбежен, и никто, даже правительство, казалось, не знало, что делать: кроме того, что вина лежит на них, на людях. Ева не понимала, как ей удалось справиться с этим хаосом, учитывая, что большую часть последних семи лет – с момента рождения близнецов – она провела, загружая и разгружая стиральную машину.
Когда Фрэнк сдался с условием, что они не возьмут с собой детей – против этого никто не возражал, – поиски няни для трех комплектов детей на выходные чуть не уничтожили их. Потом начались поиски места, достаточно далекого от Дублина, чтобы почувствовать, что они и правда уехали, но достаточно близкого, чтобы не потратить драгоценное время на длинную дорогу. Выбор пал на Харвуд-хаус, георгианское загородное поместье в графстве Лиишь. Дом был слегка запущен: согласно отзывам, в нем гуляли сквозняки и шумела сантехника, – что обеспечило его доступность.
В ту сентябрьскую субботу они приехали сразу после трех: три пары на двух машинах. Харвуд-хаус был великолепен: трехэтажный, возвышающийся над густой бархатной лужайкой, желтовато-зеленой в золотистом дневном свете, с гранитными ступенями, спускающимися от обшитой панелями входной двери, словно шлейф вечернего платья. Ева вылезла из своего крохотного «Фиата», вытянула ноги, расправила плечи и глубоко вдохнула. Ее удивил запах гнилых апельсинов.
– Чем это пахнет?
Ее муж стоял у багажника машины, выгружая вещи. Зазвенели бутылки. Шэй остановился, принюхался и пожал плечами:
– Деревней?
Ева потеряла Конора и Беатрис из виду на автостраде вскоре после того, как они выехали, но сейчас их серебристый «БМВ» был припаркован на обочине гравийной дороги: передние сиденья были пусты, двери нараспашку. Они стояли возле дома, указывая друг другу на какие-то его элементы, как будто обдумывали его покупку. В толстых шерстяных свитерах и зеленых резиновых сапогах «Хантер» они выглядели так, словно уже его купили.
Обе задние двери «БМВ» распахнулись. Фрэнк и Лиззи медленно вылезли каждый из своей, их одежда была замята и топорщилась, а глаза они прикрывали от неяркого света. Они остановились бок о бок и заморгали.
– Господи, ого… – сказала Лиззи.
– И тут будем только мы, да? – спросил Фрэнк.
– Больше никого, – подтвердила Ева. – С днем рождения.
– Юх-ху-у… – сказал Фрэнк.
Покрытая слоями черной краски входная дверь открылась, подрагивая и грохоча. Хозяйке дома Давине Фицсаймонс было около семидесяти, но она носила длинные седые волосы распущенными. Она вытянула одну руку в знак приветствия, в другой торчала зажженная сигарета. Рядом с ней стоял черный лабрадор и осматривал их. Они все встали немного ровнее.
– Добро пожаловать! Mi casa es su casa![2] – сказала Давина.
Так оно и оказалось: сначала напитки перед ужином в обшитой панелями библиотеке, где все вели себя наилучшим образом, потом сам ужин: бефстроганов и шоколадный мусс – их подавала сама Давина, которая все время курила и рассказывала им очаровательные эпизоды времен былой славы этого дома. Она родилась в Харвуде, в Харвуде и умрет. Последняя фраза сопровождалась подмигиванием и отрывистым кашлем.
При свете свечей потрескавшаяся штукатурка и рваные шторы утонули в тенях, и былое величие дома выступило на поверхность. В свою очередь, мужские голоса замедлились и стали ниже, а женский смех обрел мелодичность. К тому времени, когда все шестеро отправились в деревенский паб на поиски местного колорита и пинты пива после ужина, они уже вовсю нежничали друг с другом.
Экстази купил Фрэнк: полдюжины таблеток у парня, что болтался возле автомата по продаже сигарет. Фрэнк пил без перерыва с тех пор, как они приехали, и от этого становился еще больше самим собой, чем когда-либо, – неистовым, общительным и громким. Ева напрягалась всякий раз, когда он подходил слишком близко: с одинаковой вероятностью он мог начать и тыкать ее, и обниматься. Их усадили в уютном уголке с красными велюровыми диванчиками и стенкой из янтарного бутылочного стекла, закрывавшей стол от остальных посетителей.
– Ты ненормальный? – спросил Конор.
Все обернулись посмотреть на паренька. Молодой, в футболке «Манчестер Сити».
– У меня есть вопросы к его выбору футбольной команды, но он вроде нормальный, – сказал Фрэнк. Он запил таблетку пивом, а затем вытянул ладонь с оставшимися, предлагая их другим. – У меня же день рождения. – Это было одновременно и констатацией факта, и мольбой.
– Конечно, а на случай бэд трипа у нас есть дежурный врач, – сказал Шэй, взяв одну.
– Даже не думайте, – Конор сделал большой глоток пива. – И не надейтесь на меня.
Несмотря на то что они с Шэем достигли совершеннолетия в девяностых, на пять лет позже всех остальных, Ева не могла вспомнить, когда они в последний раз что-нибудь принимали, – и даже тогда ни за что не купили бы наркотики у незнакомца.
– Давай, Ева. Я знаю, ты этого хочешь, – Фрэнк иногда смотрел на нее так, что ей хотелось извиниться перед Лиззи.
– Я приму, если ты примешь, – сказала Лиззи.
Шэй зашептал Еве на ухо:
– Без тебя будет не так весело.
Ева не хотела, чтобы вечеринка распалась так рано. Все или ничего – и варианта «ничего» уже не осталось. Она взяла таблетку, разломила ее ногтем пополам и передала половинку Лиззи.
– Умница, – сказала Лиззи.
Ева запила свою половинку глотком мерло и почувствовала, как сводит желудок. Лиззи выдохнула.
– Хочу, чтобы вы все знали, что я вас люблю, на случай, если что-нибудь пойдет… через жопу. – Кажется, у нее заблестели глаза. Лиззи была актрисой и умела плакать по требованию. С ней надо было оставаться начеку. Фрэнк наклонил голову, рассматривая ее с таким холодным скептицизмом, что все рассмеялись. Ева заметила, как Беатрис и Конор обменялись одними из тех косых взглядов, движений бровей и наклонов головы, которыми умеют обмениваться только пары. Беатрис постучала по ладони Фрэнка, и он передал ей таблетку. Диван вздохнул, когда Конор откинулся на него.
– Было так весело, – сказала Беатрис. – До детей. Тогда мы ничего не боялись.
– Это потому, что нам тогда нечего было терять, – сказал Конор. Он издал высокий, слишком нарочитый смешок.
– А нам до сих пор нечего, – сказал Шэй со смехом.
Фрэнк повернулся к Конору и предложил ему таблетку:
– Ты же не хочешь отрываться от компании.
– Да ну? – Конор бросил таблетку в карман рубашки. – Коронеру она понадобится как улика.
– Конор! – взвизгнула Лиззи и мягко шлепнула его. Они флиртовали как подростки, притворяющиеся, что ненавидят друг друга.
Фрэнк опустошил свой бокал.
– Туше.
Когда они вышли из паба, дул ветер, дорога к дому светилась в лунном свете. Беатрис шла впереди, ее волосы засеребрились, а широкий подол синего платья развевался во все стороны. Лиззи повисла на руке Шэя, утверждая, что ей страшно. А еще она была пьяна, а ее длинное бархатное платье и босоножки на платформе представляли собой опасную для ходьбы комбинацию. Ева, Конор и Фрэнк замыкали шествие, двигаясь гуськом и погрузившись в себя.
Ева услышала шорох и обернулась, заметив, как Фрэнк исчезает на тропинке, ведущей в лес у поместья. Приложив палец к губам, Конор схватил ее за руку и потянул вслед за ним. Они нашли Фрэнка в куче листвы, его выдали сияющие глаза. Он затащил Еву и Конора в свое укрытие.
Где-то на дороге запела Беатрис.
Ноздри Евы наполнились острым запахом перегноя от влажной земли и солодовым жаром от мужчин спереди и сзади. Ее щека касалась колючего подбородка Фрэнка. Рука Конора, горячая и влажная, крепко сжимала ее ладонь. Ей было снова двадцать, она танцевала в толпе тел, касалась их, а они касались ее. Это было почти невыносимо, и она почувствовала облегчение, когда их обнаружили остальные.
Со своего чердака Ева смотрела, как восходящее солнце ползет по лужайке, и чувствовала ужас. Целый день без сна продержаться не удастся, но лечь и не двигаться она не могла. Дом под ней затрясся, когда захлопнулась тяжелая входная дверь. Через лужайку трусцой пробежала Беатрис, вернулась к Фрэнку, ненадолго остановившись, вероятно, чтобы проверить, дышит ли он, потом побежала дальше, ее гладкий светлый хвост подпрыгивал при каждом шаге. Невероятная выносливость.
Беатрис была почти ровесницей Фрэнка, но выглядела на двадцать лет моложе. Ева видела, как люди врезались в столбы, сворачивая шеи, чтобы еще разок взглянуть на нее. Никто никогда не оспаривал ее красоту: никто никогда и мысли не допускал, что ее глаза расположены слишком близко или что ее бедра немного широковаты. Однажды за столом Беатрис заявила, что это трудно: выглядеть так, как она выглядит, – внимание не всегда бывает желанным и добрым. Ева покраснела от смущения. Она часто ловила себя на том, что пялится на Беатрис, вместо того чтобы слушать ее. Когда ее познакомили с Конором и Беатрис на вечеринке у Лиззи и Фрэнка, Ева не могла поверить, что эти двое – пара. Конор был ничем не примечателен: среднего роста, светло-зеленые глаза, каштановые волосы – ни урод, ни красавец. Сначала она решила, что Беатрис вышла за него ради его медицинского диплома. Она не осуждала: иногда и ей хотелось бы вступить в брак с такой же практичной предусмотрительностью.
Спустя семь лет знакомства Ева считала, что знает Конора достаточно хорошо, но вчера вечером наедине с ним она обнаружила, что он похож на игру «Угадай, что внутри», где форма упаковки не дает ни малейшего намека на спрятанный в ней подарок. Она пыталась вспомнить, о чем они говорили, но из клубка мыслей всплывали только самые случайные воспоминания: оба любили лазанью с картошкой фри, но стеснялись есть это сочетание на публике; срезали этикетки со всей своей одежды, потому что те невыносимо раздражали кожу. Конор пошел в медицину, потому что в ней можно сделать многое из того, что меняет к лучшему жизнь отдельного человека, – по той же причине Ева стала учительницей начальных классов. А еще у него была привычка втягивать в себя воздух и широко раскрывать глаза, когда она высказывала что-то, что приходилось ему по душе, и, кажется, вчера вечером ему пришлось по душе все, что она говорила. Вряд ли она была такой уж остроумной – они оба слишком плохо соображали, но разошлись, только когда свет начал пробиваться сквозь щели ставен.
Поднявшись по лестнице в свою комнату на чердаке, Ева обнаружила приоткрытую дверь и мужчину в своей постели. Сперва она решила, что это какой-то чужак, но это оказался всего лишь Шэй: он крепко спал именно там, где и должен был.
Конор тоже обнаружил свою жену в постели, именно там, где она должна была спать: лицо умыто, вчерашнее платье висит в шкафу. Он улегся рядом с ней и заснул, растворившись в ее тепле. Когда он проснулся, то ощутил холод и одиночество. Казалось, ее присутствие рядом всего несколько часов назад ему приснилось. Но ее пижама сложена. Беговых кроссовок нет. Она вернется.
Он почистил зубы, принял душ, побрился, оделся, зашнуровал ботинки и причесался, полностью игнорируя то, насколько плохо себя чувствует. Последствия ущерба, который он нанес сам себе. Он разместил два чемодана на кровати, сложил все их вещи и соединил попарно грязные носки, прежде чем их упаковать. Когда он начал складывать синее платье Беатрис, то заметил сзади пятно, похожее на старый синяк, возможно, от травы и грязи. Она что, упала? Если так, он этого не помнил.
Он все еще держал в руках платье, когда Беатрис вернулась с пробежки. Ее кожа пошла пятнами от холодного утреннего воздуха, а на лбу выступил легкий пот. Она, казалось, была так же удивлена, как и он, увидев пятно.
– Ой. В химчистке отстирают. – Она забрала у него платье, смяла его в комок и засунула в угол чемодана. – В коридоре воняет. Блевотиной. – Она села на кровать и расшнуровала кроссовки.
– Действительно? Где?
– Я не стала проверять, потому что тогда мне пришлось бы ее убирать.
– Нам придется ее убрать.
– Не буду тебя останавливать, – она издала звук: медленное урчание из недр живота. Конор ухмыльнулся, но, когда ее охватил смех, он забеспокоился, что все-таки не понял шутку.
– Что? Что такое?
Она заикалась, задыхаясь.
– Мы. Как. Дети. – Она принялась скатывать легинсы и стягивать с каждой ноги по очереди. – Но мы уже не дети.
– Ну да. – Он привык к небольшому расхождению между немецким английским Беатрис и его собственным, как к воздушному карману в окне, благодаря которому тепло удерживается внутри или снаружи, но сегодня это его нервировало.
– Это не смешно?
– Думаю, зависит от того, как на это смотреть, – сказал Конор. Она снова засмеялась, чмокнула его в щеку и кинулась в ванную. Он собрал разбросанную по пути одежду из влажной лайкры и упаковал ее. Сквозь шум душа он крикнул: «Ты не падала?» – но она, казалось, его не услышала.
Фрэнк оставался бы в отключке еще какое-то время, если бы не мокрый собачий нос, ткнувшийся ему в ухо. Он оттолкнул пса и заставил себя встать. Газон был усеян опавшими листьями, большими и маленькими ветками. Должно быть, прошлой ночью налетел сильный ветер, но он понятия не имел, когда именно. Он подтянул брюки и обнаружил, что его вялый пенис свисает из ширинки. Фрэнк засунул его на место и принялся искать ботинки. Единственное, что удалось обнаружить при беглом обыске, – пустая бутылка из-под водки.
Он двинулся вокруг дома – острый гравий колол босые ноги – и подошел к окнам эркера. Высокие стены комнаты за окном были заставлены книжными полками, но на столиках громоздилось множество пустых стаканов и бутылок из-под спиртного. Персидский ковер был свернут и отодвинут в сторону. Диваны и кресла поставлены кругом у черного мраморного камина. На паркетном полу валялись туфли, носки и зеленая бархатная куртка.
Все это напоминало место преступления. Фрэнк ничего не узнавал и совершенно не мог вспомнить свою роль в этом. Кто знает, может быть, в ковер завернут труп. Его сердце забилось немного быстрее.
Настойчивое желание его друзей отметить именно этот день рождения, не привязанный к какой-либо знаменательной дате, было своего рода жестоким комментарием к тому факту, что к сорока восьми годам он ничего знаменательного так и не достиг. Его кинокарьера, когда-то столь многообещающая, что ему даже звонили из Голливуда, свелась к истории о посещении церемонии вручения премии «Оскар» с короткометражкой. Которая была его вторым снятым фильмом. Почти двадцать лет спустя эта история вывернулась наизнанку и стала самым печальным событием, что когда-либо с ним случалось. С тех пор в нем поселился тихий гул гнева. У него был гардероб, состоявший из мятых костюмов из секонд-хенда «Оксфам», и четверо детей, которых он не мог себе позволить. Его бывшая требовала пятнадцать тысяч евро алиментов, которых у него не было. Единственная причина, по которой он согласился на эти выходные, заключалась в том, что его друзья предложили все оплатить. Как подарок ему на день рождения. Отсутствие торта за ужином подтвердило, что это был просто повод уйти в отрыв, и Фрэнка это устраивало, потому что он чувствовал то же самое. И целенаправленно пошел в отрыв, как только они прибыли. Текила. Соль. Глоток. Лимон. Он позаботился о том, чтобы никто не избежал этой участи. Можно было только догадываться, что последовало дальше. Он надеялся, что все остальные чувствуют себя такими же разбитыми, как он.
Когда Фрэнк попробовал открыть заднюю дверь, дерево, разбухшее от многовековых дождей, не поддалось. Он врезался в нее плечом, пока она с грохотом не распахнулась, и потащился наверх по лестнице. Еще несколько шагов до комнаты – он был почти уверен, что это его комната. Заглянув внутрь, он увидел Лиззи, сидящую в пижаме на огромной кровати с балдахином: светлые локоны взъерошены, черты лица смазаны от вчерашнего макияжа.
– Где ты был? Я тебе писала! Почему ты мне не отвечал?
Фрэнк понятия не имел, о чем она говорит. Все, о чем он мог думать, – это как добраться до кровати.
– Фрэнк!
Откуда ни возьмись прилетела подушка и ударила его по лицу. Возможно, она была набита перьями, но обрушилась на него как кирпич. Он рухнул лицом вниз рядом с Лиззи.
– Где ты был? – Она ударила его в бок, под ребра. Но не считая тихого свиста воздуха, ответом была тишина.
Ева парила на пороге сна и яви, когда вверх по ее бедру медленно поползла рука. Она вздохнула, понимая, что она и не бодрствует, и не спит и рука может быть ненастоящей. Рука скользнула между ее ног. Ева была мокрая и не оказала ни малейшего сопротивления. К ней прижалось теплое обнаженное тело. Она продолжила притворяться спящей, чувствуя себя воровкой, когда представляла, как кто-то другой проскальзывает в нее.
Шэй быстро кончил, оставив постскриптум из поцелуев на ее спине.
Ева застонала:
– Не понимаю, мне хочется есть или меня тошнит.
– Оставайся здесь. – Шэй вскочил с кровати и подошел к своей сумке, голый и грациозный. Благодаря его работе ландшафтным дизайнером в нем было больше энергии и энтузиазма, чем в пятилетках, которых она учила. Он вывалил на кровать свое добро: «Ренни» от изжоги, обезболивающее «Солпадеин» и витамины «Берокка» – и отсчитал по две штуки каждого.
– Как думаешь, Конор смог бы лучше о тебе позаботиться? Сомневаюсь.
Ева почувствовала, как воздух между ними сжался. Она заставила себя дышать.
– Думаю, ты позаботился о нас как следует.
Шэй наполнил два стакана водой из раковины в ванной.
– Мне он нравится, но, боже, он бывает таким… – Он протянул ей стакан. – Серьезным.
– Серьезным?
– Скучным.
Она не стала говорить Шэю, что пришла к противоположному выводу.
– Куда ты делся? Сперва все были в библиотеке, а потом?
– Когда я пошел отлить, то увидел, что Лиззи ищет Фрэнка и плачет. Я отвел ее обратно в ее комнату, сказал, что поищу его. Она была совершенно не в себе.
– И где он был?
– Понятия не имею.
– Ты не попытался его найти?
– Не думаю, что он хотел, чтобы его нашли. – Шэй, казалось, был веселее, чем требовали обстоятельства. Он изучал ее, чего-то ожидая. – А ты хорошо провела ночь с Конором?
– Конечно.
– Конечно?
– Мы разговаривали.
– Разговаривали? Или разговаривали? – Он был слишком оживлен: как будто знал что-то, чего не знала она.
– А почему ты не вернулся в библиотеку?
– Решил, что мне там не будут рады. Пошел спать. – Шэй лег на нее и прижал к кровати. – Ну. Так о чем вы разговаривали?
Ева снова почувствовала руки Конора на своей коже, как его указательный палец водит по ее соску.
– Да знаешь. Пьяные разговоры. Разговоры о всякой фигне. О лазанье.
Шэй снова рассмеялся:
– Надо было вернуться и спасти тебя.
Ева удержалась от второй лжи. Все было бы иначе, если бы Шэй вернулся. Она выкатилась из-под него.
– Уже почти одиннадцать. Нам пора.
Ей хотелось снова оказаться в собственном доме, хотелось, чтобы рядом были ее вещи, хотелось подержать на руках дочерей.
Шэй шлепнул ее по голой заднице, когда она проходила мимо. Кожу ожгло. Ева не смогла понять, хотел он причинить ей боль или нет. Он ухмыльнулся. Она любила его, но сегодня он был ей невыносим.
Ева отправилась на кухню оплатить счет. Конор уже был там, за длинным сосновым столом с Давиной, сидящей в облаке сигаретного дыма. Он улыбнулся Еве. Она почувствовала, как ее лицо исказилось в гримасе, и обнаружила, что разучилась улыбаться. Он выдвинул для нее стул, и она села, решив, что лучше на него вообще не смотреть. Давина методично перечисляла, сколько им стоила эта ночь. Три двухместных номера, шесть ужинов и ошеломительная сумма за напитки из мини-бара в библиотеке. Все это стоило бы обсудить, но любая идея поторговаться угасала перед Давиной и холодными непреложными уликами в виде пустых бутылок из-под спиртного, выстроенных в ряд на столешнице. Текила. Водка. Ликер «Бейлис». И больше бутылок вина, чем она могла сосчитать.
– Прошу прощения, если вчера вечером мы слишком увлеклись. Хорошо, что у вас нет соседей. – Конор сказал последнее в шутку, но Давина, такая очаровательная вчера вечером, оставила ее без ответа.
Ева подхватила:
– Кроме вас? Надеюсь, мы вас не побеспокоили?
Давина бросила взгляд поверх очков для чтения.
– Когда сюда приезжают гости, я сплю в коттедже садовника. Я ничего не слышу, ничего не вижу. Так лучше для всех. Наличными или картой?
Пристыженные, они оба протянули свои кредитные карты.
– Разделите пополам, спасибо, – сказал Конор. Ева молилась, чтобы платеж не отклонили. Согласие разделить счет было ошибкой. Они с Шэем были разорены так же, как Фрэнк и Лиззи, но некая странная потребность поддерживать видимость не позволяла им признать это. Она почувствовала, что Конор смотрит на нее, и совершила ошибку, встретившись с ним взглядом. Он тихо втянул в себя воздух и широко раскрыл зеленые глаза, и Ева чуть не задохнулась.
Умытые, одетые и почти трезвые, они вшестером бочком выбрались на конюшенный двор за домом – туда Давина велела переставить машины. Они шли парами – Фрэнк и Лиззи, Конор и Беатрис, Шэй и Ева, – правильный порядок восстановлен, и как раз вовремя.
Лиззи замедлила шаг, потянув за собой Еву, изображая интерес к каштановой кобыле, пасущейся в поле на некотором расстоянии от них. Ева сжала руку Лиззи.
– Что такое?
– Ты не знаешь, куда Фрэнк делся вчера вечером? – Лиззи наблюдала, как Ева пытается придумать ответ, который бы ее удовлетворил.
– Ну, сегодня утром я видела, как он отключился на лужайке перед домом. – Они взглянули на Фрэнка, который как раз в этот момент следил за тем, как Беатрис загружает чемодан в багажник «БМВ». – Он мог провести там всю ночь, – предположила Ева.
Беатрис обернулась и улыбнулась приближающимся женщинам. Она выглядела так, будто проспала полные восемь часов и позавтракала фруктами. Лиззи повернулась к Еве:
– Можно мы поедем с вами? – Ева позволила бы ей ехать на крыше, если бы Лиззи так захотелось. Беатрис бесшумно закрыла багажник.
– Что? – спросил Фрэнк так растерянно, словно Лиззи попросила лошадь и карету.
– Только не ругай машину всю дорогу, – сказал Шэй. Он подпрыгивал на цыпочках. Он всегда выглядел так, будто готов взлететь.
– Не скажу ни слова. – Лиззи попыталась запихнуть свою сумку рядом с вещами Шэя и Евы в багажник «Фиата».
– Нам следовало приехать на собственной машине, – сказала Лиззи.
– Нам бы пришлось толкать ее от самого Нейса, – сказал Фрэнк. Лиззи отказалась от попыток втиснуть сумку и попыталась положить ее поверх остальных вещей, но та все выпадала и выпадала.
– Ладно, мы вас не везем, но мы можем отвезти ваш багаж? – Беатрис потянулась к сумке. Лиззи оттолкнула ее руку. Беатрис дернулась назад, издав тихий звук удивления, нечто среднее между смехом и криком боли.
– Вот. Не глупи, просто положи ее в багажник, и поехали. – Фрэнк схватился за сумку. Лиззи уставилась на него и вцепилась еще крепче. Фрэнк выругался и отпустил. Половина содержимого вывалилась на землю: грязные трусы, бритва, потрепанная автобиография Грейс Келли и забрызганный рвотой пиджак Фрэнка. До поездки Лиззи представляла, что ее большая сумка-шоппер на их загородном отдыхе будет выглядеть как славное ретро: теперь она осознала, что вся их жизнь оказалась у всех на виду.
Вчера вечером она была полна любви к Фрэнку, к друзьям. Она была очарована красотой каждого из них в свете камина, грацией их расслабленных конечностей, тембром их голосов в огромных комнатах. Она чувствовала радость. Она сама была радостью. А потом наступило полтретьего утра, и она спотыкалась во дворе, свирепый ветер над головой бешено хлестал древние деревья, а она все звала и звала Фрэнка. Он не слышал ее или не хотел слышать. Он снова поступил так, как ему хотелось, умаслил ее, настоял на своем праве именинника, показал свою ранимость – и все это до того, как она успела осознать свои истинные чувства насчет его игр на вечеринках.
Слезы потекли по ее лицу. Она почувствовала руку Фрэнка на своей спине: похлопывание или поглаживание – она не определила. В этом жесте не было ни малейшего признания вины, и от этого стало еще хуже. Шэй подобрал их вещи с земли и сложил обратно в сумку. Фрэнк откинул голову назад и уставился в небо, прося божественного вмешательства.
Ева предложила Лиззи салфетки.
– Нам всем не помешало бы вздремнуть.
– И попить, – сказал Конор.
И тут Беатрис рванулась вперед и заключила Лиззи в объятия, в которых та явно нуждалась.
– Все нормально. Все в порядке, – сказала она.
Объятия были такими искренними, что Лиззи вспомнила все остальные случаи, когда они обнимали друг друга, говоря той, кто в этом нуждался, что все будет хорошо. Она оттолкнула ее. На мгновение Беатрис сморщилась, как обиженный ребенок. Лиззи не могла позволить себе переживать об этом.
Вшестером они стояли посреди гравия и грязи двора, окруженные ржавыми металлическими приспособлениями и останками несуществующей фермы, и ждали, пока кто-нибудь другой что-нибудь сделает.
– Хочу домой. Сейчас же, – завопил Фрэнк. – Кто-нибудь отвезет меня домой? Мне насрать, кто именно.
Фрэнк действительно выглядел неважно. Его бледность приобрела зеленоватый оттенок, и он пошатывался.
– Лиззи, а чего хочешь ты? – казалось бы, безобидный вопрос Конора грозил снова вывести ее из равновесия. Они были друзьями почти столько же, сколько она знала Фрэнка. Он всегда был рядом, когда Фрэнк ее подводил, и всегда задавал один и тот же вопрос, с одинаковым акцентом на «ты»: чего хочешь ты. И как бы она ни отвечала, он ей помогал.
– Я хочу домой.
Конор мягко положил руку на спину Лиззи, подтолкнул ее вперед, другой открыл пассажирскую дверь своей машины и помог ей сесть. Фрэнк упал на сиденье рядом.
– Мы будем дома суперскоро, – сказала Беатрис.
На их пути домой деревья образовывали пышные зеленые туннели. Фрэнк спал рядом с Лиззи, откинув голову назад и открыв рот. Его окружал едкий химический запах. Она отодвинулась к окну, опустила подлокотник между ними и снова откинулась на коже кофейного цвета. Она видела плавную линию тонкой загорелой руки Беатрис между сиденьями, хлопок ее платья, скользящий вверх по ногам, ее изящные заостренные колени. Лиззи поправила свое платье. Вот бы она успела его погладить. Ее черные колготки и кроссовки выглядели детскими и непродуманными. В этот момент она почувствовала, что все в ней непродумано, вся ее жизнь непродумана. Поля кончились, и они двигались по шоссе, окруженному промышленными зданиями и сетчатыми заборами.
– Не против музыки? – спросила Беатрис. Она не дождалась ответа: из динамиков полился нестройный джаз.
Фрэнк воскрес из мертвых:
– Пожалуйста. Нет.
Беатрис рассмеялась и сделала музыку громче. На мгновение Лиззи возненавидела ее почти так же сильно, как ненавидела джаз.
Фрэнк вытащил из заднего кармана брюк подставку для пивных кружек. Ее квадратные края стали закругленными, ощипанные беспокойными пальцами, но название все еще можно было различить – «Бар Макэлхенни».
– Понимаю, что напрашиваюсь на взбучку, но я не могу вспомнить ничего из вчерашнего вечера.
– Ты охренеть какой рисковый, Фрэнк Дюркан, – сказала Лиззи.
Он поднял подставку.
– Рискну предположить, что мы выпили несколько пинт пива в прекрасном заведении Макэлхенни?
– Невероятно, – сказала Лиззи.
Машина покачнулась, когда Конор захохотал, Беатрис вторила ему лишь на один вздох позже. И тут Лиззи сломалась. Слезы потекли снова. Никто не мог понять, смеется ли она от слез или плачет от смеха. Вскоре все затихли и молчали всю оставшуюся дорогу.