Я обижался на своего деда-1. Отчего ж он не навел порядок с теми пленными немцами? Зачем не перестрелял их? Ну ладно, не сразу, они ж были на стройке, работали на нас. А потом-то, когда объект уж сдали и срок их вышел, а?
Злился я страшно. От злости исходил слезами, а деда ругал ужасными словами, даже самому было стыдно. Я всхлипывал и вспоминал материны рассказы про то, как она в нежные годы смеялась, когда в школе ее спрашивали про форму косточки. Ну какая ж у косточки может быть форма, когда та напрочь штатская? Форма была только у ее папы – артиллериста! Она помнила его китель, скрипучие ремни, петлицы потрясающей красоты и запах какого-то удивительно прекрасного одеколона, ни до, ни после ей такой не встречался. Потом ее отца немцы убили под Сталинградом, а они с бабой Верой и младшей, Лидой, куда-то ехали товарняком, поезд бомбили, они выскакивали из него ночью в степь. Так они ехали, ехали и наконец добрались до города, и их пустили жить в коммунальную кухню. Там можно было ночью спать, а как все соседи вставали рано утром – то приходилось убирать свои постели, это были чужие драные пальто и какие-то тряпки. Баба Вера мыла подъезды и таким манером зарабатывала на сухари и какую-то крупу, и на кусок мыла. Она была целыми днями на работе, а маленькие ее дети жили сами как могли, как умели. Они тогда намучились и умерли после молодыми, только полтинник стукнул – от страданий и болезней. Этого я не собирался немцам прощать и не мог, не знал за собой такого права. Ну и как же мог дед отпустить фашистов живьем в их фашистское логово? После всего?
(Баба) Вера девчонкой, считай, школьницей, вышла за курсанта, моталась за ним по гарнизонам, родила детей. А как овдовела, вывалилась из среды командирских жен, из компании блистательных красавиц и красавцев, из тогдашней элиты – в миллионную толпу нищих вдов без ремесла, без образования, без красивых планов на жизнь – так, лишь бы прокормиться и детей на ноги поставить. Я помню, как ее дочки, уже после института, в богатых цветастых платьях, с ее зятьями-красавцами и со мной, карапузом, гуляли по парку, наряженные, а она там возле колеса обозрения торговала пивом, наливала его в огромные кружки из бочки на колесах. Налила зятьям – и отказывалась брать с них деньги, а они возражали и совали ей рубли. В общем, короче, всем было неловко до крайности от всего этого. Она была, что называется, из простого народа, вот именно так. И страшно удивлялась, зачем я читал столько книжек, вместо того чтоб бегать по улице.
Дед-артиллерист был в 1942-м капитаном с орденами, мог бы дожить до моего поступления в школу – и даже в институт! И я был бы внуком генерала, отчего ж нет! Старик рассказывал бы мне, как бил фашиста под Сталинградом… И под Берлином. Я б рассматривал его ордена – а так-то из них ни один до меня не добрался.
Мой додетсадовский военный быт был весьма скупым. В моей оружейке хранилось штук шесть пистолетов, но ни один меня не устраивал, все они казались убогими. Один – нелепо салатовый, из тонкого пластика, он похрустывал при нажатии на спусковой крючок – как жук. Другой – жестяной, практически настоящий, почти боевой, из металла же, и по бокам нарисованы – и малозаметными выпуклостями обозначены – половинки револьверного барабана. Когда я из него открывал огонь на поражение, внутри оружия щелкал тугой механизм – и из ствола вылетала пластмассовая пробка, привязанная шнурком к чему-то там внутри, при этом раздавался шлепок, напоминавший про новогодние праздники и ловко откупоренное шампанское.
Был у меня и револьвер, тоже из жести, выкрашенный в мужественный черный цвет, барабан там крутился вокруг оси и стрелять можно было пистонами, они при ударе давали некий более или менее военный звук и, что было еще прекрасней, запах не то чтобы сгоревшего пороха, но вполне сладкий и боевой. Но благоприятное впечатление, которое уж совсем было складывалось, портил глупый невесомый барабан, который крутился легкомысленно и легко, как флюгер. Много позже в Киото, в буддийском храме, я увидел что-то похожее – большой барабан там надо было крутануть разок, а дальше уж по инерции он сам, весело и беспечно, – и резко вспомнилось детство со счастливой вонью пистонов.
Я мечтал заполучить – каким-нибудь чудесным образом – пистолет «как настоящий», это так называлось у нас тогда: такой тяжелый, мрачный, без смешных игрушечных деталей и без невинных, далеких от оружия линий и изгибов, решенный в жесткой, безжалостной стилистике. Одному счастливому мальчику такой привезли из Италии, о! Что б я отдал за такой? Педальную машинку? Велосипед? Все свои игрушки? Все книжки? Фильмоскоп с коллекцией лент? Да легко.
Таким оружием я убивал бы врагов с особенным удовольствием. Торжество справедливости было б еще ярче, еще прекрасней. Воображаемое убийство врага не перестает быть убийством, оно – уже участие в войне, это вам не какая-нибудь мирная вегетарианская повседневность. Убийство – даже, скорее, убийства, совершаемые в воображении, – тяжело и удушающе. Настоящее же убиение в реале иногда происходит незаметно и тускло, не давая острых ощущений. Как позже мы прочли про то, что если ты совершил прелюбодеяние в мыслях, то, грубо говоря, за этот виртуальный секс будет такая же суровая кара, как за реал, так и – по этой логике – всякое мысленное преступление ничуть не лучше настоящего, грубого, реального. Небось, не на пустом месте начитанные (хватило б и одной Книги) скандинавы отбирают у своих пацанов игрушечные пистолетики – и то сказать, на кой приучать детишек к орудиям убийства? Отучить после вряд ли удастся…
Я поделился с дедом своими мыслями насчет оружия. Мне казалось, что это его долг – сделать мне пистолет такой же, какой был у него, причем именно в первую войну, а не во вторую. Не помню деталей обсуждения, но он согласился, и на следующий день мы вместе вошли в оружейный цех, то есть в наш пропахший солидолом сарай. Сперва дед из обрезка сосновой доски выпилил как бы обрез фашистского «шмайссера», после подправил его рашпилем и ножиком, и это было, я радостно отметил, весьма технологично. Получился браунинг, который был у деда после нагана. Меня несколько огорчали только грубо прорезанные пазы на деревянной имитации ствольной коробки, наличие которых приводило некоторых двоечников, ничего не смыслящих в оружии – к мысли, что пистолет – двуствольный.
Когда работа была закончена, я наконец получил из дедовых рук «настоящий» пистолет, а не дешевую штамповку, чуть не написал «китайскую» – но из Поднебесной тогда завозили только здоровенные, полутора-наверно-литровые, термоса, покрытые темно-красным перламутровым лаком, с колбами тончайшего зеркального стекла – а больше и ничего, если не считать картинок с портретами Мао в старых «Огоньках», которые не принято было выбрасывать на помойку, они ж тогда считались культурной ценностью.
Таким манером случилась – в моем чистом детском понимании – передача эстафеты: старик, если не старец, передает молодому не то что богатырю, но железному солдату – свое личное оружие. Это было волшебной картинкой, которую маленький мальчик показал сам себе в своем воображении. Этой игрой мысли, кому-то может показаться, легко пренебречь, со смехом причем. Но если бы это было так! В этом мире нет ничего сильней фантазий и волшебных картинок, они и солидный взрослый мозг легко прожигают, а что уж говорить про малых детей. Это выжженное изображение – оказывается сильней всей жизни и всей смерти, и с картинкой после ничего не могут сделать ни сталь, ни свинец, ни книги, ни тайфуны, ни горящая сера с неба.
Я спал с тем сосновым, как гроб, пистолетом под подушкой – как мой дед в 1919 году в украинских селах, где враг мог выскочить в любой момент с топором или обрезом.
В эти вольные, страшные – для большевика – села он пробирался не от хорошей жизни, а после того, как жизнь дала трещину и его планы рухнули.