Гражданский, глубоко штатский, безобидный отец мой, конечно, не шел ни в какое сравнение с дедом – героем и народным мстителем. Однако ж на папашу я посмотрел новыми глазами, когда он купил мотороллер! И этим как-то себя реабилитировал, а меня приобщил к геройской мужской жизни. Техника, железо, приборы, блестящие детали, запах бензина, сладкий наркотический выхлоп, дыр-дыр-дыр, это трогательное тарахтение, и дальше – скорость, почти полет. Это была «Вятка» – в девичестве, конечно, Vespa, ну так в те времена люди иногда меняли фамилии и врали про пятую графу. Эта «Вятка» была белая, легкая, изящная, с волнующими женскими линиями, которые, впрочем, меня в те времена раздражали.
Всё вместе это было отвратительно и унизительно. Ну вот как мог взрослый человек, мужчина, вроде неглупый, да еще и офицер (запаса, но всё же, всё же!) – обзавестись такой вот белой совершенно девчачьей игрушкой, на которой можно ездить даже в юбке, как на дамском неполноценном велосипеде? Отчего было на те же деньги не купить мощный, мужской, практически военный инструмент, к которому можно и коляску с пулеметом присобачить – при необходимости? Цвет чтоб – если не армейский зеленый, то уж по крайней мере суровый черный? Даже и без пулемета и без коляски я мог бы, сидя сзади, спешить на мотоцикле куда-то на войну, заниматься важным мужским делом. В случае с девчачьей выпендрежной модницей «Вяткой» на ум приходили разве только аттракционы в парке. Чтоб на них кататься, мне надо было сперва дать себя уговорить – ну ладно, так и быть.
Но и «Вятка», она же Vespa, несмотря на всю свою отвратительно несерьезную красоту – было у девчонок такое выражение «куколка-балетница-воображала-сплетница», вот это как раз оно! – всё же дала нам, ну, мне – искомый героизм и подход, подъезд к вполне военному риску, к подвигу, к катастрофе, из которой чудом только выходишь живым, к посещению раненого товарища, который в беспамятстве и в горячке мечется по койке, растрепывая простыни, – как в хорошей крепкой военной мальчишеской книжке со стрельбой и взрывами – когда страшно хочется отомстить, да вот только нету под рукой такого врага, чтоб можно было с ним поквитаться.
Мы вдвоем – я, штурман, ну и пилот, так и быть, тоже – мчались на нашей «Вятке», которая в моем милитаристском, победа или смерть, воображении была, то есть был страшным мотоциклом, и вдруг он вильнул, как будто нас поразила фашистская пуля – мотнулся в сторону и упал на бок, ударился об асфальт. Я улетел в сторону. Дальше – шум, гам, крики, ор, отец лежит в крови, головой на бордюре, не шевелится. Я ощупываю себя, как сбитый летчик из книжки – всё вроде цело. На голове у меня был как бы летный шлем, пилотский, только он не застегивался ремешком, как положено, а завязывался бантом, там были жалкие тряпочные тесемки вместо военных кожаных ремешков. И еще одно отличие, о котором я старался не думать, ну и не думал – шлем был покрыт рыжим мехом, крашеной овчиной. Он был плотным и мягким, так что удар асфальтом по моей голове оказался слабым до незаметности.
Было ясно, что мы в тот день отправились в полет на своем штурмовике, выполнять боевое задание – но попали под вражеский огонь. Мне надолго хватило этого настроения, переживания, этого мощного впечатления – для моих игр, для военных сеансов. Этот отпечаток долго не стирался еще и потому, что посещения отца в больнице, куда он залег с сотрясением, были, конечно же, походами в военный госпиталь, где выхаживают раненых героев. Один сбитый летчик пришел повидаться с другим сбитым летчиком – простая история, нормальная ситуация, кратковременный заезд в тыл. На отдых и переформирование. (Через много лет я вступил в клуб сбитых летчиков им. Антуана де Сент-Экзюпери. Никому из нас уж не надо было проходить медкомиссию перед вылетом, и мы там бухали всласть – пока компания не развалилась; иных уж нет, а те далече – хотя до Израиля не так далеко.)
Человек по имени Юра Рыбалко, наш сосед по дому и отцовский друг, решил произвести замену в экипаже; он озабоченно говорил моей матери, замечательной в те времена пышной красавице, такой, что ей впору было сниматься в итальянских неореалистических лентах, – что в случае чего он позаботится о старом солдате (то есть обо мне), но главным образом – о ней, вдове, и каким именно образом он собирался заботиться – было видно по его масляным глазам, и еще он краснел от волнения. Я отнесся к его плану спокойно, понимая, что дядю Юру убью легко и с уколом даже щастья: он понесет заслуженное наказание, я вынесу приговор и сам его приведу в исполнение, грохну негодяя, мне не впервой. То есть на самом деле, конечно, на тот момент я был невинен и девственен по этой части.
Отец, которому в больнице я с волнением рассказал про коварный преступный замысел дяди Юры, предателя и изменника, долго смеялся, долго – до самого своего ухода на пенсию. Он после еще много лет прожил, но уж не вспоминал про Рыбалко. Тот сделал карьеру и уехал куда-то в Кузбасс – на повышение и навсегда.
Серьезно я план Рыбалко не рассматривал, был уверен, что сам смогу стать главой семьи, прям сразу причем, без подготовки. Если чего не соображу в первое время, то спрошу у деда, он подскажет, как мне быть. Будущее наше было обеспечено, денег полно: я видел в шкафу на верхней полке, куда забирался, подставив стул, – тонкую, но всё же пачку сиреневых банкнот, на которые можно было долго и счастливо жить, пока смерть не разлучит нас. Откуда в доме взялось такое несметное богатство, я догадаться не мог, да и не слишком из-за этого волновался.