Я знал и еще про одного своего деда, которого, правда, никогда в жизни не видел, и это было для меня трагедией с самого начала, потерей, с которой я не желал смиряться. Тогда мне казалось, что если не смириться – то непременно победишь и всё будет по-твоему. Даже если это против всех правил и законов. Включая законы природы.
Там было так, в жанре плаката: «Никто не забыт».
Я сидел на диване. Рядом лежал и дремал вполглаза мой молодой отец, вернувшийся со смены, с шахты, испуская жесткий запах пены от казенного хозяйственного мыла, а я плевал ему в пупок.
Открыв глаза, на пятый мой тихий любовный плевок он ответил:
– Прекрати!
– А то что?
– А то я от тебя уеду.
– Далеко?
– Далеко.
– «Только самолетом можно долететь?» А?
– Конечно.
– Я тогда полечу с тобой. Я тоже на самолете хочу!
– Не возьму я тебя.
– Как же так, ведь ничто не забыто, никто не забыт, а ты меня хочешь тут забыть? Сам ведь знаешь, что так не бывает.
Фразы из песен и лозунгов я запоминал тогда легко, на ходу, влёт, и таким образом достаточно натренировал память для того, чтоб позже, в школе, сделаться отличником, – и фразы эти, нечаянно выученные, повторял часто, к слову и не к слову. Чаще, конечно, некстати – ибо к какому делу можно пристроить эстрадные песенки и политические тупые лозунги?
Мать, услышав наши дебаты и, выйдя из нашей пятиметровой хрущевской кухни и стоя в дверном проеме, вздохнула и сказала:
– «Никто не забыт» – это не про тебя, это про других.
– Это про твоего папу? Я помню, его в Волгограде убили.
– Нет, в Сталинграде… – сказала она, глядя на меня добро и грустно, со слабой улыбкой. Мне больно вспоминать про эту улыбку, когда мне уж и самому скоро помирать. А тогда-то я не думал о расставании навсегда; она же наверняка думала, со своим богатым многолетним опытом нищего сиротства.
– Значит, ты меня обманула опять? Говорили же – Волгоград…
– Ты не понимаешь пока, – она вздохнула, – что я тебя не обманываю, тут – другое…
– У меня будет самолет, когда вырасту, я слетаю туда и привезу его.
– Кого же ты привезешь?
– А твоего папу!
– Нет, что ты… – она снова вздохнула и подошла к нам, к дивану. – Он ведь в могиле.
– Ничего, надо только достать его оттуда и побрызгать живой водой, как ты мне вчера читала. Это же просто. Как ты сама раньше не додумалась!
Она не отвечала, она была уже на диване и обнимала моего отца, а тот бормотал:
– Ну, ну…
При мне, думали они, всё можно, я ведь маленький. Но память у меня была похожей на липучку для мух – что к ней цеплялось, то так просто или и вовсе никогда – не отдиралось уже. Я такого много запомнил, чего они и не ждали от меня, наверно, и моя памятливость, если бы я порассказал о замеченном и подмеченном, удивила и огорчила бы их, и смутила б. Когда они были живы. Но это уже давно не так.
Я много, много думал о немцах…
Хорошего – ничего. Да и с чего бы – хорошее? Было полно военных фильмов, и там фашистов не жаловали. Немцы, как я понимал, были недостойны жить, и убивали их по сюжету, по сюжетам, бессчётно. Казалось, что это вполне справедливо. Более того, это, кажется, было единственной формой справедливости, которая имела место в той жизни, что текла вокруг. Было всё просто: немцы – плохие и кругом неправы, они убивают (именно не убивали, а – убивают и сейчас тоже, в режиме реального времени, кино-то крутят прям щас!), ну так их надо убить. Да нету других вариантов, вот так!
Пожалуй, не было такого дня, чтоб я не мечтал убить немца. Может, лучше сказать – фашиста? Нет, это слишком было сложно и слишком тонко для невинного дитяти. Немец – этим всё сказано. А фашист – это было лишнее слово, которое ничего не добавляло ни к чему. Это было просто ругательство такое, лишний эпитет, как мат, чисто для связки слов, чтоб этим шипящим словом проще было выразить свои чувства. Кстати, я потом в угольном сарае у деда, в куче бумаг, старых газет и журналов, припасенных для растопки, отыскал старый «Огонек» за какой-то дремучий год, а там было про кровавую собаку Тито, который прямо обзывался фашистом – не будучи немцем даже хоть на малую часть. Тито – и его дружок Ранкович. Кровавая клика!
Кино – ну и между сеансами – детские наши игры в войну. Мы там мочили немцев пачками. Где поймаем, там, бывало, и мочим. Ну, виртуально. В мечтах.
– Hande hoch! Waffen hinlegen! – заорешь так, бывало, на игроков с той стороны, широко расставив ноги и направив на врагов сосновый, грубой работы, автомат, который сперва называли просто немецким, а после, когда уж мы стали более продвинутыми, то и «шмайсером». В плен, что ли, их брать? Да ну! Тем более что непременно кто-то из них не пожелает сдаваться да как кинется на тебя! Ну и тут уж ты в полном праве устроить им тра-та-та-та-та, длинными очередями, а они, черти, не падают, мало им, там приходится еще и в рукопашной их добивать.
Мы, как бы красноармейцы, пользовались вражескими автоматами по той причине, что они были технологичней, проще в производстве. Досочка вдоль и две – покороче – поперек. А ППШ поди еще выпили, с его гнутой линией приклада! С этим круглым диском на 72 патрона… Мы оправдывали себя тем, что оружие наше – трофейное, отнято у врага, мы им его же и бьем. И еще приятно было думать, что так им, фашшшыстам, обидней и больней. Знай наших!
Меня притягивал этот враг.
Мало еще о чем мне думалось с таким волнением, приятным волнением!
Надо, конечно, сказать, что дедовские уроки не могли мне дать всего немецкого языка, так, обрывки – а хотелось большего. Я почему-то вступил на этот путь, и было чувство, что меня с него не сбить. К какому-то моменту я накопил денег – 70, что ли, копеек – и пошел в книжный, и там купил давно присмотренный и много раз мной листанный русско-немецкий словарь. Он был небольшой, карманный, но толстенький, серый такой, с синими буквами на обложке. Как мне теперь представляется, слов в нем было тыщ 20 примерно. Я листал этот словарь, отыскивал слова, которые казались мне нужными, и повторял их шепотом, чтоб заучить. Хоть и медленно, но двигался вперед. Несмотря на то, что меня сбивала с толку нелепая буква «бета», непонятно зачем позаимствованная из греческого алфавита. Я научился ее выписывать, вернее, вырисовывать – р. Но долго не мог понять, как она читается, и держал её за «б». Наконец в какой-то момент выяснил, что это ss. Не то SS, которое рунами, а просто двойное ни в чем ни перед кем не виноватое s. Просто буквы, просто звуки, ничего лишнего, ничего личного.
Я сильно продвинулся и поднялся в наших военных дворовых играх, поскольку легко мог выписывать всем желающим немецкие документы, на «чистом» немецком, и к тому же как страстный рисовальщик снабжал бумаги кровожадными орлами.
– Waffen hinlegen! – орал я дурным голосом. Чего-то я, да, нахватался. И у геройского деда-фронтовика, и из словаря чего-то черпал.
На войну я ходил в настоящей фуражке. Она была черная, но и не эсэсовская, и не наша флотская – а школьная, кокарда там была в форме развернутой книжки, с некими листками наподобие лавровых. Откуда она у меня взялась? Теперь установить это невозможно. Я после стал носить эту фуражку не снимая и собирался в ней же и пойти в школу, когда в нее призовут. Но меня ждал предательский удар судьбы: школьную эту старую полувоенную форму отменили. Я вынужден был надеть серый форменный костюмчик мышиного цвета, вот как бы того самого, который был в моде у фашистов. Отвратительная была та новая форма, к которой не полагалось «военной» фуражки!
Негодованию моему не было предела. Я громко ругался сквозь слезы, матом, призывая на головы виновных в этом злодеянии, предателей фактически, ужасные наказания, и сам готов был их перестрелять. Измена созрела в наших рядах!
Эта фуражка много значила для меня, родителям же она дико не нравилась. Наверно, как-то она им напоминала про войну, пережитую в детстве, про солдатчину, про ремесленные училища и прочую казенную жуть – а они играли в современную городскую интеллигенцию. Как в итальянском тогдашнем ч/б кино. Шла же оттепель, и тогда, в 60-е, некоторые тоже, вот как мы сейчас, думали, что страна со дня на день заживет по-людски. В каждом доме, ну, во многих, на стене в рамке висел бородатый Хемингуэй в рыбацком свитере и какая-никакая черно-белая Софи Лорен, так что и интеллектуалам, и интеллектуалкам, особенно в первом поколении, было с кого брать пример, кому подражать хоть в чем-то. Ремарк тогда был к нам запущен, с картинками западной жизни, – его позволили потому, что он числился по антифа-ведомству.
И вот на этой волне родители заставляли меня носить берет! Отвратительный, девчачий, позорный, подсмотренный ими, видно, в каких-то французских монохромных лентах типа «новой волны». Это было унизительно, конечно. Напяливать на себя такую дрянь, когда есть твердая мужская боевая фуражка! Которая была очень уместна в реконструкции разных мелких боев Второй мировой: я был что твой Гиркин – и да, я мечтал, кстати, об усах, эх, быстрей бы они выросли! В отличие от Гиркина, я играл не в Первую мировую, невнятную и слабо связанную с нашим совецким мифом и совковым миром, – но во Вторую, которая была физически ближе, понятней, памятней, живых свидетелей которой полно было вокруг и на которую мы так бездарно и глупо, и трагично опоздали, и это было несправедливостью жуткой, до слез обидной.
Фуражку ровно такого же фасона в юные годы носил дед! Он в ней, такой военной, с черным блестящим козырьком (на боку же у него кобура с, насколько это можно рассмотреть, наганом), на стариной фотке – что-то долетело до нас из тьмы времен и веков, из далекого прошлого.
Беретом тем меня пытали тонко и изощренно. Я шел на улицу, к примеру, вечером – жечь с ребятами костер.
– Костер! Вот еще… Ничего в этом хорошего. Незачем оно.
– Да как же без костра? – мне было не понятно, зачем пренебрегать костром, который всегда разжигается замечательными людьми в какой-нибудь роскошной обстановке, к примеру, в тайной пещере разбойниками, на привале, или разведчиками, которые идут в тыл врага, или просто солдатами в походе, – ну, что-то в таком духе. Но, похоже, родителям вся эта военно-коммунистическая романтика осточертела давным-давно, их тянуло к модному трехногому журнальному столику (про такие мы отродясь не слыхали, а знали только столы кухонные!), на котором лежит пара польских, то есть почти совсем западных, журналов с картинками из чужой сладкой жизни. Кстати, феллиниевская Dolce vita, которая вышла в, чтоб не соврать, 1959-м и была роскошной сказкой для взрослых мечтателей, – вполне достоверно описывала нашу русскую жизнь, ну, какой та стала всего-то 40 лет спустя, лаг был именно такой. В 1999-м у нас были те же, ну почти те же презентации с фуршетами (мы приблизительно так в 70-е стоя пили в чужих подъездах, пили совецкий портвейн, закусывая его чем-то компактным, чаще – плавленым сырком), строгие светские дамы и бляцкого вида модели, итальянские костюмы, автомобили, купленные запросто, без профкомовской очереди, строительный бум, и так же, почти так же запросто, мы между делом заходили в рестораны, не коррумпируя швейцара трехрублевкой, как это было заведено при старом режиме.
Сорок лет – исторически ничтожно малый срок, таки да! (Прям, не к ночи будь сказано, Моисей какой-то, еврейский такой Сусанин.) В 60-е та итальянская легкость бытия казалась фантастической и несбыточной, невозможной у нас ни-ког-да… Мало ли чего наврут в кино! Но что-то, как ни странно, сбылось. И наши постаревшие, у кого еще к тому времени были живые, родители могли наблюдать за нашей светской жизнью online и даже давали себя затащить в ресторан иногда.
Значит, старшее поколение тянулось к западной мечте, а я норовил сбежать к хулиганам жечь как бы военный костер, надвинув на лоб свою школьную, но в моих мыслях вполне себе офицерскую фуражку. И вот старшие по-иезуитски ставили меня перед мучительным выбором: если костер – тогда в берете, а в фуражке – так к костру не подходи.
– И не вздумай хитрить, мы всё видим с балкона, будем держать тебя под контролем!
Даром что у них не было бинокля, думал я, вспоминая про свою мечту – выменять у соседа его театральный на всё что угодно из моего, из нашего домашнего имущества. Жалкий театральный бинокль в игре вполне б сошел за суровый военный, но это так и не сбылось, никогда – ни в те годы, ни после. У меня разрывалось сердце – хотелось же, чтоб и фуражка, и костер, всё сразу, в одном флаконе. Выбор был мучительным, я делал его со слезами отчаяния. Впрочем, иногда мне удавалось взять от жизни всё – и избежать наказания за эту жадность.
Даже странно, что берет считался когда-то сугубо гражданским головным убором. А как же десант, да и те же морпехи? Казалось бы. Но вот я смутно припоминаю, что десантников тогда показывали народу своему в как бы летных кожаных шлемах, в которых их скидывали с самолетов, а дальше, на земле, они бежали в учебную атаку в, кажется, касках. А береты наших десантников заставили носить, это когда уж я в школу пошел и перестал страдать из-за тряпок и прочей ерунды! Как и те же морпехи. Небось, военным пиарщикам береты тогда казались, как и мне, совершенно не мужественными. А, напротив, девчачьими, и точно, их носили женщины в армии и в ментовке! (Про иностранные армии говорить нечего, где ж мы видели военных шотландцев или там ватиканскую охрану, или британских танкистов? Да нигде.)
Доколе это тянулось? До Вьетнама, где «зеленые береты» явили вирильность этой прежде безобидной – в наших глазах – баскской шапочки? Весь мир увидел крутых головорезов, и берет сменил имидж… До Индокитая всё было иначе. Где-то в коробках с хламом я нашел старую карточку, это была еще сепия, на которой я – малыш лет четырех, с чистыми доверчивыми глазами – снят вот в берете и, кстати, в матроске. Морская, стало быть, пехота? Но тот берет я ненавидел, а от матроски хотел отрезать некий к ней пришитый отвратительно гражданский фраерский галстучек, который портил все впечатление от вроде как совсем военного обмундирования. Я задумчиво рассматривал эту фотку и думал о том, что, стало быть, я уже 60 лет ношу береты! До сего дня включительно.
Удивительно, кстати, удобный предмет. Сколько я порастерял и позабывал непонятно где шляп и кепок, особенно по пьянке, когда с этими головными уборами цинично изменял берету, который мне в нежном возрасте навязывали, пробуждая во мне страшное негодование! Берет же сунешь, скомкав, в карман – и никуда он не денется. Еще он замечательно прикрывает от дождя, берет – это как бы валенок, облегченный его вариант в некотором роде. «Незаменимая вещь в дальних походах» – когда-то было в моде это выражение.
И вот – особенно при фуражке – я любил помечтать о том, как мы с ребятами будем бомбить немецкие города. Картинку даже не надо было придумывать, кругом было много вставленных в игровые киноленты кусков хроники с таким сюжетом. Внизу какие-то квадратики, не разберешь, чего там, а из брюха старинного неторопливого бомбардировщика высыпаются авиабомбы дивной красоты, они выпадают из люка – и несколько секунд как бы неподвижно лежат на боку, удерживая горизонтальное положение, – а потом ныряют дельфином и дальше уже со свистом своих мужественных стабилизаторов летят головой вниз, рыбкой, убивать немцев, осуществляя высшую замечательную справедливость. Это я, я должен был нажатием кнопки открывать бомболюк! То, что кадры из старой кинохроники были ч/б, со страшным зерном, добавляло им красоты и жути. В этой моей картинке усматривалась некоторая неувязка: война-то кончилась, и давно, еще до моего рождения, так что – какие ж теперь бомбы. Да ну, ерунда, думал я, всё как-нибудь уладится, найдется повод, щастье будет, оно само придумает, как ему осуществиться! И этого хотят, конечно же, все люди доброй воли. Как иначе?
Однажды мы с пивным дедом, материным отчимом, смотрели передачу про Восточную Германию, и там мелькал типа Ульбрихт или кто, не очень нам интересный. Ну да пускай, че-то мельтешит и ладно, всё развлечение какое-то.
– О, фашист какой! – сказал мимоходом дед, прихлебывая суп из ложки. Он завис низко над тарелкой, словно штурмовик на бреющем.
– Так он же не фашист вроде, а хороший немец. Вон, говорят же, что он коммунист, наш человек, а?
– Какой там наш… Все они там фашисты, уж ты мне поверь.
Кому ж было верить, как не ему. Он воевал и уж немцев повидааал.
Как бы то ни было, те слова я запомнил. Замечательно запомнил. Детская память – роскошная, в ней было тогда много свободных гигабайт.
Тогда как раз начинались загранпоездки. Вольный туризм! Люди рвались во внешний мир, хотели одним глазком посмотреть на богатый сияющий рай, где всё-всё импортное. Как-то во дворе за доминошным столом сосед рассказывал, каких ему усилий стоила турпоездка в Венгрию. Все качали головами и цокали языками, от чувств. Только дед не впечатлился.
– Да меня в Европу никаким калачом не заманишь! – отвечал он без восхищения в голосе.
– Это ты так говоришь, потому сам там никогда не был и не поедешь!
– Да был я. И скажу: ничего там хорошего нету.
– Когда это ты был?
– В 45-м. Еле оттуда ноги унес… Ну ее, эту Европу!
Этот мой дед-2 – если считать тех, кто добрался до меня живым, вынеся сталинградского героя за скобки, – старый солдат, устроил мне школу молодого бойца, совсем молодого. Конечно, мне хотелось воевать, убивать, кого положено, сеять смерть и разрушение, только этого, увы, не было, – но хоть к дракам мой дорогой старик меня приобщил. Ну не с немцами, а со своими, но это лучше, чем ничего.