Я требовал от деда историй про то время, про Гражданскую, про комиссаров – героических парней в кожанах. Он откликался. А у него как раз были в молодости знакомые комиссары, одного он помнил по имени-отчеству – Андрей Данилович, а другого по фамилии – Кандыба. Оба – правда, поврозь, не парой, не Петров/Баширов – по ночам ходили от хаты к хате и деликатно – вежливые ж люди! – просили самогонки, а выпросив, напивались каждый в одиночку и далее, вместо того чтоб устремляться куда-то рушить до основанья старый мир, которого тогда вокруг было еще полно, – никуда не шли, ша, а мирно ночевали в скверике в центре уездного городка; знаете ли вы украинскую ночь? Однажды у пьяного Кандыбы, спавшего так на свежем воздухе, хулиганы украли шашку, и это его сильно огорчило. Он имел даже некоторые неприятности из-за этого!
В какой-то момент деду надоела его размеренная трудовая жизнь, сперва крестьянская, потом пролетарская, ему хотелось выйти за пределы наличного бытия. Человека тянуло к масштабным проектам. И он выбрал самый простой и доступный: приехал в губернский Харьков и пошел записываться «на Врангеля», добровольцем. Но его не взяли! Увы, не удалось ему попасть в романтический Крым, где красоты и приключения, и даже, как после внезапно выяснилось, сакральность. Вместо фронта нашего добровольца «кинули на комсомол». Это показалось ему оскорблением! Он возмущался, жаловался, дошел, по его словам, аж до самого Фрунзе – но ничего не помогло.
Среди тех, кому не повезло, была комсомолка из местных. Ее спросили:
– Какое у тебя социальное положение?
– Снасилована казаками.
Это казалось комиссарам очень смешным, они ржали – вот ведь какой темный народ, не знают, что такое «социальное положение»! Ха-ха-ха типа.
И вот дед, потерпев такое страшное жизненное поражение, вернулся без победы из губернской столицы, где шел набор в Крым, к себе в село. А там в клубе как раз танцы. Дед был не в настроении и испортил всем праздник:
– Люди в Крыму сейчас кровь проливают, значит, а вы тут шо, танцульками занимаетесь? Прекратить это дело! Танцы отменяются.
Послушались. Разошлись. Непонятно почему…
В клубе, кроме танцев, иногда шли еще спектакли самодеятельного театра. Ставил их сам директор школы. В праздники он зазывал комсомольцев-активистов к себе домой и угощал самогонкой. А те ж почти все – его ученики бывшие, как же им не пойти к уважаемому педагогу? Ну и шли, пили с человеком. Сельских парней впечатлял тот факт, что директор не брился, а намазывал лицо какой-то грязью, говорил, что это чудодейственная персидская мазь. Как бы то ни было, волосы после этой процедуры сами собой, без бритья, отваливались.
Проведя так эпиляцию, директор садился выпивать. Пил он серьезно, до белой горячки. По пьянке ругал революционные преобразования. По какой-то из этих причин – а может, по обеим сразу – он однажды бритвой (сгодилась таки на что-то) чиркнул себя по горлу! Но ему не повезло: спасли. Впрочем, после он таки зарезался, как мечтал.
Клуб потом пришел в упадок, его разграбили сами местные – революция же, экспроприация, всё якобы принадлежит народу, ну вот он и. Кто тащил мебель, кто – серебро, кто – картины, а председателю ревкома приглянулись ковры. Он их унес не к себе в хату, для начала припрятал под стожком, для конспирации. Придут с обыском – а у него ничего нету! Но кто-то этот стожок «запалил»… Пропали ковры.
Я слушал эти дедовские рассказы, которые казались мне скучными, и ныл:
– Деда, давай про войну, а? Про контру. Вот ты с пистолетом…
Он кивал.
Значит, добраться до фронта ему тогда не удалось, но какие-то приключения он себе нашел – в условиях развитого военного коммунизма. Надо ему было, к примеру, по комсомольским делам – выборы там проводить или новых членов в организацию принимать – ехать из волости в уезд, так он шел в сельсовет и требовал транспорт. Ему давали какую-то из обывательских подвод, местных заставляли дежурить по очереди. Довозили командированного до ближайшего села, и он пересаживался на местную подводу. Что-то вроде старой системы почтовых станций, действие происходило как бы в декорациях «Дубровского». Сходство усиливали и местные крестьяне, те, что не признавали красную власть; они грабили не хуже кистеневских мужиков и по суровости от них не отставали – пойманным комиссарам отрубали головы и от чувств нанизывали их на плетни.
Ближе к ночи он определял село для ночлега и там шел в сельсовет, предъявлял сотскому мандат, и сотский вел его в «дежурную» хату на постой: «От вам бiльшовик». Гостя кормили – что сами ели, то и ему давали. Если харчи были совсем неважные, дед посылал хозяев по соседям, потребовать сала для проезжего коммуниста. И люди давали! Бесплатно причем. Коммунизм! Да не простой, какой Хрущев пообещал, а – военный. Кстати, в детские годы я видел в том устройстве жизни страшную красоту и высшую справедливость! Мне было больно, что от того прекрасного строя после отказались.
В лесные районы, где «банды», дед от греха подальше на подводах не ездил. Добирался пешком, лесами, не выходя на дорогу, чаще всего – ночью. И никогда не спал там, где его укладывали на ночлег. Дождавшись, когда хозяева заснут, перебирался в какой-нибудь сарай – и там спал с пистолетом (почти таким же, как у меня!) под рукой. Комфорта никакого, зато – экстрим, адреналин, щастье!
После с комсомола деду удалось соскочить – он перевелся в Харьковскую чрезвычайку. Позже, в наше время, с карьеристами из комсомольских обкомов такое часто случалось.
Заниматься в ЧК приходилось, в частности, махновцами. Их, вспоминал дед, простая публика любила. Они ж вели симпатичную социальную политику, то есть не забывали поделиться награбленным с крестьянами. Ишь, популисты! Красные же, входя в село, не могли придумать ничего умней, как эту махновскую гуманитарную помощь у людей отнимать. Ну кому такое понравится? Так что в трудные времена махновцы, подобно моджахедам и прочим партизанам, прятали оружие и прикидывались местными – при, понятно, живейшей помощи туземцев.
На новом месте дед быстро сделал карьеру – дослужился ко командира (пулеметного) взвода полка ЧОН ЧК, далее – аж до инструктора пулеметного дела. Кого чекисты били из пулеметов? Повстанцев, знамо дело… Не таких известных, как «антоновцы», но той же масти. Ну как же честному человеку не пойти бить красных убийц и грабителей? «Земля – крестьянам», наобещали, а после кинули. Кто обманет малых сих, лучше повесить (тому «на шею жернов»).
В детские годы мне казалось, что никогда уж не будет той махновской воли в наших диких степях и нельзя будет взять ствол и вершить суд, какой захочешь, над всяким. Я тогда страдал от того, что меня обделили… Но вот настала – опять – дикая свобода в тех краях… Мечты вроде сбылись, но щастье не настало. Так часто бывает.
Да, наверно, у всех так: в нежном возрасте каждый мечтает о каких-то глупостях, и часто в жизни щастье – это НЕ получение желаемого, а совсем наоборот – когда мечты НЕ сбываются. А у кого сбываются – тому открывается истина, которой человек не рад, и он стоит на краю пропасти, и кругом – безнадега… Круг замкнулся.
В 1924-м дед ушел из ЧК, получив выходное пособие – полный комплект обмундирования и миллион рублей наличными. (Сейчас миллион – тоже деньги неплохие и тоже не фантастические.) И – подался в Донбасс. А там устроился на шахту с игривым названием «Амур». Больше в ЧК он уж не возвращался. К моему давнишнему детскому разочарованию, которое было аж до слез, – ну как же можно добровольно отказаться от геройской жизни? Что ж веселого в унылой шахте, где всегда ночь и пыль?
Да, я думал и продолжаю думать, что дед жил невероятно щасливо в своей молодости, когда всё было позволено и разрешалось убивать, кого хошь, всех, кто не нравится – того и мочи! Где поймаешь, там и мочи! А кроме этого – что ж еще, рассуждал я (в нежные годы), имело право называться щастьем?
Дед переменил на это взгляд – через много лет, перед самой смертью. (Про это надо отдельно.)
Засыпая детским сладким сном, я думал про то, к каким играм склоняли деда в его дошкольные годы его подружки. Но он, небось, им всем жестко отказывал! Железный же настоящий человек.