Талисман. Книга посвящений - читать онлайн

Эпохи постыдная мета —

державный мажор и елей.

Непраздное слово поэта

непразднично в сути своей.

Вожатый нелеп и кромешен,

со спесью якшается лесть.

Чем больше смешного, тем меньше

к веселию поводов есть.

В те дни остальным в назиданье

за горечь крамольную строк

судилось ему неизданье

на вечный, казалось бы, срок.

Когда ж засинели апрели

и, перья почистив свои,

весенние песни запели

оттаявшие соловьи,

остался в восторженном гаме

по-прежнему горек и тих,

как нота случайная в гамме,

его отрезвляющий стих.

Как будто бы пламенем серным

нутро его обожжено,

как будто он знает, что смертным

ни ведать, ни знать не дано…

Ополоумевшим роем

глубь, поднебесье и ширь

бурим, утюжим и роем,

травим, кромсаем, крошим.

Будто пространства безмерны,

будто несметны куши,

будто, и вправду, бессмертны,

будто, и впрямь, без души!..

О нет, не существует мастерства,

лишь иногда бывают озаренья,

когда ложатся намертво слова

в послушное тебе стихотворенье.

А в остальные дни – такая жуть:

ничтожный раб, беспомощный невежда

сдираю мира пыльные одежды,

но только дальше отступает суть.

Когда же обнажится естество

и зазвучат стихи, вдруг обнаружу,

что существует всё же мастерство —

кровавый пот, насквозь прошибший душу.

«Я стихотворец – не поэт», – она сказала

под мерный шелест пристального зала,

где чуть не каждый гений и пророк

(о чём в строках у них и между строк).

Воскликнуть впору: «Боже, что за поза!» —

когда б не жизни искренняя проза,

когда бы не стихов знобящий зной,

не скорбный ангел за её спиной.

Увы, увы – нам, сонмищу поэтов,

повсюду возвещающим об этом

без страха, без упрёка, без стыда.

Вот – стихотворец. Кто же мы тогда?

«Гитара» рифмуется с «тарой»…

В болоньевой курточке старой,

облезлый, смурной и усталый,

и трезв, как всегда, не вполне,

худой, в гроб кладут много краше

(где много вина – мало брашен).

«Живу, – говорит, – у параши», —

а Горький сказал бы «на дне».

С усмешечкою самурая

взирая на мир из сарая,

по странности не помирая,

судьбу проживает – не роль,

в стихах его пенится брага,

от матов дымится бумага.

Джанкойский поэт и бродяга,

а Бабель сказал бы «король».

На тех, кто проворней, не злится

(пускай им безоблачно спится),

ему же пивбар и больница,

базар и вокзал – всюду зал,

на грифе не струны, а нервы,

саднят обнажённые стервы.

Шепчу восхищённо: «Ты – первый», —

Булгаков бы «мастер» сказал.

Я знаю, на свете есть песни

красивее и интересней,

но лучше не скажешь, хоть тресни

про жизнь и её естество.

Запел – и мурашки по коже…

Рабу Яцуненко Серёже

прости прегрешения, Боже,

за каждое слово его.

В саду поэтическом шляясь без дела,

но с умыслом всё ж: не увижу чего ль,

я вдруг обнаружил, что в сад залетела

неведома птаха – Лариса Щиголь.

И так щеголяла она опереньем,

такой был у песенок ейных запал,

что, как Одиссей на сиренино пенье,

на птицу я эту конкретно запал.

Кто с бабками – лопает супчик севрюжий,

хлебает уныло пустые щи голь,

а я же на завтрак, обед и на ужин

смакую, вкушаю Ларису Щиголь!

Эти очи – на пол-лика.

Эти руки – два крыла.

То ли Вера, то ли Ника,

то ли Долина была…

Шаги мои неспешны и не гулки,

бреду сквозь рощу, пью покоя хмель.

Я полюбил бесцельные прогулки,

в бесцельности которых вся их цель.

Всего-то и работы – дотянуться

до ягоды какой-нибудь съестной,

всего-то и заботы не споткнуться

о ржавый корень, спящий под травой,

всего-то и делов – не оглянуться

на жизнь, что притаилась за спиной.

Поэтам деньги не нужны,

их бабки губят безвозвратно,

с приходом денег им в штаны

дуть начинает бес разврата:

дружки, зелёное вино,

шальные девочки-нимфетки,

картишки, скачки, казино,

в итоге – «русские рулетки»…

Чтобы от этой маеты

бедняги кровушкой не харкали,

бабло метётся олигархами —

оне безгрешны и чисты…

Наглая сойка и шустрая белка —

пряник с конфетой обеим пожива.

Бабушка ветхая крестится мелко,

мы здесь одни, может, только и живы.

В городе, где нескончаема стройка,

в новом недоме новый нежитель.

– Бабушка ветхая, белка и сойка,

где он покоится, мне подскажите.

Не отвечают ни сойка, ни белка,

бабушка тоже ушла в несознанку.

Был он алкаш, допивался до «белки»,

вывернув души нам всем наизнанку,

но был поэт и саднящие строки

нам, не ушедшим, оставил в награду.

…Вот уж и к нам подбираются сроки

те, о которых нам ведать не надо.

Гипсовый мальчик с уснувшею дудкой —

напоминанье о тех, кто под нами.

В детстве на кладбище странно и жутко

и всё спокойней, покойней с годами.

Ах, что всё это значит,

с чего такая боль?

Так от вина не плачут —

так платят за любовь

к друзьям, что вероломны,

к любимой, что ушла,

к стихам, что так бездомны

средь суеты и зла.

Потом ему расскажут —

он станет хохотать

и всю картину смажет,

юродивый и тать.

Любимая, не плачь,

не то ноябрь разбудишь —

дохнет на город наш

дождями и тоской.

Он нынче тих и добр.

А что меня не любишь,

так это ведь для слёз

не повод никакой.

Что делать, если нам

отмерены судьбою

неравный срок любви

и долгий – нелюбви?

Что делать, если нам

намечено с тобою

такую жизнь прожить?

Что делать? Се ля ви.

Ну вот, я так и знал:

по окнам дождик лупит,

по веткам ветер бьёт

размашисто и зло.

Что ж делать, если тот,

другой, тебя не любит?

Любимая, не плачь,

нам всем не повезло.

Опавшая листва

с годами прахом станет.

Настанет час – и мы

вот так же опадём.

Не плачь. Ещё на век —

на твой и мой – достанет,

о чём погоревать

и порознь, и вдвоём.