Хотя, на сам ход эксперимента восхищение Каллисто почему-то никак не влияло. Да и зачем что-то делать, когда всё и без того как нельзя лучше? Каллисто впала в период интеллектуальной прострации.
Но Банан уже осознавал, что нельзя пилить под собой сук. На которых (плотно) сидишь. А потому и никогда их не корил. Ведь не может же альпинист обвинять вершину в том, что по дороге у него что-то пошло не так. Как он рассчитывал. Что-то от этого получить. Видимо, в этом виноваты его расчёты. А вовсе не она – лавина. И это даже не она, а это на него снова «что-то нашло».
Тем более что Банан давно уже понял, что оргазм и экстаз это не близнецы-братья, как (до сих пор) все наивно думали, а взаимоисключающие понятия. И если сдержать первые два-три судорожных спазма, побуждавшие тебя к оргазму (означавшему для тебя «конец игры» в секс), то далее секс превращается в один сплошной продолжающийся неопределённое время экстаз от соития. Который можно легко продолжать столько, сколько тебе этого захочется. Лишь сдерживась иногда и замирая на несколько секунд безо всякого движения.
– Я не люблю кончать, – с улыбкой объяснял он Каллисто. – Кончает тело. Дух – бесконечен!
А так как Банан любил делать это исключительно под музыку, с успехом заменявшей ему алкоголь, то он, перед тем как вставить, вставлял в свой музыкальный центр две кассеты, в котором вместо реверса был довольно-таки странный механизм, в результате которого после того как проигрывает одна сторона кассеты, включается другая кассета. Продлевая их транс от соития ещё на сорок пять минут экстаза. И когда обе стороны доигрывали, приходилось прерывать соитие, вставать, переворачивать обе кассеты и заниматься сексом пока те так же не доиграют. Что было крайне неудобно. И не особо-то и приятно, так как разрывался транс. И нередко, чтобы не вставать через полтора часа, приходилось заканчивать секс в полной тишине. Что даже по ощущениям было уже «совсем не то».
Не то что под музыку, впадая в транс. Так что он нередко вставлял диски в сиди-чейнджер на три диска, в котором они последовательно двигались по кругу, и занимался с Каллисто любовью до тех пор, пока ей это совершенно не надоедало. И она не начинала демонстративно смотреть в потолок. Ожидая, когда же он уже, там, наиграется с её телом? И наконец-то закончит это «бытовое насилие».
Пока пластиковые шестерни поворотного механизма сиди-чейнджера через два-три месяца не поистёрлись, и тот не стал заедать. И на радость правозащитникам им приходилось пользоваться исключительно кассетами. Переворачивая их лишь по обоюдному согласию.
Так что – рекомендую! Не увлекаться.
«Быть может, половой.
А может, и не акт.
Быть может, просто служка.
А может, просто – орган.
Иль доска половая.
Иль девка, как доска.
Но тоже не плохая,
Когда совсем близка.
Хотел бы на кларнете.
А лучше – на кровати.
Но – на пиле пиликаю
Я польку половую.
Под флейту флоризеля
С пьянящим фортепьяно:
Кривых кровей квартетики
За актики напольные.
А может – накроватные.
Под скрипку тихих вскриков
Сопящего сопрано.
И словно музыкальные,
Разбиты по-на-четверти.
А может – по полам.
Как и кровать двуспальная.
Где чувство было вытерто,
Как и простынка сальная,
Семейной жизнью мытарной
С дерьмом напополам.
Я на пиле пиликаю
Вам польку половую.
Пила – не контрабас.
И зубья режут пальцы.
И звуки режут сердце!
И дико чувства сушат.
И тихо душу душат…
Я сухофрукт, я – мумия!
Мой дом, отнюдь, не студия.
Пила – не контрабас.
Но я сыграл, как мог, для вас!»
Банан сочинил это ещё в первом рейсе, пока изнывал от изобилия мужского начала и мечтал о сексе хоть с кем-нибудь! И теперь, с усмешкой, наблюдал, как это «с кем-нибудь» наконец-то осуществляется.
Да так, что когда Каллисто поняла для себя, что Банан теперь полностью ей доверился и наконец-то уже не просто залез под шкуру, но и вошел в неё весь целиком, так сказать, со всей душой, как в некий прохладный грот, который он сумел-таки отыскать для себя в этой платоновской пещере абсурдного бытия, периодически утопая всем своим израненным Сирингой сердцем в подземном озере её кристально чистой любви, заживляя бальзамом её восхищения свои душевные раны, Каллисто начала ему не менее откровенно жаловаться на свою судьбу.
И однажды вечером, со слезами на глазах, рассказала после секса про своё досадное заключение в сырые стены «монастыря».
– Только за то, что я просто вынуждена была отомстить своей соседке! Которая после ссоры со мной при всех своих подругах из бурситета высокомерно обозвала меня «лошицей». То есть – ни за что ни про что! Представляешь? Пустяк! Но моему адвокату так и не удалось переквалифицировать это дело даже в «мелкое хулиганство» Казалось бы, обычная ссора на бытовой почве. За которую я должна была, по идее, отделаться мелким штрафом. Если бы не злая судья, эта старая, не довольная жизнью карга. О, время! О, нравы! – взывала она к справедливости, будя в нём Ганешу – Верховного Судию.
Который тут же, всеми силами своей души, встал на её защиту. Как истинный джентльмен! Ну, не мог же он допустить, чтобы при нём обидели даму? Тем более уже – даму его сердца.
Поведав ему с таинственной улыбкой, облокотившись о подушку, что уже через месяц, когда её соседка расслабилась и обо всём забыла, наивно думая, что та проглотит обиду и спустит ей это с рук, она и Артемида пригласили её, по-соседски, на выдуманный ими день рождения. И как следует (из дела) напоили её шампанским.
А когда у соседки начал заплетаться язык, стали с ней заигрывать, вовлекая в свои брачные игры. Начав, по-дружески, трогать друг друга. Но – слишком долго и… нежно. Целовать. У неё на глазах. Мол, это нормально. Сама попробуй! Как это возбуждает. А затем, под предлогом сексуальной оргии, постепенно раздев и её и себя, целуя вначале друг друга, а затем и её, то вместе, то, пока одна из них её целовала, другая трогала и себя и её где ни попадя… И так дико её возбудили, что им удалось постепенно, пока одна из них её целовала и ласкала пальцами её внезапно бодрую грудь, засунуть ей в причинное место одну из выпитых ими бутылок. Поиграть ею с её возбуждением, вводя бутылку всё глубже и глубже. Лаская пальцами её источник нежности, пока та на всех парусах любви куда-то плыла и плыла, подхваченная горячим ветром нежданного от них счастья.
И неожиданно резко её разбить. Другой бутылкой. Чтобы та не смогла её вытащить. И ударить по лицу! Кулаком. Заставив её вздрогнуть и внутренне сократиться, вскрикнув от боли. Не понимая: куда попала?
И жестоко её избить.
С каждым ударом по лицу напоминая соседке:
– Такими словами нельзя бросаться! – удар Каллисто.
– Особенно – в наш адрес! – удар Артемиды.
– За «базар» надо отвечать! – удар.
– По полной! – удар.
– Ты всё поняла? – удар.
– Да-а…
Удар!
Удар!
Удар!
Заставляя ту понимать их слова всё глубже и глубже. Пока те мучительно долго и досконально доказывали ей, истекающей кровью, что слова не должны расходиться с делом! Закрепляя каждый свой аргумент очередным ударом. По лицу. Заставляя внутренне сокращаться, натыкаясь на «розочку». То есть – ударяя кулаками ей прямо в бессознательное. Поведение. Пока морально её окончательно ни раздавили. Заставив полностью согласиться с тем, что это сугубо её вина. Её и только её.
– Повтори! – удар.
– Моя… – еле шевеля губами.
– Не слышу! – удар.
– Моя! – утопая в слезах.
Затем помогли избавиться от бутылки, умыли и отправили восвояси.
– А потом она «сняла побои» и пошла писать на нас заявление в полицию! – решила «добить» его Каллисто. – За свой же косяк! Прикинь? И нам впаяли по целых два года! По её вине.
Ганеша внутренне содрогнулся от пережитого ужаса и лишь заметил:
– Тебе ещё повезло, что ни я тогда был вашим судьей, а та карга. Иначе вы у меня вообще никогда не вышли бы!
И со вздохом понял, что Судьей с такими бесовками быть совсем-совсем не просто. В этом Аду. И он, пожалуй, уже не смог бы им быть. Слишком уж он стал чувствительным. С тех пор. Хотя, возможно, с годами «и это пройдёт».
Каллисто отшатнулась, в недоумении на него посмотрела и спросила:
– И что, я должна была спустить ей с рук это публичное оскорбление? Она же меня опозорила. Перед всеми!
– Ну, не издеваться же над ней. А тем более – так!
– И что же я должна была, по твоему, делать? – встала она «в позу». Ощетинившись, словно кошка. – Я-то была тогда одна, а она – с подругами.
– Ну, оскорбила бы её в ответ. Прям тогда. Ну, или… по морде б дала. Да и делов-то. Пусть бы все её подруги убедились в том, что ты реально крутая.
– Нет, – твердо сказала Каллисто. – Я никому не позволю так себя оскорблять. Даже – тебе!
Не желая признаваться, что она тогда просто «съехала» перед басотой соседки, реально почувствовав себя лошицей. За что, каждый день это в диалогах с Артемидой себе накручивая, через месяц и отыгралась. По-полной! Со всеми «накрутками». На изначальный ценник попранных соседкой ценностей.
В отличии от Сканды, который предпочитал взрываться тут же, без всех этих накруток, сводящих нас с ума.
На что Ганеша лишь в недоумении покачал головой:
– Бесы постоянно пытаются найти виноватых. Но вина вообще не важна! Само наличие конфликтной ситуации призвано показать тебе только твою проблему. Орудие возмездия, через которую бытие тебе это показывает, не так важно. Вместо него придёт другое. Необходимо устранить причину. Только тогда следствие станет невозможным. В любой ситуации виноваты оба. Бьют – устранись из негативной среды. Или исправься и стань сильнее! У тебя всегда есть выбор. Но все ноют и ищут виноватых. Так легче. Стать нытиком. И попасть в ад. Домашний самодельный ад, который всегда с тобой. Твоё «несчастное сознание». Внешний Ад – лишь следствие. Чтобы тебе это наглядно показать.
– Пусть и – в конце жизни, – усмехнулась Каллисто. – Если до тебя это так и не дошло!
Так ничего, по сути, и не поняв. Что она уже в Аду. Снова пережив в этой своей реальности на собственной шкуре то, за что их с Артемидой в этот Ассортир и сослали. С их планеты высшего типа. Но так никакого Урока для себя из этого и не сумев вынести.
Как и то, насколько жёсткую пародию на знаменитую «Битву в кальсонах» они устроили. Как любил шутить Ганимед после «Битвы» с Шотландкой: «Если всё переиначить, обычная пьянка что-нибудь, да значит!» И не подозревая о том, какую «свинью» контекста Каллисто и Артемида им подсунут.
Ганимед, как и Аполлон, смотрел на мир как Художник. Но и он даже не улыбнулся, когда Аполлон во время очередного литературника ему об этом поведал. Не желая подтягиваться до их уровня. Даже – в мыслях! Оставив Аполлона самого всё это тут описывать.
А когда через пару дней, когда они вышли подышать весенним воздухом, Каллисто снова, заручившись его полной поддержкой подруку, совершенно искренне и очень трогательно поведала Ганеше ещё и о том, как она долго-долго плакала в свою подушку, буквально давясь по ночам слезами, чтобы этого никто в их бараке не услышал, и никого из подруг не хотела даже видеть, когда через полтора года отсидки ей так и не удалось выйти раньше срока по условно-досрочному освобождению, вслед за Артемидой, снова и снова вспоминая о том, как её «зарубили» на комиссии эти жестокие тётки, и она прямо перед ними тут же разрыдалась, упав на колени, всё ещё умоляя их её простить…
Банан вскипел, но лишь усмехнулся ей в лицо:
– Да какая тебе на… условка? – ударил он её поуху. Матом! Как в пионерлагере – подушкой.
Чем поверг её в глубокий шок. Резко став для неё Плохим. А она для себя – Хоро-о-шей.
– Сухой чурбан! – лишь ответила Каллисто, резко насупившись. Навсегда отбросив его от сердца!
Почти на сутки.
Ну, и… пару дней после этого даже не пыталась с ним заигрывать. Ни то что – спать. Куда ж без этого. Не могла же она позволить Так себя оскорбить? Даже – ему!