Дождавшись, пока он расстанется с Каллисто и Артемидой и её новый парень наконец-то уже уйдёт в моря. Который тоже, как ни странно, был героем. Видимо, дань ностальгии. Звала её точно так же, как и всех. Её бывших воинов, участвовавших в турнирах за её сердце. Искавших себе, расставшись с нею, лишь таких же умопомрачительных демонесс, как и она сама. И не смогла отказать молодому красавчику из соседнего дома.
Который то ли суеверно ждал своего совершеннолетия, то ли всё откладывал свою детскую любовь к ней в долгий ящик стеснения после внезапной смерти матери, чтобы наконец-то пригласить более старшую его (на целых четыре года!) Анжелику в столь пустую без неё и давно ушедшего от них отца квартиру на день рождения. И тут же признаться, напоив её вином, что всё своё светлое благодаря её присутствию в его жизни детство, отрочество и ещё более лучезарно светлое от желания к ней хотя бы нечаянно прикоснуться, в одной из игр, а затем и как можно плотнее сблизиться со своей «святыней» юность, любил её и теперь и будет любить только её, лишь ещё более преданно и нежно, если она даст ему хотя бы один шанс ей это доказать. Прямо сегодня, сейчас, когда все их друзья уже наконец-то всё доели, допили и разошлись, разрешит ему хотя бы просто её поцеловать, ещё проще, ещё…
– Да что ты так напряглась-то вся, будто бы я тебя тут изнасиловать собираюсь? – оторопел Ахилл, когда увидел, что всё идёт не по плану. Аполлона. – Расслабься.
– А разве – нет? – возмутилась Анжела.
– Блин, – смутился Ахилл, поняв, что у него ничего уже не получится, и с усмешкой пошёл ва-банк. – Ты должна была догадаться об этом только после того, когда это уже произойдёт!
– Ах, ты, паскудник! И кто тебя этому научил? – вскипела она. – Впрочем, я уже догадываюсь. С ним я за это потом сама разберусь. Отдельно. Он у меня за всё заплатит! Меня ещё никому и никогда не удавалось изнасиловать, запомни! Лучшее средство обороны – нападение! Я всегда делаю это сама! – заявила Анжелика и поманила его к себе. – Иди сюда, мерзкий негодник! Я покажу тебе, что такое изнасилование! Кто сегодня вёл себя, как плохой бесёнок? Ну-ка, снимай штаны! Сейчас я буду тебя за это наказывать. Но уже – по-взрослому! Ты у меня сейчас попляшешь! У кого это тут писун надулся? Ах, ты… Быстро мыться, на горшок и спать!
Называя его после этого не иначе, как «малолетка». В память о том дне.
Наконец-то исполнив все его мечты! И даже больше. Но только – иногда. Сами понимаете, тело, оно не резиновое.
Пока Аполлон был в море. Через два года придя на берег между летним и зимним рейсами, невзначай зашёл к Ахиллу в гости. Чтобы проверить то, как у того дела. И неожиданно узнал о том, что у него всё получилось.
– Всё-всё! Как нельзя лучше, – улыбался Ахилл во весь рот.
Мать Анжелики, ходившая в море шеф-поваром, помогла ему сделать документы. После рейса узнав о том, что она теперь его тёща и заняв ему на оформление документов денег. И уже через пару дней он и сам, наконец-то, уходит в море.
– И возможно, что когда-нибудь мы будем ходить вместе! В той же самой организации! Представляешь? Как мы и мечтали! Я и…
Аполлон. До этого долго и красочно расписывавший Ахиллу прелести жизни морского самой неистовой хохломой. Призывая того перестать уже быть разбойником, наконец-то начать работать и стать серьезней. Таким же суровым, как океан.
Наказав Аполлону ни в коем случае не спать с его возлюбленной! Ведь Аполлон так долго рассказывал ему о том, как он, как только увидел Анжелику со Скандой, всегда её хотел. Этого ангела! Столь неистово, как ни один король на свете не желал королеву враждебного ему государства. Сломить сопротивление той, что ополчила против него все свои войска, напав на неё из укромной засады и обратив в бегство… Короче, так её расписал, так задрал её ценник в глазах Ахилла, что тот и решил воплотить все его мечты в жизнь.
– Пригласив её на день своего рождения, – улыбнулся во весь рот Ахилл. – Элементарно, Ватсон! Где и… Хи-хи!
И Аполлон заверил Ахилла, что этого ни в коем случае не случится. Поклявшись, что не будет с ней спать. Молча поняв с таинственной улыбкой, что тогда ей будет явно не до сна!
И Ахилл наконец-то ушёл в моря.
Дав и своему лучшему другу на следующий же день после неудачи с одной из подружек избранницы Каравая, которую банан, к своему удивлению, тупо не захотел (дать ей написать себя с большой буквы), реабилитироваться в объятиях Анжелики. В его квартире. Куда покорённая Ахиллом Анжелика на следующий же день после дня рождения её хозяина, пойдя (ради этого) ему на уступки, переехала от матери. Только лишь утром за ранним завтраком в постели дав себя уговорить «пожить вместе», когда он отведал её солянки.
Ну, не захотел банан тогда в гостинице (можно сказать – в подворотне) эту дворнягу с улицы. Очередную подружку внеочередной избранницы Каравая. Проснувшись с перепоя утром и пожелав компенсировать в её объятиях свои вчерашние расходы. Подружка была согласна (с Учением Орфея), да, но – лишь на компенсацию. Не более того. Приготовившись, раздвинув чресла, как у врача в кресле, терпеливо ждать, пока вся эта не самая приятная процедура для неё закончится.
То есть – внушив ему отвращение! И заставив отвернуться. Да, так бывает. Даже – у енотовидных собак. Была бы она кошка, он бы её порвал!
С Анжеликой же у Банана получилось ВСЁ! Даже то, на что он не смел и надеяться. Тем более – от неё.
– Ничего, что мне придётся изменить с тобой своему парню? – попыталась она вяло сопротивляться. Соблюдая ритуал целомудрия. Как и все бесовки. Притворяясь ангелом.
– Двое – это уже толпа, – равнодушно пожал он плечами, – а там где толпа, там всегда заговор. Понимаешь? – поцеловал он её в губы. Так страстно, как давно хотел. Всем сердцем!
И она поняла. Что это неизбежно! И распахнула объятия этому счаст’лифчику. Тайно вступив в его закулисные игры, чреватые дворцовыми переворотами. В постели. То обретая над ним свою всепоглощающую власть, то, понимая вдруг, что это было не более, чем ловушка. Троянский конь, подаренный только лишь для того, чтобы неожиданно подкрасться сзади и вероломно ввести в за… блуждение.
Но в каждой из поз неизменно ощущая себя его императрицей! Даже – снизу. Последовательно воплощая всё, о чём он только мечтал! В море.
И не только он. Вспоминая вслух в курилке на судне в том числе и о том, как сильно она ему всегда нравилась. И как немыслимо она красива! Накручивая всю её красоту в их восприятии на вал Коллективного Бессознательного и заставляя хотеть её не только себя, распаляясь в предвкушении, но и – всем коллективом смены. А затем и – судна! Внезапно сплочённым в едином порыве страсти, пока Банан подробнейшим образом её описывал в тех или иных ситуациях, тут же выслушивая от каждого (возбужденного его рассказом) Члена экипажа встречное предложение совершить с ней то или иное безумство: «Да я бы её!…»
То есть ещё больше, чем он мог бы даже надеяться от неё получить, если бы подходил ко всему этому сугубо самостоятельно, а не под незримым контролем «общественных настроений». Которые он регулярно повышал (и ещё Как!) своими бесконечными рассказами. Буквально заставлявшими его наплевать на все эти бытовые условности и действовать смелее. «Смелее, мой юный друг! – подбадривали Бывалые. – И только с ней, раз уж она так безумно тебе нравится! Не размениваясь по пустякам. В подвалах и подворотнях!»
– На это нужно сделать головной упор, – настаивал Банан. Анжелику, как брагу – на меду, – то есть уйти в это дело с головой!
На что она то и дело заверяла Банана, что до него она «всего этого» отнюдь не любила. И если и делала иногда кому минет, то сугубо вынужденно.
– Через губу? – усмехался Банан, игриво ударяя ей по губам, в наказание. Своей сущностью. Ну, ни руками же…
– Если не в силах была отвертеться и отказать! – пыталась она «укусить» его в ответ. И символически прикусывала. Чтобы он не думал, что она шутит. – Но с тобой, сама не зная почему…
Ломаясь перед ним, как Пионер(-ка). Мол, ты не смотри, что я такая сегодня…
И делала это не столько ему, сколько его прозвищу: Банану. Не в силах остановиться. Выписывая его языком восторга с самой заглавной буквы! Пока он с самой искренней из улыбок проницательно её душу говорил, чтобы она перестала уже болтать и не отвлекалась на эти рассуждения и прочие глупости. От самого столь взволновавшего её внезапной прелестью – именно с ним! – процесса. Что всё это он услышит от неё после. Но…
Но на следующий день всё повторялось снова. Прерываемое её болтовней, когда она уставала этим наслаждаться.
Повторяясь и повторяясь, под то или «иное вино». Оставляя её спать в полном одиночестве. Как он своему другу и обещал. Убегая от неё с утра на работу и отсыпаясь на судне во время обеда. За битый час. Вечером бодрился с Караваем после работы «иным вином», колесил с ним по ночным клубам, питейным заведениям и прочим (не укладывающимся в голове у нормальных девушек) местам, и вваливался к Анжелике чуть ли не посреди ночи.
– Вот видишь, сама судьба снова сводит нас! – улыбался он с порога. Доставая «иное вино».
– Судьба сводит нас с ума! – соглашалась она.
На все его безумства.
До утра мешая ей соблюдать постельный режим. Пусть – вынужденно. Насилуя этим её и себя. Чтобы не перестать быть другом в глазах её избранника, нарушив данное Ахиллесу обещание. Запомните, клятвы – это святое!
Пока Аполлон и сам наконец-то не ушёл в моря. Не понимая того, как ему все это удалось вместить в какие-то там, то здесь, то опять там (там та-ра-рам пам-пам!) три недели перестоя. И остаться при этом урагане страсти и иных, насыщающих его душу «полным отрывом» от реальности, событий просто в живых. И наконец-то выспаться.
Оставив подавленную всем этим прессом – непереживаемых обычными девушками – ощущений Анжелику всю зиму и пол весны над этим размышлять. Вспоминая те слова, что Аполлон ей при «этом» говорил:
– Соблазнять-ся – это активный процесс. Где ты сама себя же и разводишь. Чтобы не превратиться в марионетку, нужно почаще изменять своим привычкам, а не пытаться создать из них гарем, изображая из себя султана. Говорить – значит открывать возможность, то есть – возбуждать желание её реализовать.
– Значит разговор, сам по себе, есть нечто возбуждающее? – удивлялась Анжелика, невольно прервавшись.
– Тем более – если говоришь о любви, – улыбался Аполлон, возвращая её голову в адекватное состояние. – Разговор пробуждает в тебе то, о чём ты хочешь сказать – для того чтобы ты смогла составить об этом полное представление и смело манипулировать своим представлением на основе его полноты для расширения его массива, затрагивая смежные с ним явления. То есть разговор есть про-явление самовозбуждения и, как следствие, введения того, кто вовлечён в зону его возбуждения. Заставляя само возбуждаться того, кто им увлечён. Не только слушающего, но и того, кто говорит. Ибо он говорит на основе того, что только что от себя услышал. Просто, говорить его возбуждает больше. Поэтому просто слушающий точно такой же собеседник, как и тот, кто говорит. Просто, его более возбуждает слушать. Так как он в такой растерянности от того, что только что услышал, что просто не в силах продолжать тему разговора. Так как привык мыслить стереотипно, предполагая, что в разговоре мы излагаем свои мысли. Тогда как реально мы их там находим. Ибо не тема ведёт разговор под ручку, а именно разговор выбирает себе тему. Причем ту, что сильнее других его возбуждает. А самовозбуждает разговор себя тем, что он может выбрать для себя любую тему, чуть ли не силой удерживая себя от того, чтобы перескочить на другую, смежную ей подружку. Или – развить их обе враз! То чередуя, а то и переплетая между собою их взаиморазвитие. Хотя инертность воспринимающего и молчаливо советует ему строго придерживаться одной темы. Но если бы каждый придерживался какой-то одной темы, то о чём бы мы могли друг с другом поговорить? Мы очень скоро надоели бы друг другу. Так как каждый был бы увлечён лишь тем, что его интересует. Вместо того чтобы интересоваться всем! То есть углубляться в самую суть явлений, нанизывая их на самую суть собственного я!
– Слушать тебя, значит со-грешить, – улыбалась она.
– Ты опять отвлекаешься? Этика – это гоголевский «Нос», который держался на лице советского общества только лишь на соплях сострадания и чувстве долга. А теперь и вовсе от нас сбежал! – и снова…
И снова вспоминая то, как Аполлон нанизывал её восприимчивость на самую суть собственного я. А затем, наконец-то, вводил в её зону возбуждения ту самую Тему Тем, которой она была так сильно увлечена, что уже не могла поддерживать даже разговор, самовозбуждаясь от того, какие он из всего этого наконец-то уже делал выводы и вводы, и выводы из того, что он ей при этом говорил и говорил, обжигая её словесными прикосновениями. Снова и снова…
Говоря сама с собой. В том числе уже и – на языке страсти. Вспоминая под одеялом в пустой постели то, как она обжигала им его Банан. Заставляя его дрожать от её порывов. Раскалённой страстосферы. Угрожавших тогда всю его суровую материю откровенно растрепать, как стяг. Что хлестал иногда ей за это прямо по лицу, как знаменосца. Ну, не руками же…
Развивавшийся у ней в душе, пока Аполлон и Ахилл на разных судах оба были в море.
Разумеется, попробовав делать это со своим, пришедшим с моря раньше него возлюбленным. И внезапно снова в сиим процессе разочаровавшись. Тут же отправив его опять в море. Якобы, за деньгами. Чтобы улучшить их совместный уже быт. Ну и… набраться опыта. Морского. Надеясь на то, что хоть кто-нибудь из Бывалых научит его уму-разуму. Раз уж у него не хватает сатирического опыта Банана.
Однозначно, так сказать, эмпирически ответив для себя на вопрос, столь долго мучивший Заболоцкого. Убедившись в том, что любовь Ахилла «сосуд, в котором пустота», тогда как любовь Аполлона «огонь, мерцающий в сосуде»!8 Не понимая того, что посещавший модные тогда сеансы спиритизма поэт писал об огне кундалини. Хотя Аполлон и вовсе не понимал ещё того, в чём именно заключается коренное отличие его Банана от источника любви простых смертных. Которых он наивно считал тогда за равных. Не обращая внимания на то, что он сам в отношениях почему-то всегда искал исключительно любви, тогда как остальные матросы, зачастую, удовлетворялись и обычной похотью. В «Розовых кварталах». Не понимая ещё того, чем именно любовь, шедеврально воплощённая им на полотне постели, отличается от секса.
И Анжелика тоже наивно думала, что – ничем. Пока неожиданно для самой себя не столкнулась лицом к… «лицу лица не увидать.»9 Почему-то снова и снова посвящая это письмо себе от имени Банана: «Вы помните, вы всё конечно, помните, как я стоял, приблизившись к…» Лицу. Вспоминая это противо-стояние. До утра. Потирая руки (и ноги) от нетерпения, начав поджидать его с морей. Поняв теперь, что его Банан и вправду, неведомо почему, пишется с большой буквы! Непохожий на все остальные. Нет-нет, не своим размером или чем-то ещё, внешним. Как она думала до знакомства с ним. В постели. Поверив на слово своей подруге Маре: «О-о-о, Бананчик!» Это глупости. Но – своим величием! И излучаемым им прямо в её голову волшебством. Своей духовной прелестью, столь неистово её к нему прельщавшей. Которую она ощущала, как наслаждение. Сиим процессом. Чтобы снова, хотя бы один разок, с ним действительно соприкоснуться.
Хотя бы – в качестве эксперимента. Проверив для себя, точно ли ей самой всё это нравится? Или – только с ним? И его волшебством. Снова став персонажем его Сказки. Рассказанной ей в сугубо пастельных тонах на протяжении «тысячи и одной ночи», как она надеялась. Снова заманить его в свои объятия. Трепеща в предвкушении!
На страницах, которые Каллисто буквально вырывала тогда из её души! Своим присутствием. Не оставляя их вместе ни на минуту. Всё ярче и твёрже рисуя у неё в ангельской головке их сюжетную линию.
И небольшие отступления, где он и его новая гопи смогут в этих лакунах страсти под ласковый шум волны его речи прямо днем, посреди пляжа, полного растерянных от такой невообразимой наглости отдыхающих, за резко запотевшими стеклами автомашины…
Выйти затем и, привязав ключ от машины к дублирующим резинку завязкам плавок, как ни в чем ни бывало окунуться в море, охлаждая свои разгорячённые тела. Расстелить на песке покрывало и начать загорать. Продавливая взгляд обывателей на ход вещей своей нормальностью.
Вспоминая тогда, закрыв глаза от резкого солнечного света, отражающегося бесчисленными бликами от постоянно приближающихся к ним волн лишь о том, как в то далёкое лето, когда он пытался поцеловать невероятно красивую тогда в столь же ослепительно ярком дневном освещении Кассандру в её мальвиновые губы прямо посреди дороги возле частного дома Сканды. И как та, поначалу, чего-то стеснялась и возражала ему:
– Ты что? Нас же увидят.
– Пусть. Пусть завидуют! – улыбался Аполлон Кассандре в ответ, непроизвольно начиная сверкать на неё глазами, полными искусства. Искушения! И начинал её прямо при всех прохожих долго-долго целовать. На виду у всей вселенной! Наделяя Кассандру воей высокой энергетикой, передаваемой ей из уст в уста, даром пророчествовать. Наслаждаясь не столько ею, сколько самим собой. В её объятиях. Заставляя прохожих на них оглядываться и в недоумении покачивать головами. От зависти. С примесью сожаления о том, что данные романтические опции уже давно у них отключены. А подобные ей красавицы и вовсе никогда не будут доступны. И Кассандра, входя в эту его игру во всё-всё могущество в его объятиях, уже не могла ему сопротивляться. Охотно целуя его в ответ. Своего могучего властелина! В ответ на то, что он осваивал с ней на практике всё то, чему так долго обучали его дадаисты и прочие абсурдные нахалы от литературы и театра от начала века и по сей день. Вываливая ей в эту минуту «из уст в уста», как голодному до искусства птенцу, всю их неистовость и утончённую дерзость. Чтобы потом уже самой на него при всех столь же жадно набрасываться и охотно начинать всех их попирать. Одного за другим. Сражаясь у себя в душе с каждым из них за свою мятежную родину, где всё это было уже давным-давно в порядке вещей. А все их видимые ими со своей стороны «аула» беспорядки именно их и только их беспорядки в голове, не имеющие к подлинной красоте отношений ничего общего. Заставляя её объезжать и укрощать этих диких (до её тела) жеребцов. Поражая и укладывая их неукладывающиеся в их головах беспорядки своими пророчествами.
Подсаживаясь на его способы выражения подлинной свободы. Языком страсти. Желая снова прикоснуться хотя бы на миг – глубокого поцелуя – к его языку… выражения этих навыков, растягивая и растягивая как можно дольше этот ускользающий от них обоих миг. Пьянея прежде всего от самой себя. И того нового амплуа, который Аполлон – в глубоких поцелуях – ей дарил. Снова и снова. Удерживая её на этом блестящем крючке их ослепительной связи. Которую и связью-то тяжело было назвать, настолько она была легка и беспредметна в просторе глубокого поцелуя. Но столь невообразимо магнетична! Благодаря той невероятной притягивающей её к нему энергии, которую она ощущала всем телом, всем своим замирающим от восторга и предвкушения чего-то большего существом, пока он её целовал в своих объятиях.
Даже не представляя, насколько громадный мир (Центральной галактики) стоял незримой тенью за его невероятно широкими – в этот миг – плечами:
Ведь у каждого из нас сугубо свой мир, который общепринято считать субъективным чтобы не обращать на него внимания, умаляя его и для вас и для самих себя. Который только может – с вашего добровольного на это согласия – стать миром общим. Что общепринято именовать браком. Добровольно погрузив себя во все эти перипетии другой и заставив себя с ними точно также считаться, как и с константами своего собственного мира. Помогая и ей и себе разобраться с волнующими вас обоих вопросами. Из чего вполне логично следует, что всеобщий мир – не более, чем некая абстракция. Идеализм. Которая таковой зачастую и остается для каждого, пока он не ответит себе и той, с кем он близко взаимодействует, на все волнующие вас обоих вопросы. И не начнёт разбираться в том, что их и порождает. Затрагивая в своих вопросах уже и общество в целом. Вначале, безусловно, затрагивая экономику и политику. А потом, связав это в единый узел политэкономии и поняв, что все эти политики – не более, чем чиновники, обслуживающие интересы общества. Чтобы наконец-то начать постигать то гигантское историческое колесо, что заставляет всё это общество ходить по кругу. Как осёл – вокруг вращаемого им привода этой гигантской мельницы под названием Цивилизация. Поняв, что за муку они при этом производят: чистейшую вихревую психоэнергию. И – кому. Вкусив её божественный восхитительный аромат, восхищающий тебя прямиком на небеса! Внезапно поняв для себя «новые правила» этой старой, как мир, игры. В Жизнь. Вечную. И начав вырабатывать её уже сознательно. Охватывая своим собственным счастьем и наслаждением миром всю галактику! Улучшая этим свою карму. С иронической улыбкой над теми, кто всё ещё чего-то там неистово требует, защищая свои права (гражданина) на место в стойле. Чтобы его хлестали ради этого кнутом Судьбы. Подгоняя к его же счастью.
Что Егор Летов наглядно показал вам снизу в своей песне «Они сражались за родину». А Аполлон – сверху, на подмостках Банана, постепенно продвигающегося сквозь льды и торосы сопротивляющейся ему судьбы на атомном ледоколе духа прямиком в Вечность!