На день рождения к Парвати в гости явилась Гармония. Хрупкая, удивительно красивая богиня с прожигающими всё и вся своими серо-голубыми глазами. Дочь которой уже подросла, но пока так и не унаследовала её красоты, не вполне «расцвела». И видимо поэтому и не явилась. Устав бить в грязь лицом по сравнению с матерью. «Устав Усталости» зубрить оставшись дома. Как и всякая золушка, ожидая «своего часа».
И не подозревая о том, что Принц уже настолько сник, что рад был бы и «золушке». С её усталыми устами. Сожалея о том, что Левкопея не явилась на этот сугубо светский приём, не дав ему и шанса обучить её искусству становления подлинной Принцессой – в глазах мужчин. За считанные дни, как и Электру.
Ведь она также была младше Ганеши всего-то на пару лет. То есть её прекрасные уста были уже «вполне готовые для спелого страданья»4, как любил шутить над девушками Иннокентий Анненский, читая им вслух свои прекрасные стихи. Тут же избавляясь от них, как только они начинали претендовать на нечто большее, чем просто вечер поэзии. В своих кольцах и серьгах, призванных компенсировать отсутствие таланта, откровенно напоминая ему «раззолочённые, но чахлые сады с соблазном пурпура на медленных недугах» – болезненного румянца на щеках, призванного его соблазнить, когда очередного «Солнца» «поздний пыл в его коротких дугах» становился уже «невластный вылиться в душистые плоды». Немого восхищения!
О, как была права Ахматова, называя Анненского «отцом русской поэзии серебряного века»! Которым он становился на несколько долгих дней для любой начинающей поэтессы. Вдохновляя их на подлинно прекрасное! Обучая всех «тех, которые уж лотоса вкусили» буквально парить над своим источником вдохновения столь же трепетно, как «мягко плавала пчела»5 той, что стала для нас воплощением совершенства! Если верить дочери Цветаевой.6
Хотя Аполлон ещё до армии проштудировал всё творчество Ахматовой и долго не мог понять: в чем же именно оно заключается? О чём намекала нам, с места событий, дочь её подруги?
Поняв это только после армии. За что Электра была ему очень благодарна.
Хотя, Электра воспринимала это как данность. Пока Аполлон читал ей вслух свои стихи, обучая глубокому чувству ритма. И побуждая относится к поэзии со всей душой. Столь же возвышенно, трепетно и нежно, какой была в жизни сама Ахматова. О, прима! О, мадонна!
Электра, естественно. Ахматову он не застал. Поэтому, кто его знает? И не наврала ли о ней дочь её главной конкурентки на литературном фронте? С неё станется. Ведь она так и не смогла написать ни строчки. Да и ни всё ли равно? Наслаждаться надо тем, что есть. Жадно пожирая прекрасное!
Ганеша спросил мать, для чего она пригласила Гармонию? Но та лишь ответила, мол, что было, то прошло. А они же, как-никак, работали раньше в одном саду детей. Она – воспитателем, а Гармония – методистом. Но потом судьба разметала их по городу. И теперь, мол, бояться нечего.
Но ближе к кульминации празднования его отчим Кронос подвыпил и принялся, навыказ, ухаживать за приглашенной дамой, чуть ли не разбиваясь прямо за столом в лепешку, предугадывая малейшие её желания. Прозревая в ней даму своего сердца. То отодвигал ей стул, красноречиво на неё глядя восторженными глазами, то пододвигал обратно. То наливал ей вина, расхваливая при этом его вкусовые качества. Подчеркивая то, что данный сорт винограда рос прямо у него в посёлке. И он с детства всегда любил именно его, различая уже тогда по вкусу от остальных сортов, где бы он его по всему их красному от вина из этого винограда краю ни встречал чтобы дарить друзьям. И начинал их сорт за сортом с наслаждением описывать. Поясняя, чем именно белые сорта винограда отличаются друг от друга по вкусовым нюансам. Столь же интеллигентные, как у неё, «пальчиковые» – от более крупных и округлых, как у Парвати, а розовые – от тёмно красных. И пытался поцеловать ей руку, ощутив губами сладость её «пальчиков». Описывая и те сорта вина, которые ему уже немногим позже, как он подрос, удавалось попробовать. Подробно указывая то, где именно и при каких забавных после этого обстоятельствах. И протягивал ей бокал, держа его в воздухе ровно до тех пор, пока Гармония не брала его из его руки. Незаметно её касаясь. Постоянно гоняя Парвати на кухню, чтобы подложить ещё что-нибудь эдакого в тарелку «столь дорогой гостьи».
– И сыра ещё порежь! – крикнул он ей в спину. – Им вино хорошо закусывать.
Короче, напился. И его понесло. На всех парусах!
А когда Гармония решила уже отчалить, подавал ей верхнюю одежду, держа её лёгкое весеннее пальто одними кончиками пальцев. Рассыпаясь по полу шумным бисером комплиментов. Словно внезапно порванное её резким уходом ожерелье, что он столь тщательно нанизывал, улыбка за улыбкой, на связующую их радужную нить общения. Которую она столь вероломно обрывала, убегая от него во тьму. Пеняя ему на то, что Левкопея с детства не выносит оставаться одна: в тёмных кошмарах ночного города. И всё пытался обуть ей сапоги. Чуть ни вырвав ей металлическую молнию от излишнего усердия. Всячески выказывая ей своё расположение расширенными от восторга и собачьей преданности глазами.
Парвати, естественно, рефлекторно и его к ней приревновала, но делала вид, что ничего не происходит. Нельзя же, как люди, проявлять свои эмоции? Тем более – раньше времени.
Как будто бы есть ещё какое-то время, кроме этого. Где муж уже ей открыто изменял.
И Ганеша, заметивший это состояние матери и невольно проникшись к ней сочувствием, на следующий день спросил у Кроноса:
– Почему ты вчера вёл себя, как свинья?
На что тот с понимающей лукавой усмешкой ответил, что он лишь притворялся. Специально делая вид, что пытался соблазнить Гармонию. На глазах у всех.
– Ты разве этого не понял, Пан Философ? – в недоумении вскинул он брови, снова иронично обращаясь к Ганеше от имени отца Панночки из фильма «Вий» по рассказу Гоголя, который он регулярно пересматривал. Как всегда, когда хотел его подначить. – Как философ, ты просто должен был это сразу же понять!
Отсутствие мозгов Кронос компенсировал стопроцентной памятью и стереотипами поведения, перенятыми у других.
Ганеша же, пока не поймёт, ничего не мог запомнить. Поэтому просто вынужден был мыслить! И чем глубже, тем лучше. Он себя вёл. А как только снова тупел, превращался в Банана. Поэтому у него не было выбора, кроме как постоянно наращивать свой потенциал, сидя за книгами. Самыми «мощными» из которых были книги по философии. Читая которые непрерывно пару недель подряд он начинал ощущать, как его организм ощутимо изменяется в «умника» – Аполлона.
– Но – для чего? – не понял Ганеша. – Ты ведь заранее знал, что у тебя ничего не выйдет?
– Ты не понимаешь, – усмехнулся Кронос, – этому научил меня мой отец. И признался мне в этом, когда я и сам застал его в подобной же ситуации. Попытавшись пригвоздить его к стене клинком вывода. И он с усмешкой объяснил мне, отводя удар, что этому научил его один немецкий офицер, когда он был в плену во время Второй мировой войны и вынужденно работал на них поваром. Ведь в школах тогда, после Первой и готовясь ко Второй мировой, преподавали немецкий. А он был тогда ещё совсем молодой, почти школьник, и мог легко понимать их запросы. Но немцы постоянно были им недовольны. Ни его кухней, ни тем, как он подносил им еду. Ни тем, как он их обслуживал, подавая столовые приборы. Ни тем, как он убирал после них со стола. Как ни старался. И поначалу отец воспринимал это как чванливость захватчиков, относившихся к своим рабам свысока. Но постепенно он вошёл к ним в доверие и стал замечать, что офицеры воспринимают его уже, как своего. Но как только дело касалось его работы, они тут же меняли свой тон и отношение. И отец не мог понять, в чем причина? Может быть, он их чем-то обидел? Но как только заканчивался прием пищи, взаимоотношения восстанавливались. Тут же! И он терялся в догадках. И однажды, после какого-то банкета, когда все гости уже ушли, один офицер выпил так много, что разоткровенничался и объяснил отцу, убиравшему со стола, что нужно постоянно делать вид, что ты всё время чем-то недоволен. Ни внешним видом своей супруги, ни той пищей, которую она тебе готовит, как бы тебя ни подмывало ей в этом признаться и рассыпаться в комплиментах и благодарностях. Но постоянно над ней подтрунивать! И заставлять её как можно чаще тебя ко всем ревновать. Чтобы жена осознавала, что она ещё далеко не фрейлина – её же собственного величества! Иначе она тут же перестанет для тебя стараться. Типа, покорила тебя. И лапки свесит. Да ещё и начнёт относиться к тебе свысока и станет позорить перед подругами! Тут уж, хочешь-не-хочешь, но надо выбирать, кто из вас главный: либо ты, либо она. Но лучше уж это будешь ты! Тем более что ты тут за всё это платишь. Так почему бы и нет? И нужно не просто считать себя главным, но постоянно ей это демонстрировать. Хочешь ты этого или нет. Чтобы она постоянно доказывала тебе, что ты неправ! Но уже не словами, ведь говорить может каждый, а конкретными делами и благородными поступками. Как и подобает истинной фрейлине её императорского величества! И тогда и ты, хочется тебе того или нет, должен будешь ей соответствовать. И постоянно держать себя в узде! Чтобы не дать ей даже малейшего повода тут же втоптать тебя в грязь. Твоих проступков! Вот поэтому-то и к нему у них подобное же отношение. Мол, ничего не поделаешь, сила привычки. И чтобы он не принимал это на свой счёт. Они и друг друга так тиранят. Но только – в рабочей обстановке. Для пользы дела. И все это прекрасно понимают. И ведут себя соответственно. Их статусу. А вечером они снова – закадычные друзья! «Только поэтому Германии и удалось победить эти мягкотелые народы, что они, в отличии от нас, не понимают самой сути социальных взаимодействий! Которую открыл для нас ни кто иной, как гениальнейший социолог всех времен и народов – Макс Вебер! Благодаря которому можно превратить любого шалопая, даже такого как ты, в истинного арийца! Лучше уж погибнуть на полях сражений, чем под каблуком у своей жены! Поэтому мы и переносим сражение прямо на кухню! Даже в спальне не давая себе расслабиться и потерять лицо! Ты всё понял?!» И отец всё понял. И по окончании войны постоянно сражался с моей матерью. А теперь я – с твоей.
– Чтобы не получилось, как у меня с Сирингой, – вздохнул Ганеша, вспомнив, как та перед соседкой открыто, скорчив нос, называла его говняшкой.
– И вчера я делал вид, что меня понесло, именно для того, чтобы Парвати начала меня ревновать. И снова начала за меня цепляться, не желая упустить такой «брильянт», – усмехнулся он.
– То есть, набивал ценник? – усмехнулся Ганеша. Давно уже поняв, что у его отчима был ярко выраженный психотип «Праведника». То есть услужливость была у него «в крови». И он просто использовал эту черту своего характера в конструктивных целях. Не вызывая особых подозрений.
– Конечно! А как же ещё мне стать для неё «брильянтом»? Реально начать ей изменять, что ли? Это не только глупо, но и приведёт лишь к распаду семьи. А так и дело в шляпе и ни какого риска!
– Ведь всё познается в сравнении!
– Я просто не мог упустить шанс так просто и легко подзаработать пару нашивок на китель своего имиджа. Тем более зная уже ту самую историю между этой богиней и твоим отцом. И предугадывая вероятную реакцию твоей матери. Я просто оживил в ней ту самую ревность, от которой она тогда так страдала. Узнав о том, что Шива с ней переспал. Поэтому-то я тебе и говорил тогда, когда ты ластился к Сиринге, что ты неправильно себя ведёшь и только расслабляешь её. Но ты же думал, что ты самый умный и не стал меня даже слушать. И посмотри, чего ты добился? Никогда никому не признавайся в том, что ты её любишь! Если не хочешь потерять. Ведь она тут же начнёт вытирать об тебя ноги. И пилить мозги. А не бегать перед тобой на цырлах, как передо мной – твоя мать. Всячески пытаясь мне угодить. И если и бурчать на меня, то только в общении с тобой или ещё с кем-то. И то – втихаря и закрыв дверь на кухню. И тогда, когда тебе было лет шестнадцать, кажется, и ты пытался за неё заступиться, так что мы чуть ни подрались, но ты вовремя убежал, я всего лишь вправлял ей мозги на место. И ни за что бы не позволил себе её ударить! Хотя и делал вид, что всё именно к этому и идет. Но только для того, чтобы она понимала всю важность ситуации, которую мы тогда разбирали. И со мной соглашалась. А иначе! – с усмешкой погрозил он кулаком. – И теперь ты снова купился на мою игру!
– Мне просто стало жалко тогда свою мать, – признался Ганеша. – Потому что я видел тогда только её реакцию. И захотел защитить. Ведь я тогда уже года два качался, а потом около полу года ходил на «Тхэквондо». Поэтому-то когда ты подошел на ударную дистанцию, я даже не вставая с дивана сразу же ударил тебя ногой в челюсть и подскочил. А когда ты не успокоился, именно это и помогало мне тогда автоматически отбивать твои удары. Но я просто не хотел тебя тогда бить. Чтобы не разрушать семью. Ведь ты потерял бы свой авторитет в глазах жены и стал бы потом на ней отыгрываться. А когда ты вернулся на кухню и, думая что ты меня победил, начал снова ей угрожать, я тут же снова захотел за неё заступиться. Но уже – отметелить тебя по-настоящему! Я встал и крикнул тебе: «Ты что, так ничего и не понял!?» Помнишь? Но мама крикнула, когда ты снова дернулся в мою сторону: «Беги, сынок!» И я, сам не знаю почему, убежал.
– Ты просто привык во всем её слушаться, – усмехнулся Кронос. – И действовал, как биоробот. Пойми, я всего лишь выполняю директивы моего отца. Это работало при взаимодействии моего отца с моей матерью. Работало с женой того офицера. И не менее эффективно срабатывает и с Парвати.
– «Чем меньше женщину мы любим?» – усмехнулся Ганеша, цитируя строку из «Евгений Онегин» Пушкина, которого он уже перечитал.
– «Тем больше нравимся мы ей!» – закончил за него с улыбкой отчим. – Вот видишь, даже поэт это понимал. Это опыт поколений. И пора бы уже и тебе это освоить.
– «Вчера приходило Гестапо и очень ругалось. Но ругалось не потому, что оно Гестапо, а потому что ругань, сама по себе, это тоже вид общения». – вспомнил Ганеша вслух слова Ганимеда из рассказа «Смелый истопник». – Но я не хочу жить в таком мире, где «Око за око. И зуб за зуб». – со вздохом признался он.
Ведь у Ганеши был ярко выраженный психотип «Рубахи-парня», то есть он всегда действовал в открытую. Искренне считая любые манипуляции в отношениях совершенно неприемлемыми. И просто не понимал уже, как ему и дальше двигаться в этот паучий мир.
– Придётся! Иначе тебе никогда не стать патриархом. А и дальше так и будешь мамсиком. Рано или поздно ты и сам всё это поймешь. Но, боюсь, будет уже слишком поздно, – усмехнулся Кронос. – Ты будешь уже старый, нищий и никому не нужный. Поэтому пора уже вырасти и играть, как взрослые.
– Либо бросить уже эти «взрослые игры» и навсегда уйти от мира, – вздохнул Ганеша.
– Так что выкинь из головы эти производные матриархата, найди себе нормальную бабу и – дерзай!
И Ганеша вспомнил, как лет десять назад они на «Чезэте» отчима часа полтора или даже два от его поселка для Школьников ехали в сторону какой-то большой деревни, где жили ни то Пельмени, ни то Вареники, «на лиманы», – как восхищенно сказал Кронос, – «рыбачить». Но оказались почему-то на каналах мелиорации прямо посреди полей, куда выпускали карасей, чтобы каналы не зарастали тиной. И когда он уже устал гонять по этой канал-изации рыбок, то подобрал с земли какую-то доску, чтобы присесть на биваке. Но под ней неожиданно оказалась свернувшаяся спиралью гадюка. И он в ужасе отбросил доску и убежал. С тех пор присаживаясь лишь на корточки. И долго ещё дома за столом удивлялся тому, как долго они кружили по полям и весям, двигаясь обратно, сворачивая то туда, то сюда, то почему-то поворачивали обратно и снова: туда-сюда. И он даже решил было, что они никогда оттуда уже не выберутся. На что Кронос гордо ответил, отставив вилку: «Я если побываю где угодно хотя бы один раз, то уже ни за что дорогу не забываю!» И Ганеша смотрел тогда на широкий высокий лоб Кроноса и почти прощал ему то, как тот ещё пару лет назад, желая доказать Ганеше, что ни его медведь Топтыгин, ни его собака Тотошка не являются одушевлёнными существами. И периодически хватал то одного, то другого их них за уши. С наглой ухмылкой циника уверяя Ганешу в том, что: «Им совсем не больно! Ведь они же не настоящие!» И звонко щёлкал одного из них по чёрному пластмастиковому носу. Лишь заставляя восьмилетнего Ганешу истерить и плакать. И кричать: «Они живы, живы!» Как и любое существо, которое для тебя живее всех живых, пока ты его любишь. И тут же умирает для тебя, как только ты его предашь. И этим навсегда обрываешь связующую вас серебристую нить любви. Подобно тому как и он сам, пусть – по глупости, оборвал связывающую их с Сирингой нить любви. Конечно же, будь он тогда лет на десять старше, Ганеша, как и в армии, просто запустил бы в лицо отчима табуреткой. Пусть и маленькой, которой он нечаянно разбил в тринадцать лет хрустальную люстру. В шутку замахнувшись ею на мать, когда та в последний раз попыталась, по привычке, избить его ремнём. Испугавшись и сам тому, насколько он стал высоким. Но – тогда? Он просто подбегал к отчиму и пытался хоть как-то допрыгнуть до мягкой игрушки в его руке, которую тот с радостным криком подымал ещё выше и получал за это кулачком по животу. И тут же начинал на Ганешу гневно кричать. А затем и пытался «выписать» ему ремня. Начиная поиски «лекарства», которое Ганеша уже давно запрятал под диван. За попытку отобрать и защитить свои любимые игрушки! С которыми он всегда спал на своём раскладном кресле в углу их коммуналки, положив справа и слева от себя, чтобы не стукаться во сне головой о его деревянные ручки. Лишь ещё больше потешаясь над наивной верой Ганеши в одухотворение материальных предметов и прочий акмеизм. Не понимая как, вообще, можно любить игрушки? Да точно также, как и ты любил свой «Чэзэт»! Чехословацкий вариант «Явы» с самодельным высоким рулём. Которым ты так гордился! Красноречиво убеждая Ганешу своими насмешками в том, что он не только полный идиот по сравнению с его родным отцом Шивой, которому – придя из рейса и обнаружив у них дома тупого к чувствам деревенщину – пришлось их покинуть, но ещё и – конченный урод! После этого так навсегда и оставшись для него «дядей». Несмотря на все попытки матери уговорить Ганешу называть его «отцом». Лишь заставляя, с годами, всё глубже убеждаться в том, что у него, как и у Творца Монте-Кристо, есть только один отец – небесный.
Что и заставило Монте-Кристо точно также отречься от своего отчима. И после неудачной попытки его женить, навсегда уйти от них. В религию.
Ганеша и теперь был всё также очень и очень расстроен. Не меньше его. Ведь сценарий у всех Творцов всегда был один и тот же. Но нравы были уже не те. А потому решение этого вопроса уже не могло быть принято так же просто и плоско. Как мы привыкли наблюдать это за собой в двумерной социальной реальности, разбивающей нашу натуру на: я-для-себя и я-для-других. И просто не мог уже уйти в двумерную плоскость веры.
Хотя бы потому, что его туда теперь никто и не звал. Сканда уже не играл, как прежде, роль Ивана-Крестителя. К этому времени Сканду и самого уже давно растлили и заставили стать кидалой. Мир усложнился. После введения Времени планета перестала быть плоской – площадью. Площадкой для его детских игр в бога. И приобрела объем, форму шара. Расстройство, как и положено «тревожности» экзистенциалистов, пробуждало в Ганеше трехмерное измерение своих глубин, трансцендентное его обычному самосознанию. Ибо соблюдение обычаев о’бычит. Тогда как расс-тройство, напротив, обладало способностью экстра-полировать филигранность его гения.
– Ну, что ты всюду суёшь свой нос, – корил Банан Аполлона. – Ты разве не понял ещё, что бесовки тебя боятся? Они думают, что раз ты такой умный, да бойкий проныра, то таких, как они, у тебя валом. Ты разве не понял ещё, недоумок, что они любят меня и только меня, обычного сатира. Каких навалом. А ты их от меня только отпугиваешь?
– По крайней мере, я поступил честно, – возразил Ганеша.
– Да и – целесообразно, – подхватил Аполлон.
– Да кому нужны ваши оправдания?! – взметнулся Банан. – Вы хоть понимаете, что вы со мной наделали, недоумки?
– Я бы посмотрел, в какой бы ты попал переплёт, – усмехнулся Аполлон, – если бы действительно стал героем этого средневе(н)кового романа.
– А зачем тогда нужен такой умник, как ты?
– Как раз чтобы блестяще разрывать подобные переплёты! – заявил Аполлон с пряной понюшкой торжества. – В которые твои избранницы вечно пытаются заплести твою и без того заплетающуюся натуру. И как венок из цветов романтичных ожиданий торжественно водружают тебе на голову. Пользуясь наивной верой Ганеши во всё, чего бы они ему ни наобещали. Пытаясь влезть вам на шею.
– Совсем уже обленился, животное, – возмещался Банан.
– Животное как раз ты! – усмехнулся в ответ Аполлон. – Притом – ездовое.
– Так воздайте животному животное!
– Сиринга была так мила, – закатил Ганеша глаза к небу.
– А ты нас её лишил!
– Я? – опешил Аполлон от такой наглости. – Это был как раз ты! Но ты этого не замечаешь только потому, что твои поступки тебя гипнотизируют, изменяя твой гормональный фон, и как следствие, программируют на повторение, извращая заодно и твоё мышление – меня. И твою психику – Ганешу. Который, не чая в тебе души, наивно полагает, что раз ты так поступил, то это было не только необходимо и правильно, но и, на сегодняшний день, единственно истинная модель поведения. Которую он поэтому и пытается оправдать, дабы сохранить свою цельность, убеждая тебя и других в её истинности. Мол, нью-вэйв! Смотри и учись, сынок! Поэтому-то бес постоянно и занимается самооправданием, что он просто-напросто пытается таким вот образом принять и понять своё поведение как то, что он сделал сам. А не как то, что он сделал в следствии давления на него обстоятельств, заставивших его в силу его внутренних качеств – беса – поступить именно таким вот образом. Механически! Благодаря чему любой может прикоснуться к себе и увидеть свой неказистый внутренний мир, если более пристально и беспристрастно проанализирует своё недавнее поведение. – усмехнулся Аполлон.
Философски обращаясь уже не только к Банану, но и к каждому:
– Ты игрушка в руках обстоятельств, пойми! И то, какие будут возникать вокруг тебя и с тобой ситуации зависит только от недо-совершенства твоего внутреннего мира. Чтобы тебе это показать. А если ты не обращаешь на это внимания, да ещё и пытаешься оправдаться, когда тебе кто-то на это указывает, ты просто пытаешься сбежать с урока из Школы Судьбы и упускаешь возможность роста. Не понимая главного: это не ты так поступил! Это было следствие твоей конструкции. Тебя использовали, как заготовку. Для того, чтобы ты поступил именно таким вот образом для каких-то своих целей: для корректировки судеб других бесов, с которыми ты начинаешь взаимодействовать. А ты ещё и упорно пытаешься этого не замечать! Чтобы не перестать быть именно такой заготовкой. Побуждая поступать с тобой примерно таким же образом снова и снова. С новыми героями. В твоём случае – с героинями. Чтобы ты так и не понял, в чём тут дело. В тебе! Думая, что жизнь это некое удивительнейшее приключение! А не прикладная наука жизни, если ты начнёшь обращать на себя внимание. На (якобы) свои поступки, порождаемые твоими внутренними качествами. Сатира. Просто наблюдать. И понимать! Чтобы наконец-то начать корректировать своё поведение (через недавнее понимание того, как именно это нужно делать) и через это – менять себя.
– Так воздайте же косарю кесарево! – возопиил Банан.
– Так бери! – усмехнулся Аполлон. – Каллисто и до сих пор ждёт тебя с распростёртыми руками.
– И – ногами?
– Уже – да. Пока ты заигрывал с Сирингой, Каллисто наверняка уже сотни раз пожалела, что послушала родственников и поспешила от тебя избавиться. Её тушка уже достаточно промариновалась грустью в воспоминаниях, отслоилась от «шкуры» своих родственников, мешавших вам продолжить ваши брачные игры, и теперь вполне готова к термической обработке. Можешь смело косить с ней под кесаря. Она-то уж точно – сущее животное!
– Как ты смеешь оскорблять девушку? – возмутился Ганеша. Как лужа, в которую наступили. – Каковы бы ни были её внешние качества, она априори заслуживает уважения. Взаимоуважение – это основа культурного поведения!
– Да, да, да, – с издевкой произнес Аполлон. – До тех пор, пока мы не познаем её ливерных качеств. Согласно закону соответствия: как вверху, так и внизу.
– Ты хочешь сказать, что у некрасивой девушки не может быть красивой души? – насторожился Банан, поправляя на плече чеховское ружье и пружинно вслушиваясь в темноту. Как и любой дозорный.
– Теоретически – может, – улыбнулся Аполлон. – Ведь она должна культивировать красоту души в противовес внешнему своему уродству. Но, к сожалению, только должна. И этот долг висит над ней тяжким бременем, выдавливающим её в сферу грёз и нежностей телячьих.
– Поэтому-то все уроды столь восприимчивы к своей персоне? – оторопел Банан.
– Да так, что им нередко начинает казаться, что все люди знают или догадываются об их изъянах. И на языке недомолвок шушукаются о них друг с другом. Что заставляет их и в других людях видеть даже ещё больших нравственных уродов, находя в их малейших недостатках наглядное подтверждение своей точки зрения: на мир, как на скопище уродов. В попытке хоть как-то оправдать для себя своё нравственное уродство.
– Чтобы не прилагать усилий для собственного духовного роста, – с усмешкой заключил Банан, пожалев на этого уродца даже патрон. И не выстрелив из чеховского ружья в сердце каждого.
– Да и – внешних изменений. То есть урод не только видит уродов в других, но и пытается их ещё больше изуродовать. Чтобы, через это, хоть как-то возвыситься в собственных глазах. Или ты думаешь, откуда берутся всё новые убийцы и маньяки? Поэтому я, если честно, не советовал бы приближаться к Каллисто даже на расстояние пушечного выстрела! Так дальнобойко её уродство.
– Ну, а если положительно изменить её тело? – неуёмничал Ганеша. – Ведь она всё ещё любит меня. А значит – и захочет быть меня достойной! И мои высокие духовные качества будут работать как катализатор необходимого нам процесса.
– И потом она станет проституткой! – с усмешкой бух!нул Банан. С удивлением обнаружив, что, как и в мультфильме про Винни-Пуха, чеховское ружье (этого «Пятачка») стреляет пробкой. Но – из под шампанского! Если читателя как следует «потрясти». Чтобы он выплёскивался во все стороны и опьянял собой окружающих. Как Ганимед, этот виночерпий Зевса.
– Или пустится в какие-либо другие махинации с сексуальной оплёткой, – подтвердил Аполлон. Перезарядив. – То есть будет использовать своё возрожденское тело для своих грязных манипуляций, пытаясь не работать. Нет уж! Лучше уж ей оставаться в «чёрном теле». Оно защитит её и от самой себя и от неприятностей.
– Ну, почему ты такой писси-мистик? – изумился Ганеша.
– Зато я объективен. В отличии от некоторых, – и он оглянулся по сторонам: на оптимиста- Ганешу и пессимиста-Банана.
Беседа явно отдавала ветхозаветной притчей об Иове с обратным знаком.
«Дело пахнет керосином», – подумал Банан и заёрзал в заметках:
– Это долгая возня.
– Дорогу осилит идущий! – улыбнулся Ганеша.
– Но она не в моём вкусе, – брезгливо заметил Банан. – Я – эллин. Остроухий в своей чуткости к прекрасному и безобразному. А она? Орк, попавший под влияние орк-майера.
– Так верни её к жизни.
– Из дерьма – в конфетку? Не могу.
– Так учись, сынок!
– Брать у неё уроки убожества? – веско плюхнул Банан усмешку на свою тарелку весов диалога.
– Ладно, – прыгнул Аполлон на свою тарелку весов диалога всей своей божественной массой, которому стало интересно поиграть с ней в Прогрессора, – не беспокойся о чём говорить тебе и что делать. Все что будет нужно, я сделаю за тебя. Просто, старайся всё время быть с ней рядом. Несмотря на то, что она, возможно, будет тебя обижать. Ибо природа её груба, прямолинейна и эгоцентрична. Одно твоё присутствие уже может очень многое. Ибо ты, сам по себе, личность необычайного плана! Всё что от тебя потребуется это перестать всё время умничать и дурачится, как ты это любишь. И начать играть самого себя: птицу высокого полёта с перебитыми крыльями.
– Образно говоря, развести эдакий эстетический курятник, – с усмешкой над Ганешей заключил Банан.
– «Папа решает, а Вася – сдаёт».
– А Каллисто – дает?
– Так что, тебе нравится?
– Пожалуй.
– Вот и по рукам. А теперь – вперед! Труба зовёт!
Ведь шоу должно продолжаться! – настаивали его поклонники и враги по всей галактике. И делали на него ставки: женит ли его на себе Каллисто? Оставив на этой планете навсегда.
И вместо того чтобы сделать правильные выводы из своего поведения и горько-горько раскаяться в том, что не смог подлинно сыграть образ «идеального мужа», ну или хотя бы – возлюбленного, и навсегда отказаться от этой нелепой к нему затеи из-за своей к ней полнейшей профнепригодности и, как в былые века, полностью посвятить себя искусству (Петрарка), науке (Ломоносов) или чему бы то ни было ещё (Леонардо), а то и – чему-то большему, занявшись теософией (Монте-Кристо), Банан, одержимый жаждой активного действия, снова кинулся в объятия демона искушения. Наивно надеясь этим сделать её счастливой.
«Феномен несчастного сознания», механизм работы которого столь подробно описали ему в брошюре «Гегель и младогегельянцы», пока он сновал во Владивудсток и обратно, перечитывая её снова и снова как только уставал от преферанса, тем и хорош, что петлю несчастного сознания нельзя развязать снаружи. Активными действиями. Так ты можешь только ещё туже затянуть её. Развязать его можно только изнутри – самому несчастному. Пересмотром своего поведения и разочарования в нём, раскритиковав свои предыдущие взаимо- действия. Чтобы не только до твоего рассудка, но и до твоего рептильного ума наконец-то дошло, что так больше поступать нельзя. А как – надо. Ведь мы совершаем поступки телом, а не рассудком, а у него своё сознание – рептильный ум (Банан). Пусть и более примитивное, но гораздо более действенное. С его «философией кидалы». Которое может соглашаться с рассудком (Ганешей), а может и пренебрегать его дружескими советами, действуя как его балдёжной душе угодно.
Наше тело и ведомое им наше эго, наше ложное Я (рептильный ум) – это и есть тот самый демон искушения, который, испытывая сенсорный голод, постоянно нас искушает. Вовлекая в те или иные мероприятия. Культы и обряды.
И Ганеша, не спалив ещё в огне раскаяния шкуру своего персонального демона искушения – Банана, наивно кинулся помогать Каллисто. Пытаясь доказать и показать и себе и ей свою совсем иную культурность. Свою идеальность. Показав себе (или все-таки – Сиринге?) на сцене отношений с Каллисто то, от чего та столь нелепо и решительно отказалась.
Даже и не подозревая о том, как сильно жизнь захочет его за это проучить. И ему всё же придется покаяться. Но уже – от безысходности.