Очередной московский день неторопливо двигался мимо цирка по Воздвиженке, покрикивая возницами на зазевавшихся пешеходов и цокая подковами в сторону разбегающихся кривыми пальцами улочек и переулков Арбата.
Тротуары шуршали осенними мётлами, лениво сметающими в громадные кучи жёлто-красные листья, похожие на выброшенные вчерашним днём просроченные цирковые билеты. Подожжённые кучи горьковато дымились прошлым…
Традиционная утренняя встреча Саламонского с Гинне для испитья чашечки утреннего кофе и приятного разговора, – чтобы день был светел, а дела спорились, – сегодня больше походила на заседание Генерального штаба, разрабатывающего стратегический план военной кампании.
Гинне, закинув ногу на ногу, восседал в кресле в чёрном бархатном халате. На ажурном столике, на серебряном подносе, изогнувшись носиком, словно в поклоне, в покорном ожидании стоял резной кофейник искусной восточной работы, рядом на блюдцах дымились чашки тончайшего китайского фарфора. Запах дорогого кофе густым духом витал под сводами кабинета директора Московского цирка, приятно возбуждая и бодря. Гинне кивнул Саламонскому на кресло, что напротив, указал холёной кистью руки на поднос, приглашая присоединиться. При этом на среднем пальце хозяина кабинета сверкнул крупным диамантом золотой перстень.
– Прежде чем перейти к «боевым» столкновениям с Эрнстом Ренцем, дорогой мой Альберт, нужно правильно оценить свои силы и не быть самонадеянным. Противника нужно изучить досконально. Даже если тебе кажется, что ты знаешь всю его подноготную. – Карл Гинне взял чашку, красиво отвёл руку и пригубил напиток, который оставил коричневый след на губах. – Думаю, мне сегодня удастся удивить тебя многими неизвестными фактами, касающимися Ренца и истории цирка.
Нам только кажется, что о цирке знаем всё! Могу утверждать, что о своих родителях ты так же мало что знаешь, хотя, казалось бы, вот они. Так уж мы устроены. Что откуда появилось, нам изучать лень. Да и зачем? И, потом, когда? Вся жизнь – сплошные разъезды, репетиции, новые достижения, конкуренция, ненависть, иногда любовь. Жизнь, одним словом. Как выясняется, у этой жизни есть истоки. Так вот, садись поудобней, мой мальчик, и внимательно выслушай старика Гинне, пока все мои знания о цирке не ушли вместе со мной в небытие. Рассказ мой в очередной раз не будет скорым. Ну и нам сегодня торопиться некуда – впереди выходной и кофе достаточно. То, что ты услышишь, вряд ли тебе кто поведает так обстоятельно и полно. Безусловно, некоторые вещи ты знаешь, но многое, скорее всего, нет. Возможно, когда-нибудь я возьмусь за перо…
Гинне сделал очередной глоток и неторопливо начал:
– Тебе необходимо представлять общую картину развития циркового искусства в Германии, да и в Европе в целом. Для того чтобы избежать уж совсем глубоких истоков зарождения цирка и не цитировать библейское «Вначале сотворил Бог небо и землю…», я сразу перейду поближе к не менее известному «Авраам родил Исаака; Исаак родил Иакова…».
Поэтому возьмём точку отсчёта не от древнеримского «Circus Maximus», где не было ничего общего с нашим представлением о цирке как таковом, кроме названия, а от светлой мысли английского отставного кавалериста Филиппа Астлея открыть школу верховой езды, которую и основал в 1768 году у себя на родине. Позже он пригласит туда разного рода развлекателей, чтобы скрашивать паузы между демонстрацией конных номеров. Эти развлекатели в разное время и в разных странах получат известные тебе названия: «паяцы», «шпильманы», «франты», «масхарабозы», «глупые Августы». Наконец – «клоуны»!
Дело Филиппа Астлея будет процветать. И после двух успешных сезонов в Лондоне он добавит в представление большое количество наездников, музыкантов, жонглёров, канатоходцев, акробатов, дрессировщиков и танцующих собак. Через несколько лет, в 1772 году, в манеже будут возведены высокая сцена, трибуны и крыша. Это и станет точкой отсчёта истории цирка. В 1782 году Астлей построит первый подобный амфитеатр за пределами Англии, во Франции. Впоследствии сделает то же самое в восемнадцати городах Европы. Примечательно, что сам Филипп Астлей никогда не называл свои амфитеатры цирками.
Тем не менее его нарекут Отцом циркового искусства – именем, которое останется за ним навсегда…
Гинне кивнул на остывающий в руках Саламонского кофе:
– Ты пей, пей…
Так вот, цирк быстро получил своё развитие, перекочевав во Францию. Но всеобщую известность наш с тобой цирк приобрёл благодаря стараниям немецких и австрийских артистов. Да-да, благодаря нам, герр Саламонский!
Основателями немецкого цирка считаются Хуан Порте и Петер Майе – оба родом из Испании. Они были известны как искусные наездники. Хуан Порте открыл первый цирк в Вене на рыночной площади. В его труппу входили акробаты, наездники, клоуны, вольтижёры. Сын Порте открыл в Вене ещё один цирк – Цирк на Лерхенфельд. У Петера Майе учились директора первых немецких цирков. Самым известным из них был Христофер де Бах, открывший в Вене знаменитый Гимнастический цирк. В нём выступали наездники, акробаты, разыгрывались пантомимы и другие зрелища. Ещё одним учеником Майе был Рудольф Бриллоф, который открыл свой цирк в 1825 году. О нём, думаю, ты мог слышать от отца.
Саламонский кивнул.
– Среди труппы Бриллофа наиболее выделялись наездники – известные тебе Эдуард Вольшлегер и Эрнст Ренц.
При упоминания последнего Саламонский невольно напрягся. Гинне чуть улыбнулся и продолжил:
– Вольшлегер родился в 1811 году в цирковой семье. Через двадцать лет он расстался с Бриллофом и начал самостоятельную жизнь. Вольшлегер был превосходным наездником. Одинаково блестяще владел и вольтйжем, и высшей школой, но особенно удавались ему небольшие конные мимодрамы и скетчи. Его не без основания считали человеком изысканным, просвещённым, наделённым незаурядным художественным чутьём. К несчастью, он плохо разбирался в административных делах, что, впрочем, не помешало ему в 1843 году открыть свой собственный так называемый Прусский цирк.
Вольшлегеровский Прусский цирк выступал в Берлине несколько лет подряд всегда в одно и то же время года. Но ему приходилось соперничать с серьезными конкурентами. Вначале с французской труппой Кюзана – Лежара. Затем – со своим соучеником Эрнстом Ренцем. Из борьбы с ним Волыплегеру не удалось выйти победителем. В 1860 году, выбившись из сил, директор Прусского цирка удалился в Ахен, а затем в Хоннеф-на-Рейне зализывать раны и доживать свой век.
Саламонский качнул головой, тем самым одновременно выражая сочувствие Волыплегеру и презрение к бессердечию Ренца.
Гинне продолжал:
– Именно нашему незабвенному Эрнсту Ренцу принадлежит заслуга возникновения «Конного цирка», который после победы над Волыплегером обосновался в Берлине. Позже Ренц стал управлять уже двумя цирками, в том числе и в Париже.
Все его цирки и тогда и сейчас отличались пышностью и богатством, а конюшни насчитывали сотни дорогих жеребцов.
Заметную роль в развитии цирка сыграли и другие не менее значимые немецкие цирковые «бродяги». Например, хорошо известная тебе семья Карре, прямым потомком которой ты являешься. Возможно, ты не хуже меня знаешь историю своего рода, но на всякий случай кратко изложу.
Династия Карре началась от гимнаста и наездника Жозефа Карре. В его браке с Марией Доротеей Карре, урождённой Кестнер, родился Wilhelm Carl Theodor Carre, известный всем как Вильгельм Карре. Его рождение зарегистрировано в церковной книге в 1817 году. У Жозефа с Марией так же рождается редкой красоты дочь, которая получает имя Джулия – твоя mutter. Придёт время, и друг Вильгельма Карре, твой неотразимый vater – Вильгельм Саламонский, женится на его сестре Джулии Карре. В браке родятся четверо неплохо знакомых тебе детей: Альберт, Адельхельд, Якоб и Амалия Саламонские.
Гинне выдержал паузу, насладившись произведённым впечатлением от знания истории цирка и наличия некоторой доли иронии и юмора в изложении сего предмета.
Сделал завершающий глоток, слегка испачкав кофейной гущей губы. Подчёркнуто неторопливо промокнул их уголком салфетки. Освежил чашку, подлив в неё ещё не совсем остывшего ароматного напитка. С выражением непередаваемого блаженства сделал глоток, посмаковал и продолжил:
– Свой неизгладимый след в истории оставил также род Блюменфельдов, о котором я тебе уже рассказывал, – прародители нашей общей знакомой Лины Шварц. – Гинне выразительно посмотрел на Саламонского, тот невольно заёрзал. Продолжил:
– Помимо Блюменфельдов, тут тебе и Корти-Альтгофов, Кни и другие. Многие из них потом осели в разных странах, основав там стационарные цирки. Шуманы, например, присмотрели себе скандинавские страны. Я, Карл Магнус Гинне, у которого был общий учитель с твоим визави Ренцем и Шуманом, основал, как опять же ты знаешь, два цирка в России – в Москве, здесь, на Воздвиженке, и в Санкт-Петербурге. Таким образом, могу себя смело считать одним из основоположников цирка в этой стране. Надо не забыть моего шурина Чинизелли, кующего себе славу в Санкт-Петербурге. Ну и конечно же, – тебя, мой дорогой друг Альберт Саламонский! Как я надеюсь и молюсь, – будущее мирового цирка! – Гинне поднял кофейную чашку, словно провозгласил тост.
– Теперь непосредственно о нашем противнике. Для ясности картины и для того, чтобы сконцентрировать твоё внимание, немного повторюсь…
Далее Гинне чеканил слова, кратко и сухо излагал факты жизни Эрнста Ренца, словно читал протокол свершённых им преступлений:
– Эрнст Якоб Ренц. Он же Хайльбронн. Родился в Королевстве Вюртемберг. Из семьи странствующих канатоходцев. С юных лет вместе с отцом Корнелиусом Ренцем выступал в труппе канатных плясунов Максвелла. После того как госпожа Максвелл сорвалась с каната и разбилась, Эрнст Ренц поступил в труппу Бриллофа. Здесь он обучился верховой езде. Овладел разными цирковыми профессиями.
В 1842 году Рудольф Бриллоф скончался и Ренц взял бразды правления в свои руки: он дал заведению новое название, писавшееся по-французски «Le Cirque Equestre» – «Конный цирк».
Поначалу дела шли не блестяще. У членов труппы было по одному костюму на двоих. Частенько директору приходилось закладывать своё имущество, чтобы выплатить жалованье артистам. А между тем в «Конном цирке» работали такие знаменитости, как Вильгельм, Бернард и Карл Карре, Шуманы и твой многоуважаемый папаша Вильгельм Саламонский. Вот такая славная компания!
Вскоре у Ренца дела пошли на лад. К 1844 году в конюшнях цирка стояло около сорока лошадей, и среди них – арабский жеребец Сулейман, любимый конь директора, за которым ухаживали по-царски. В ту пору Ренц вступил в Мюнхене в борьбу с Луи Сулье и вскоре победил конкурента. Это было почти подвигом – ведь в сороковые годы французские артисты безраздельно царили в Германии. В 1846 году Ренц обосновался в Берлине, в здании на Софиенштрассе, где до него работал Вольшлегер, о котором я тебе уже рассказал. В следующем году Ренц возвратился в прусскую столицу, где в тот момент выступала труппа Алессандро Гверры.
На этот раз Ренц занял помещение на Денгофплац, а вместо вывески «Конный цирк» над входом засияла новая надпись «Олимпийский цирк». И снова Ренц вышел победителем из борьбы с иностранцем. Однако, когда в 1852 году он столкнулся с Дежаном, ему пришлось туго. Зато на следующий год он утешился, заняв триумфатором здание противника на Фридрихштрассе. Поверженный Дежан, не выдержав конкуренции, бежал с поля боя. В дальнейшем он посвятил себя управлению парижским Зимним цирком и Цирком на Елисейских полях, навсегда покинув Берлин. С этого дня ведущая роль в цирковом деле перешла от Парижа к Берлину. Теперь у Ренца оставался лишь один конкурент, на сей раз его соотечественник – Вольшлегер. Но ты уже знаешь его печальную судьбу…
Гинне сделал паузу, поднялся с кресла во весь свой могучий рост циркового гренадера, подошёл к окну, задумчиво посмотрел в сторону Арбата, где извилистым ручьём текла неторопливая московская жизнь. Чуть покачал зажатой в изящной кисти чашкой кофе, словно продерижировал отрывок только одному ему слышимой музыки. Обернулся и продолжил со вздохом:
– Эрнст Ренц стал некоронованным цирковым королём Центральной Европы. И тут не поспоришь, именно благодаря ему появились на цирковых манежах укротители хищников, гимнасты и прочие. Он, неугомонный, ставил акробатические и музыкальные клоунады, водные пантомимы. Его рук дело – большие пантомимы «Золушка», «Нибелунги, или Неустрашимый Зигфрид», где, помнится, в центральной роли блистал некто Альберт Саламонский. Никогда не приходилось встречаться? – Гинне сделал невинное лицо. Саламонский хмыкнул, польщённый, отыграл на отлично, разведя руки в стороны, мол, увы…
Гинне снова глянул в сторону Арбата. Самодовольно улыбнулся: здесь его публика, здесь! Место выбрано правильно. Много богатых домов, сплошь дворянство да купечество, до Кремля рукой подать. Не поворачиваясь, продолжил разговор:
– К твоему сведению! Ренц совсем недавно сделал пробный ход – провёл гастроли в цирке Новосильцева в Санкт-Петербурге. Судя по всему, стал присматриваться к России. К нашей с тобой России…
Гинне обернулся. Саламонский заметил, как тот неожиданно померк лицом. С озабоченным видом походил по кабинету, задумчиво, словно рассуждая с самим собой, тихо произнёс:
– Да-а… Противник серьёзный!.. Но! – Гинне снова повернул голову к окну, глядящему на Арбат, где когда-то, три с лишним века назад, в церкви Николы на Песках, забыли погасить свечу. Тогда от неё выгорела большая часть города. Это событие осталось в русских летописях. Тогда же и появилась поговорка, которая сейчас вспомнилась Карлу Гинне. Он не преминул её процитировать:
– «От копеечной свечки Москва сгорела». Ренца погубит самонадеянность и самомнение…
И уже бодро, с оптимизмом в голосе:
– Давай-ка оставим в покое кости пока ещё здравствующего Эрнста Ренца, которые мы с таким упоением перемываем со всё нарастающим желанием их переломать, и сделаем паузу. Ещё выпьем по чашечке потрясающего турецкого кофе и вместе посмотрим из окна на московскую осень, которая в конце концов разродится весной – с пробуждением всего нового, цветущего!..