Мне даже не приходится расспрашивать Эл: она сразу же выкладывает все кровавые подробности прощания с девственностью. Они сделали это в спальне Тима, потому что его мама уехала к бабушке, а у отца-полицейского была ночная смена.
Мы выключили свет и лежим нос к носу в моей кровати.
– Как это было? – спрашиваю я. – Не само по себе, а в смысле, что ты чувствовала?
Эл на секунду закрывает глаза.
– Ну… я чувствовала, что у меня все под контролем. – А потом открывает. – И чувствовала себя любимой. Но вообще было даже забавно.
– В смысле?
– Мы занялись взрослым делом – по-настоящему взрослым, но остались собой. Смеялись и шутили. Я думала, что почувствую себя совершенно другим человеком, но я все та же – всего лишь я. И я приняла решение, которое уже не отмотать назад.
Я киваю. Киваю изо всех сил, потому что наконец понимаю, о чем она говорит.
Эллен касается моих щек кончиками пальцев, и только тут я осознаю, что у меня по лицу текут редкие слезинки. Она прижимается своим лбом к моему, и я даже не знаю, кто из нас засыпает раньше.
•
Несмотря на то что реквизит конкурса красоты заполняет весь мой дом, в остальном следующие несколько недель проходят вполне терпимо. Чаще всего я работаю с Роном, иногда – с Лидией. По понедельникам и средам жизнь хороша, а вот в пятницу и субботу хочется сдохнуть. Мы работаем до полуночи, и маму это выбешивает, но что поделать.
Вечером в пятницу, перед закрытием, в столовую входит Рон с несколькими стопками стаканчиков, упакованными в пленку.
– Новые стаканчики, – провозглашает он, опуская их на прилавок.
– А что не так со старыми? – спрашиваю я.
Он снимает пленку с одной стопки и протягивает мне красный стаканчик. На нем наша эмблема, а под ней напечатано курсивом: «Официальный спонсор конкурса красоты „Мисс Люпин г. Кловера“». Иногда этот конкурс напоминает мне Рождество: мы вечно пытаемся начать праздновать его все раньше и раньше, так что он грозит растянуться на весь год.
– Заходила девушка из комитета твоей матери, ну и так как в семьдесят седьмом году победительницей была моя мама… В общем, я не мог упустить возможность поддержать главное событие нашего городка.
Я хмурюсь.
– И что, ты предлагаешь выкинуть наши абсолютно нормальные стаканчики только потому, что теперь у нас есть эти?
Рон пожимает плечами.
– Долей, пожалуйста, соку в кулеры до конца смены, ладно?
Вечно я забываю о чудовищных шести месяцах перед конкурсом красоты. Он потихоньку заполняет весь мой мир – так, что становится трудно дышать.
Мы закрываемся; Маркус и Рон садятся за руль и выезжают с парковки, прежде чем мы с Бо доходим до своих машин.
Я отпираю дверь (позволить себе брелок, открывающий ее дистанционно, я не могу), когда Бо говорит:
– Сегодня будет звездопад. Только маленький.
Я бросаю сумку на пассажирское сиденье.
– Откуда ты знаешь?
– От мачехи. Она спец по звездам и астрологии.
Я почти ничего не знаю об астрологии, только то, что мамина церковь считает ее ведьмовством.
Не успев подумать, я вновь захлопываю дверь.
– Никогда не видела звездопадов.
Бо кивает на кузов своего пикапа.
– Давай дождемся.
На парковке гаснет свет. Я со свистом втягиваю воздух. Так вот оно – то ощущение, когда твоя жизнь набирает обороты.
– У тебя там есть на чем сидеть?
Бо включает радио и вытаскивает из кабины форменную школьную куртку «Святого Креста»:
– Вот, возьми.
Он демонстративно зажмуривается, пока я карабкаюсь в кузов. Надеюсь, он и правда не смотрит, потому что слово «карабкаюсь» и мое полиэстровое рабочее платье, очевидно, не должны встречаться в одном предложении. Он подает руку, и, признаюсь без стеснения, я притворяюсь, что помощь мне нужна.
Я с удивлением отмечаю, насколько мозолистые, натруженные у него руки. Мне нравится, когда они касаются моей кожи. Я уже сижу, но как же сложно его отпустить.
Он слегка морщится, подтягиваясь вверх.
– Ты в порядке?
– Колено болит. – Он садится рядом, выпрямляя ногу.
– Что с ним? Повредил или оно всегда так?
– И то и другое.
– Но все нормально?
Он кашляет в кулак:
– Ага.
На улице гаснут последние фонари. Мы, конечно, живем в городе, но каждую ночь, когда он засыпает, невольно задумываешься о том, насколько мы все-таки отрезаны от остального мира. Наш городок притулился вдалеке от больших трасс и накатанных маршрутов, и, чтобы нас найти, нужно точно знать, где искать.
Бо бросает взгляд на часы в мобильном.
– Уже довольно темно, так что все должно быть видно.
Я легко различаю контуры созвездий.
– Говоришь, твоя мачеха увлекается астрологией?
Он потирает подбородок костяшками пальцев.
– Ага.
– Родители в разводе?
Он качает головой, но не отвечает.
– Прости… Прости, иногда я веду себя как кошка в коробке с пупырчатой пленкой. Мне дико неловко за свои манеры.
– Да нет, – говорит он. – Дело не в тебе. Я не против поболтать. Не извиняйся ни за что, ладно? Просто я не очень разговорчивый, к этому тоже нужно привыкнуть.
Я откидываю голову на заднее стекло кабины и скрещиваю вытянутые ноги.
– Ну а я болтаю так, будто только благодаря моему трепу вращается Земля.
– Мне нравится слушать твою болтовню. – Он смеется. – Это, наверное, как стокгольмский синдром. Сначала слегка ужасает, но потом привыкнешь – и вроде как уже успокаивает. Даже если грянет глобальная катастрофа, я буду знать, что приду на работу – а там ты щебечешь, будто это твоя должностная обязанность.
– Прости, это какой-то хитрый способ сказать, что я захватывающий собеседник?
– Очень тонко.
Я шлепаю его по руке. Он ловит меня за запястье и не отпускает. Радио у нас за спиной хрипло выводит «Creepin’ In» – песню Норы Джонс и Долли Партон. Наш городок погрузился во тьму, но я чувствую, как Бо на меня смотрит.
– Начинается, – шепчет он и наконец отпускает мою руку.
Я шумно выдыхаю – и только теперь понимаю, что не дышала.
– Совсем маленький метеоритный дождь, – объясняет он шепотом. – Извини, если не особо впечатляет.
Я по-прежнему сижу как зачарованная. Далекие полосы света расчерчивают небо и оставляют следы, похожие на ссадины. Я качаю головой.
– Нет. Я никогда ничего подобного не видела, так что этот дождь по-своему особенный, согласен?
Мы сильнее запрокидываем головы. Спустя еще несколько минут он говорит:
– Мой первый метеоритный дождь был просто фантастический. Мне хотелось, чтоб он длился вечно.
– Ну, все хорошее когда-нибудь кончается. Иначе все бы так и сидели, покрываясь мхом.
Бо кивает, и мы еще долго сидим, как будто слушаем по радио какую-то классную песню и никак не можем ее переключить.
Некоторое время мы молчим, а потом я спрашиваю:
– Только у меня такое странное чувство, будто мы единственные на Земле, кто все это видит? – И мне становится страшно, что я все испорчу.
– Не знаю, – тихим рокотом доносится голос Бо. – Моя мама умерла. Пять лет назад. И мне вроде как нравится думать, что, где бы она ни была, на ее небе тоже есть метеоритные дожди.
Каждое слово Бо – как кусочек его обнаженной души; мне хочется собрать все эти крошки воедино и понять его.
Я жду, когда он скажет, что все это глупости, или попросит прощения за нытье, потому что сама бы я обязательно что-нибудь такое выдала. Но Бо не извиняется, и мне это нравится. Нравится, что он не сожалеет о своих словах. Я хочу сказать, что соболезную ему, хочу сказать, что у меня есть Люси и что мне тоже приходят в голову подобные мысли. Но вместо этого отвечаю:
– Мне кажется, небо над нами такое большое, что его хватит на всех.