Я встаю на цыпочки, чтобы дотянуться до верхней полки, и чувствую, как фартук, развязавшись, соскальзывает на пол. Я верчу головой вправо, потом влево и, разумеется, замечаю Бо, который смотрит на меня и ухмыляется.
Он подмигивает мне.
Бо стал лучшей и в то же время худшей частью моего дня.
Если верить часам на моей руке, сейчас две минуты седьмого – время моего законного перерыва. Я поспешно запихиваю последний пакет с булочками на полку (не особо переживая, раскрошу их или нет) и следую за Бо. Ноги сами несут меня, разум, кажется, вообще потерял право голоса. Шум позади стихает, и слышно только слабое эхо рабочего гула. Обрывки заказов. Жалобы клиентов. Посвистывание Маркуса. Шипение мяса на сковородке. Все постепенно исчезает.
В начале этого лета я и помыслить не могла, что так бывает.
Сейчас я схвачу пакет с мусором, оставленный на ящиках у черного хода, и пну дверь, которая и так открыта…
Сейчас брошу влажный пакет возле мусорного бака, а Бо Ларсон всем телом прижмет меня к железной двери и на миллисекунду коснется одними губами, без рук…
А потом, будто вода, прорвавшая плотину, руки вступят в игру и все испортят.
Я вспоминаю, как мне стыдно каждый раз, когда он касается моего рыхлого тела.
Именно в такие секунды, мгновенно, как по таймеру, включается мой разум. Каждое мое движение словно бы отрепетировано, потому что по мере развития наших отношений я всегда пыталась старательно предугадать намерения Бо и теперь знаю всё. Знаю, что, если он подталкивает меня к низенькому мусорному баку с крышкой и обнимает за талию, значит, хочет на него усадить, поэтому всегда отстраняюсь и подтягиваюсь сама. При мысли о том, что он попытается меня поднять и не сможет, меня передергивает. Когда его пальцы скользят по моей груди и дальше вниз, я изо всех сил втягиваю живот. Это, конечно, глупо: на фотографиях никогда не видно никакой разницы, значит, едва ли она есть в жизни.
В такие мгновения я становлюсь тенью самой себя. Той девушки, которую Люси хотела во мне воспитать. И когда он называет меня по имени, я каждый раз этому удивляюсь.
– Уиллоудин, – говорит Бо, и от каждой произнесенной им буквы по телу бегут мурашки.
По вечерам, когда Рон отправляет нас домой, мы идем к машинам и держимся друг от друга поодаль, но потом ныряем в темноту, оставив за спиной красноватое свечение «Харпи». Бо всегда касается кончиков моих пальцев, прежде чем направиться к своему пикапу.
– Езжай за мной.
Я даже не утруждаю себя кивком: я поеду, и он это знает.
Он заводит свою машину, я – свою. Мы словно мчимся по американским горкам. Тормоза, возможно, сломаны, а рельсы в огне, но я не могу заставить себя остановиться.