Виктор Петрович жил этажом ниже Гущиных, один в трехкомнатной квартире.
Тамара Борисовна почти ничего о нем не знала, кроме того, что это пожилой человек, полноватый, страдающий одышкой. Каждый вечер он выводит на прогулку собаку, тоже полную и пожилую. У собаки раскормленное, как будто надутое, тело, тонкие ноги и тонкая мордочка. Она явно сама себе не нравится, что и прочитывается в ее выражении «лица».
Виктор Петрович исключительно одинокий человек. Он любит подолгу стоять на балконе, курить и смотреть вниз на улицу. Тогда Борису, стоящему на балконе этажом выше, видна большая загоревшая лысина с красными точечками, держащие сигарету пальцы, на которых с наружной стороны растут редкие длинные седые волосы.
Виктор Петрович – пенсионер, раньше когда-то работал инженером на заводе «Рубин». Жена давно умерла, и, кажется, собака – единственное близкое существо.
Однажды Гущин пробовал разговориться с ним в лифте, старик тут же рассказал какую-то историю про вагоны, из которой Гущин понял только, что старика хотели расстрелять, это было сразу после войны, и на Виктора Петровича, который был тогда еще совсем молодой, страшно орал полковник, фамилия этого полковника была ни то Иванов, ни то Савельев. Нет, все-таки Иванов. Точно, Иванов. И он хотел Виктора Петровича расстрелять, а Виктор Петрович был совсем не против, и говорил: «Так точно, товарищ полковник, расстреливайте!» И Гущин понял, что прав был Виктор Петрович, а не тот полковник. За время рассказа они успели спуститься в лифте, выйти из подъезда, пройти по двору и оказаться на Пушкинской.
И, конечно, Гущин представить себе не мог, что этот советский старик, проявивший когда-то непреклонность перед кричавшим полковником, на самом деле с моральной точки зрения совсем не такой безупречный, как ему полагается быть.
Старик умел пользоваться интернетом, который в 2000 году у него уже был.
Он ходил на чат, где люди знакомились и назначали друг другу свидания. Там выдавал себя за мужчину сорока шести лет и переписывался с девушками, иногда довольно откровенно. И девушки писали Виктору Петровичу довольно откровенно, так что он думал не без ехидства, что тоже не знает, сколько этим девушкам лет.
И вот однажды он познакомился с девушкой, которой, как она писала, было только шестнадцать.
Наверное, ей и вправду было столько, пожилая, захоти она скосить свой возраст, написала бы – сорок, тридцать пять, но явно не шестнадцать. А сорокалетняя тем более не выдавала бы себя за шестнадцатилетнюю. Девушка же сама предложила переписываться по электронной почте.
И уже в письме, предназначенном только Виктору Петровичу, писала о том, что мальчишки из ее класса очень инфантильные, неинтересные, и они думают про автомобили, на которые у них и так нет денег, и до сих пор не удосужились лишить ее девственности. А ей бы очень хотелось лишиться девственности, но каким-нибудь интересным способом, так, чтобы это запомнилось на всю жизнь.
Девушка писала Виктору Петровичу, что на уроке физкультуры учитель смотрит на нее влажными глазами, причем его взгляд направлен на ее голые ноги и промежность. И это ее волнует, хотя сам учитель физкультуры ей не нравится. И однажды, когда все девочки ушли из раздевалки, она осталась там одна, почти без одежды, и думала, что учитель зайдет, но учитель так и не зашел.
Еще однажды в поезде она лежала на верхней полке, а мужчина, лица которого она не видела, залез к ней под одеяло рукой и с помощью пальцев довел до жуткого состояния. И она лежала, вцепившись зубами в подушку, чтобы не выдать себя, потому что в купе на нижней полке спала еще другая женщина, счетовод из города Сальска, и похрапывала довольно громко. Мужчина горячим шепотом прямо в ухо уговаривал пойти в туалет, но девушка испугалась и в туалет не пошла. О чем жалеет.
Виктор Петрович отвечал на это разными предложениями встретиться, например, в гостинице, при этом он придумывал такие ситуации, при которых она не должна была его увидеть. Все бы произошло в темноте, или, например, на ее глазах была бы тугая повязка, руки связаны, а ее участие свелось бы к минимуму, чтобы она не обнаружила, на ощупь настоящий возраст Виктора Петровича.
Девушку, как ни странно, такие описания очень интересовали, она требовала подробностей, и сама их добавляла, но встретиться упорно не соглашалась. Все время возникали причины, из-за которых встреча откладывалась. Но писали друг другу регулярно, обсуждая невероятные детали, которые, судя по всему, девушку волновали, а сам Виктор Петрович увлекся необыкновенно. Девушку звали Оля, по крайне мере, она так представилась.
Виктор Петрович от этой переписки был в ужасе.
Настолько ситуация не соответствовала всей его жизни, тяжелой, полной опасности, по крайней мере, в молодости, в сущности, очень одинокой жизни, так как работа была ответственная, дома он появлялся уставший, злой, мыслями еще в цеху, отношения с женой скоро свелись к нескольким простым сюжетам – квартира, деньги, отпуск и так далее. Маленький сын только раздражал, сначала нытьем, потом плохими оценками и всякими проблемами.
Но Виктора Петровича уважали, он сам тоже себя уважал, его фотография висела на заводской доске почета. У него были награды, он служил примером, и вдруг такое на старости лет. Стыд и позор на седую голову.
Но тело Виктора Петровича вело себя предательски. Оно не хотело слушать никаких аргументов, оно не давало спать по ночам, оно совершенно не соответствовало образцам поведения, предусмотренным для этого возраста.
Что делать с телом, расстрелять его? И сознание против воли раздваивалось, одной половиной Виктор Петрович был возмущен, шокирован и полон осуждения. А другой, вопреки всему, вопреки образу, который видел в зеркале, вопреки твердым принципам, подтвержденным всей жизнью, вопреки целому миру и его устройству, вопреки самому течению времени – Виктор Петрович верил. Верил, что однажды они встретятся, и эта ужасная проблема с его реальным возрастом как-то разрешится.
Он не то, чтобы снова чувствовал себя молодым, он по-прежнему чувствовал себя старым. Но мысль об этой, в сущности, еще полудетской развратнице доводила его до такого состояния, что кровь стучала в голове и темнело в глазах. Тогда он брал поводок, пристегивал его к ошейнику на шее своей уродливой толстой, с трудом стоящей на тонких негнущихся ногах, собаки, и шел с ней на улицу Пушкинскую, чтобы остыть и прийти в себя.