После звонка Уэйду я доливаю свой бокал, позволяю себе еще один пакет попкорна и приступаю к следующей большой проблеме – как сузить подход к бесформенной куче данных, которые мне накидали. Размышление, как быть, возвращает меня в подростковые годы, когда я часами торчала за столом вместе со своим отцом и крестным, ныне шефом полиции, роясь в их папках с делами. Изначально они пытались оградить меня от ужасов, живописуемых в тех папках, но в конце концов сдались перед моей настойчивостью. Я стала их протеже, и оба они наставляли меня, чтобы я не терялась в ворохе данных, спускаемых по каждому делу, и подчеркивали важность выбора наиболее оптимальных ракурсов, на которых следует сосредоточиться. Самое главное – выработать свою методу, какой бы она ни была, и ревностно ее практиковать.
Скажем, для меня это составление списков старомодным дедовским способом, посредством ручки и бумаги. Лэнга это сводит с ума – вероятно, потому, что его метода состоит в бесцеремонном прошибании всех и вся, кто стоит между ним и раскрытием дела. Каждому свое, но мои списки помогли изловить далеко не одного убийцу.
И потому я делаю то, чему меня учили; то, что у меня срабатывало из раза в раз: уже несколько часов сижу на диване, разбираясь в огромной информационной свалке, которую швырнул мне Чак, пытаясь отыскать в подборке важные фрагменты. Меня окружают листы пометок, списки намеченных дел и план штурма этой тайны.
История и опыт внушают, что Поэт жаждет внимания; в противном случае он просто исчез бы, не оставив правоохранителям послание для расшифровки. К сожалению, я даю ему то, чего он, по всей видимости, хочет: поднимаюсь в свою спальню с видом на гостиную, со своим «Киндлом» и подборкой присланных Чаком стихов. Здесь, приткнув подушку к изголовью кровати, устраиваюсь под пуховым одеялом (наверху что-то прохладно) и читаю, заедая свое занятие изрядной порцией шоколада. Я нередко задаюсь вопросом, едят ли шоколад серийщики, и ответ напрашивается один и тот же: нет, не едят, и в этом корень их проблем.
Где-то к середине своих исследований я успеваю набросать еще одну страницу заметок, заполненную всевозможными интерпретациями слов, что струятся у меня перед глазами. Поэзия нередко представляет собой довольно таинственное, глубокое погружение, а моя интерпретация истории нередко помогала мне выявлять место преступления. Однако я не чувствую, что избранных слов Поэта мне достаточно, чтобы составить подлинную историю.
Выключив наконец свет, я напряженно вглядываюсь в темноту. За стеной в соседней комнате несколько раз громко стукает машина для льда, в то время как у меня в голове так же громко стучит Поэт. Робертс прозвал его Профессором, в то время как я называю его Поэтом. Скорее всего, это означает, что Робертс ощущал его профессором или же просто взял прозвище наобум, как я, для своей собственной мыслительной обработки. Поверить, что он – настоящий профессор, было бы слишком узколобо. Очевидное предположение – верный способ, что тебя перехитрят. И все же, по иронии, я чувствую, что упускаю нечто очевидное.
Закрываю глаза и уплываю в сон со стихотворением, которое Поэт оставил в моей голове:
Кто смеется в зубах у ненастья,
Тем не менее чая сквозь тьму
Отыскать среди звезд тропку счастья,
Где б Хозяин явился ему.