В это яркое солнечное утро, не предвещающее ничего кроме такого же ясного солнечного дня, Василий Пахомович, житель деревни Медведково встал как всегда рано. Вместе с женой своей, Верой Борисовной, пользуясь прохладой зарождающегося дня, вышел он на свои огороды. Они уже давно жили одни, в деревне, где проживали в основном такие же старики, и занимались частным хозяйством. Дети их – сын и дочь выросли и в поисках лучшей, а может быть просто легкой доли, разлетелись по городам обширной страны и давали о себе знать в основном через письма; да, вот дочь, пару лет назад, привозила внуков, что бы те наконец воочию увидели тех, кого все свое пока еще недолгое пребывание в этом мире, заочно звали дедушкой и бабушкой.
Сами дедушка и бабушка не могли насмотреться и нарадоваться на внуков кормили и поили их до отвала, дед брал их с собой на реку ловить рыбу и раков в затонах.
По началу, не знавшие никогда дикой природы, воспитанники пыльных городских улиц дичились и явно скучали по городу и своим друзьям. Но потом так вошли во вкус новой для себя жизни, начинающейся каждое утро с парного молока и весь день пахнущей яблокам, рекой, луговыми цветами, что уезжали, чуть ли не со слезами.
Старики с такими же слезами провожали их и дочку отдохнувшую, наконец, от семейных забот и своей нервной городской работы. И вот уже два года старики жили надеждой на новую встречу с внуками и, ожидая весточки от непутевого сына, который все колесил по стране, все ни как не мог ни где уже окончательно бросить якорь и свить свое гнездо.
Сложив созревшие огурцы и помидоры, прохладные и мокрые от росы, в ящики, Пахомыч и Вера Борисовна вдвоем, по ящику подносили их к старенькой, как и сами хозяева шестой модели Жигулей. Гордости хозяина, с удовольствием любившего поковыряться в моторе, с любовью относившегося к своему верному четырехколесному другу, который как верный конь, чувствующий заботу и ласку хозяина, никогда еще не подводил.
Наконец все было погружено, можно было отправляться в город на рынок, где теперь проводил дневное время Пахомыч, продавая горожанам плоды рук своих. Он любил землю, любил на ней работать, и она отвечала ему такой же любовью, щедро даря ему свои плоды. Хотелось ему, конечно, стать настоящим современным фермером, иметь большое налаженное хозяйство, а оно у него, уж точно было бы налаженным, но годы и не имеющиеся в руках средства не позволяли этого. Приходилось довольствоваться тем, что есть.
И так каждый день, туда свой товар, оттуда – товар городской и оставшуюся выручку. Василий Пахомыч опираясь на свой жизненный опыт, верил, что жить и жить достойно можно. При любом времени, при любом режиме, главное иметь на плечах трезвую голову и работящие руки и поменьше соваться в те дела, которые вовсе не нужны простому человеку. На все разговоры своих деревенских соседей о том, что мол, плохие времена наступили, нет к старикам никакого сострадания, Пахомыч с усмешкой отвечал: «А когда и где было почтение к старикам, к этим отжившим и отработавшим свое время на этой земле, кроме как от детей и внуков. Не нужно только становиться никому не нужной и никчемной рухлядью, скулить на разэтакую жизнь и жизнь сама к тебе повернется, и до конца дней будет согревать тебя своим теплом.
– Ну, что мать, поехал я, – как всегда перед выездом произнес Пахомыч, по привычке глянув сперва на жену, потом на все более поднимающееся из – за горизонта солнце и наконец, на дорогу ведущую из деревни, словно у всех троих выспрашивая для себя удачного дня.
– Ну, с Богом Василий Пахомыч! – перекрестила его на дорогу Вера Борисовна, радуясь все время про себя, что хоть Бога – то, наконец вернули в их жизнь, и как обычно, дождавшись пока зеленый корпус их «Жигулей» не скроется за таким же зеленым холмом, повернулась и не спеша пошла в дом заниматься своими привычными делами хозяйки дома.
А Пахомыч уже вырулил на трассу, ведущую в город. По ней в обе стороны неслись, не чета видавшей виды и годы его верной «лошадке», резвые современные « кони». В большинстве своем в заграничной упаковке, радующей глаз хозяев и наполняющей горечью души завистников.
Подождав удобного момента Пахомыч влился в поток мчащихся машин и на душе его сразу стало спокойно за свой «Жигуль», деревенские колдобины наконец закончились, ехать стало легко и уютно. Пожалуй, пора прибавить газу. Впереди уже показался город, но тут движение застопорилось. Впереди был перевернутый трейлер и несколько помятых легковушек.
– Ну, прямо как в детстве, – подумал Пахомыч, глядя из раскрытого окошка на последствия аварии, живо представив перед глазами яркие последствия бомбежки советскими самолетами дороги, на которой находилась немецкая отступающая колонна. Те же покореженные машины, вот только танков сползающих на обочину не хватает, да вместо немецких воплей слышится обильный русский мат, сопровождаемый угрозами. Да, такие времена сейчас – один стал круче другого. Не то, что раньше.
Все чаще и чаще вспоминал Пахомыч свое белорусское военное детство, когда жить было страшно, но интересно, когда они, будучи мальчишками, общались с врагами, остановившимися в их деревне на постой, и которые оказались не такими уж страшными и жестокими. Конечно в основном в те дни, когда им не напоминали о своем существовании партизаны. И тогда еще надо было посмотреть, от кого исходила более реальная угроза от пахнущих одеколоном немцев уходящих из деревни в лес или от заросших щетиной партизан выходящих из леса и тут же, по горячим следам, начинающих устанавливать свои порядки и свой суд.
Однако неспешное, по давней российской традиции, дорожное разбирательство порядком затянулось. И с той и с другой стороны скопилось уже немало машин, гудящих, требующих освобождения проезжей части.
– Не было бы жертв, – подумал Пахомыч и снова погрузился в воспоминания.
Почему то он все чаще и чаще стал вспоминать прошлое? Особенно свое фронтовое детство, свою зависть в конце затянувшейся войны, когда в родные дома стали возвращаться первые фронтовики с ранней сединой на висках и с позвякивающими на груди орденами и медалями. На которые белобрысый Васька мог смотреть часами, кусая до боли губы от отчаяния, что не успел по малолетству «популять» из автомата по «фрицам» как их все тогда называли. Уж он то дошел бы до самого Берлина, уж у него наград то было бы поболее. Вспоминал он и немецких солдат, угощавших его шоколадом. Говоривших на ломанном русском языке, что такой же вот белокурый Васька, только с другим именем, ждет его на далекой родине. А сам Васька не мог понять, что делают здесь эти солдаты, чужие люди, которых так боятся матери и старики. Если их дома ждут их Васьки, и почему сам Васька из-за этого не видит своего отца, вместе с другими ушедшего защищать Родину, но пропустивший в собственную деревню этих чужих дядек, жующих « шикалад» и весело пиликающих на губных гармониках.
Почему же Пахомыч так часто вспоминает ту, навсегда канувшую в небытие жизнь, словно невольно сравнивая ее с жизнью сегодняшней, в которой хоть и нет веселых немцев с засученными по локоть рукавами, забирающих каждое утро у селян «млеко» и «яйко», на прокорм доблестной германской армии; но, тем не менее, ощущение такое, что ты вновь в оккупации. В оккупации чужой, враждебной воли, навязанной русской душе. Ежедневно обливающей тебя помоями цинизма и разврата, не прикрытого равнодушия.
Нет немцев, нет оккупантов? Да полно те Василий Пахомыч, не вы ли сталкиваетесь с ними каждый день на рынке, не они ли ведут себя все развязанее и наглее, как подлинные захватчики. Только от них не пахнет одеколоном и шоколадкой вас, Василий Пахомыч, ни кто не угостит. Не дождетесь вы доброго слова от них, заросших щетиной, волосатых и смуглых пришельцев. А вот обобрать вас, заставить выполнить свои требования они могут. Законы рынка это называется. Только вот откуда взялись такие законы? Почему я не могу свою продукцию продать за ту цену, которую я считаю достойной, а вынужден запрашивать ту, которую диктует мне какой-нибудь небритый Саид. Тот, который за свою жизнь не вырастил ни одного, даже завалящего арбуза? И всё только по тому, что у него есть сила, пистолет в кармане, а его волосатую спину прикрывает, купленный им, нечистый на руку милиционер, позорящий доброе имя своих родителей, которые в это время тоже мучаются над бременем произвола такого же вот «Саида» или «Абрама» засевшего в начальском кабинете.
Это ли не оккупация, это ли не война на истребление, в которой военные действия ведутся почему-то только с одной стороны. Сколько же это может продолжаться? Сколько же можно терпеть подобную жизнь, подслащивая ее заморскими «сникерсами» и запивая «йогуртами» и «растишками» вместо варенцов и кефиров, которые для русского организма намного полезнее всякой демократической химии, радостно предлагаемой с экранов телевизора. Пахомыч сплюнул.
Ну вот, опять он за свое. Опять он треплет в бессилии свои старые нервы. Опять переживает за всех и вся. За чужих и своих внуков, которых ненаглядная доченька, как пить дать, каждое утро травит «растишками». От которых еще неизвестно что вырастет. Сколько же можно перемалывать в бессильном гневе одни и те же мысли, размышлять над тем, что происходит в стране, о том, откуда все это взялось и когда все это закончится.
Ну вот, кажется, освободилась дорога, убрали этот покореженный трейлер, можно ехать дальше, побольше обращать внимание на дорогу и поменьше думать о своей головной боли. Пахомыч нажал на газ и двинулся за остальными машинами, которые поминутно взревывали своими моторами, изголодавшись по скорости, так как чужой печальный пример опять не привел ни к каким результатам. Что же сегодня предстоит? А все то же, что и обычно. Опять к рядам подойдут два черных негодяя проверять цены в начале дня, а потом , в конце дня, забрать половину выручки у людей целый день простоявших в рыночной духоте, у людей, которые безропотно отдадут им свои честно вырученные за свой товар деньги.
Да, это оккупация и еще неизвестно, какая из них страшнее, та, которая давно закончилась или эта, что продолжается и все более ширится, а значит рано или поздно начнутся и боевые действия, иначе только гибель и рабство. Ну, нет! Сегодня я все-таки решусь, сегодня эти бараньи пастухи не увидят моих денег. Если молодежь их боится, то это их личное дело, пусть отвечают перед собственной совестью, а свою честь Пахомыч, сын военного детства больше не позволит марать этим человекообразным обезьянам. Хватит! Если молодым наплевать на свою честь и достоинство, то ему, прошедшему нелегкую жизнь и повидавшему всякое, не все равно, кем жить на своей земле. Сегодня он все – таки решится. Сегодня эти оккупанты не увидят его денег.
Он уже давно размышлял над вопросом, как выйти из этого ненавистного ига, но все не мог найти решение. Все, что он мог – это трудиться на собственной земле, но одними овощами сыт не будешь. Их надо превращать в деньги и сделать это можно только в городе. Из трех рынков, единственным подходящим был тот, на котором он и торговал. В два других нечего было и соваться. Они оба были вещевые, мебельные, строительные, в общем, к сельскому хозяйству, не имеющие ни какого отношения. Но за торговлю на рынке нужно было платить дань этим ненасытным пришельцам, давно прибравшим рынок к своим рукам. Всех нежелающих платить, они наказывали, уничтожая товар. В городе, на улицах тоже нельзя было пристроиться. Нужно специальное разрешение, да и «своих» хищников, желающих поживиться за чужой счет, было не мало.
И поэтому Пахомыч давно уже присмотрел на территории рынка, можно сказать на отшибе, хорошее местечко. Торговля там конечно будет с земли, но зато не надо уже будет платить за место в ряду. И вот сейчас, опять вспомнив детство, германских оккупантов, решил – все хватит! По обычной своей дороге Пахомыч въехал в город тут же окунувшись в шумную, хаотичную атмосферу вечного праздника потребления. Но старый, и опытный в жизни Пахомыч знал, что под маской веселья и беззаботности скрыты тысячи каких-то своих проблем и надежд и равнодушно скользил взглядом по поверхности пестрых реклам в радостно суетливом городском шуме.
Свернув в сторону рынка, он въехал в ворота и поставил машину на стоянку для всех приезжающих, уплатив обычную сумму охраннику. А затем двинулся на присмотренное им место для торговли, перед этим издали взглянув на торговые ряды.
Его обычное место было не занято и зияло среди ряда торговцев и их товаров, словно выбитый зуб.
– Вот и пусть пустует, – Подумал Пахомыч и пошел дальше. Место, что он облюбовал, было тоже ни кем не занято. Главной особенностью его было то, что находилось оно сразу за стоянкой, то есть не на открытом у входа на рынок месте и недалеко от его машины.
Встретив по дороге знакомого он попросил у него покараулить у этого места, а сам быстро перетаскал свои ящики. Наконец все разложив, он устроившись по удобнее, стал дожидаться покупателей.
По началу люди проходили мимо, словно не замечая его, так как видимо привыкли, что в этом месте никто не торгует. Но вот какая-то дамочка, спешившая по своим делам, небрежно спросив по ходу о цене, остановилась, привлеченная этой самой ценой, что оказалась ниже, чем у других и, набрав пару-тройку десятков самых сочных плодов, дамочка очень довольная покупкой поспешила дальше.
Но то ли базарный ветер услышал цены Пахомыча, то ли иная какая причина, но покупатель вдруг попер как рыба в прикормленном месте, и Пахомыч принялся за веселую торговлю, хотя никто с ним почти и не торговался. За те два часа, что он реализовал свой товар, никто к нему из «этих» так и не подошел, а после торговли, он просто собрав свои пустые ящики отнес их в машину, сел в нее и пересчитал вырученные деньги. В этот день заниматься подсчетом прибыли ему было особенно приятно, т.к. ни один рубль из этой суммы не попал в хищные лапы тех, кто кроме как отбирать чужое ничего не умел. Закончив это приятное занятие, Пахомыч бросил деньги в бардачок и запустил стартер. Через какое-то время, он, вырвавшись из душных объятий города, уже несся по мере возможностей своего железного скакуна в потоке других автомобилей, в сторону своего Медведково…
… Арсен и Салим смотрящие за рядами сельских торговцев и каждый вечер безжалостно обирающие их, были разозлены не на шутку. Сынок хромого Ахмеда, торгующего китайскими, но с итальянскими наклейками джинсами, вечно снующий по базару и примечающий все и везде рассказал, как какой-то русский Ака торгует в не положенном месте, а значит, не уплатил им, хозяевам этого базарного участка, их «законных денег».
Удивившись и выругавшись, они поспешили на место, указанное им сыном Ахмеда и действительно увидели старика во всю торгующего помидорами, луком, редисом.
Сначала решив, что это какой-то новенький, незнающий правил, Арсен предложил Салиму дождаться вечера и втолковать этому дедку, кто в доме хозяин и кому он чего должен. Но после, приглядевшись, они узнали в бойком торговце старика Пахомыча и удивились еще больше. Почему он разложился здесь, а не на своем обычном месте благо оно не было занято? В их примитивных, но жадных до добычи головах, не стразу зародилась мысль, что старик просто решил «кинуть» их. Этот неверный старый пес решил обмануть верных сынов Аллаха, не зная, что у них везде есть свои глаза и уши. Салим, как более горячий и поэтому менее сообразительный, хотел тут же накинуться на старика и учинить над ним расправу, но Арсен, который был старшим, пользуясь тем, что старик их не засек и очевидно не забывший ещё о той недавней стычке с русскими бабами, в которой его младший брат едва не лишился глаза, решил выждать и не нападать открыто.
Возле старика находились несколько покупателей, половина из которых были весьма крепкие на вид мужчины. Ждать пришлось не долго. Хитрый старик наверное сбросил цену. Раз его ящики так быстро опустели.
– Салим, – произнес Арсен, зорко наблюдая за стариком из укромного места. – Я придумал.
– Что?
– Потом скажу. Иди заводи машину и жди меня у входа на базар. Давай, чего встал.
Не «въехавший» Салим, не понявший зачем заводить машину, когда русский дед в каких-то двадцати метрах от них и возле него сейчас никого нет, ворча отправился выполнять приказ Арсена. Тот же убедившись в том, что старик действительно собрался уезжать, тоже двинулся к выходу с рынка и сел в поджидавшую его «SUBARU» синего цвета за рулем которой нервничал жаждущий расправы Салим. Они оба вспомнили, что им уже приходилось сталкиваться со строптивым стариком, когда он впервые приехал на рынок со своими помидорами и долго не мог понять, почему он должен платить каким-то, непонятной масти наглецам, утверждающим, что они здесь хозяева. Тогда, с молчаливого согласия остальных уже запуганных ими торговцев они буквально вырвали из рук старика его деньги, пригрозив в следующий раз проломить голову.
Позже они узнали, что старик подходил к рыночному сержанту милиции и пытался на них жаловаться, но прикормленный сержант лишь хмыкнул равнодушно и отошел от ничего не понимающего старика.
И вот теперь этот дед снова хочет «украсть их деньги». Только ничего у этого гяура не получится. Не для того Арсен и Салим покидали свой пыльный кишлак, что бы какие то русские дураки считали себя умнее их и пытались обмануть.
Увидев как из ворот рынка выехала зеленая «шестерка», Салим нажал на газ и двинул за ней.
– Ну, что, когда? – нетерпеливо спросил он у Арсена.
– Ты, что, сын осла не понимаешь? – вспылил наконец Арсен.– Не в городе же, в степи его поймаем.
Сзади довольно заржали еще двое «добрых» молодцев, которых Арсен на всякий случай прихватил для расправы над стариком.
– Смотри за светофором! Еще не хватало, что бы ты в кого-нибудь въехал и тогда мы не увидим ни старика, ни денег.
Салим поехал осторожно. Лишиться добычи ему вовсе не улыбаюсь особенно по своей вине. Он и так-то держится в группировке за счет землячества с Арсеном которого все уважали за ум, которого у самого Салима было в весьма скромном количестве. Но зато, если надо кому-нибудь сломать пару костей тут Салим был одним из первых, возмещая этим свою умственную ограниченность. И сейчас, он осторожно выруливая среди городского потока, мысленно представлял сцены мести, абсолютно не задумываясь не о возрасте старика, ни о том, что это не он у них, а они у него крали деньги.
Неверные псы не угодны Аллаху – это он знал твердо и, живя на чужой земле, поедая чужой хлеб, он не знал жалости.
«SUBARU» вырулила за черту города и понеслась по трассе. Здесь останавливать старика тоже было нельзя – слишком много свидетелей. Не упуская из виду его «шестерку», «мстители» упорно двигались за ним на некотором расстоянии.
Наконец от трассы свернула проселочная дорога и зеленый «жигуль» покатил по ней, поднимая клубы пыли.
Завыли, загоготали радостными, мало похожими на человеческие голоса преследователи, свернув на проселок и прибавив скорости не смотря на ухабы. Догнав «шестерку» в открытое окно стали орать обомлевшему от неожиданности старику.
– Стой! Останови, тебе говорят!
И обогнавши его и развернувшись остановились, перегородив дорогу.
Пахомыч вынужден был остановиться. Наблюдая, как с радостными криками из иномарки выскочили четыре азиата и, не спеша, словно предвкушая удовольствие, двинулись к его жигуленку.
– Выходи старик! – постучал по окну Арсен. – Ты уже приехал.
Не спеша открыв дверь, пожилой русский человек предстал перед четверкой разгоряченных погоней молодых и сильных преследователей.
– Ты что же старик, – хищно улыбался Арсен. – Свою торговлю решил открыть? Думал ты ушлый, а мы дураки, да?
– Тебя убить надо! – наскакивал из-за спины Арсена, Салим.
– Подожди Салим, не спеши. Ну что скажешь старик? Тебя как бы Пахомыч зовут, да?
– Меня зовут Василий Пахомович.
Четверо загоготали, видя как, старик пытается держаться с достоинством, хотя сами они вряд ли понимали, что это вообще такое.
– Что вам от меня надо? – Не обращая внимания на жеребячье ржание спросил старик, глядя прямо в раскосые глаза Арсена.
– То же, что и всегда. Наши деньги. Ты почему-то забыл заплатить сегодня. Наверно торговля была удачная, да?
Трое подельников Арсена снова заржали.
– У меня нет ваших денег.
– Как это? Всегда были, а сегодня нет. Или ты думал, что сменил место и нам уже ничего не должен? Там везде наша земля.
– А я вам и раньше ничего не был должен, вы просто отнимали у меня деньги силой.
– Да старик. Кто сильней, тот и прав. Твое время прошло, значит, тебе и платить всегда на нашей земле.
– Это земля русская, а не ваша.
– Что? – Завопил Салим. – Что ты сказал старый козел, русская? Я тебя сейчас накормлю этой землей, ты на ней подохнешь.
– Заткнись Салим! – оборвал его Арсен. – Мне нравится этот старик. Он держится как старый волк, а не как трусливый ишак. Мы не тронем тебя старик, но только сейчас. Где ты там держишь деньги? – Арсен бесцеремонно оттолкнул Пахомыча от машины, открыв дверцу, полез в бардачок. – Вот они, долги. За то, что ты вынудил ехать за тобой так далеко, сегодня мы заберем все.
Он передал стопку мятых купюр Салиму:.
– Салим, глянь, что у него в багажнике?
Верный Салим бросился выполнять приказ
– Тут канистра только! – выкрикнул он из-за открытого багажника.
– Бензин в ней есть?
– Есть, полно!
– Давай, сюда неси.
Взвесив в руке канистру и оставшись довольным, Арсен снова хищно оскалился.
– А за то, что ты не заплатил, мы спалим твою колымагу, и что бы я тебя на СВОЁМ базаре больше не видел.
Загоготавший от радости Салим чуть не вырвал канистру из рук старшего и что-то выкрикнув на своем языке, стал поливать «шестерку» и привязанные к крыше ящики.
– Хорошо будет гореть! По – русски,– завопил он доставая спички.
– Отойди старик, я не хочу твоей смерти. Ведь ты еще кому-то нужен, – Арсен оттеснил Пахомыча в сторону.
– Пали Салим.
Жадное пламя взметнулось в высь, пожирая корпус жигулей и Пахомычу послышался жалобный крик его погибающего в пламени «коня». Старые натруженные руки сами собой сжались в кулаки.
– Ничего, – сказал он, глядя в спину Арсена. – Бог, он все видит.
Арсен повернулся к нему:
. – Твой бог слабак, против нашего Аллаха. Иначе бы он защитил тебя. Эй! Хватит скакать! Поехали!
Вся четверка с радостными возбужденными лицами сели в «SUBARU» и покатили к трассе, оставив догорающий жигуленок, и сгорбившегося, и, казалось еще больше постаревшего от своей потери Пахомыча.
Жалел ли он теперь, глядя на догорающего друга, не раз выручавшего его, о своем поступке, о том, к чему это привело, о том, что он, в конце концов, проиграл, оставшись и без машины и без денег. Нет, в русской душе Василия Пахомыча было только одно чувство – он не ощущал себя проигравшим. Он чувствовал себя не побежденным.