Вдали от шумного города ей свободнее дышалось. Здесь не давили на нее своей громадой исполинские хоромы из стекла и бетона, и воздух был слаще. Звуки большого города оглушали ее, назойливо гудели в голове, подобно пчелиному улею, и чуждыми казались до невыносимой боли в висках. Здесь же на опушке векового леса ничего не заглушало звуков матери-земли, что ласкали, будто песнь чуткий слух Радосветы.
Такой она была всегда. С самого рождения своего ей дано было слышать, видеть и ведать больше, чем другим. Таков удел той, что уродилась ведуньей. Не каждый способен голос природы слышать, но слуху молодой ведуньи, он стал привычен за все ее лета. И так она сроднилась с ним, срослась душой и привязалась телом, что так и не смогла привыкнуть к жизни в большом городе. Все ее в нем угнетало. Колдовские и телесные силы покидали девицу, стоило лишь подольше в городе задержаться. Так и решила Радосвета работать в городской лечебнице, но после работы мчалась поскорей домой в родной поселок. В пору своего учения часто она рвалась в деревню к бабке, стоило лишь выдаться свободному дню.
Лес на этих землях стоял веками, и пока еще не был тронут рукой человеческой, что жалости не ведала порой. Отрадно было Радосвете приходить сюда по тропинке – то зеленой, то устланной золотыми листьями, и по хрусткому снежному покрову.
И сегодня она вновь сюда пожаловала, обуянная грустью и задумчивая. Боль нещадно сжимала ей голову, сдавливала грудь, и знала она, что нужно лишь скорей ступать к месту силы, там, где нет плодов человеческих творений, где только первозданная сила матери сырой земли. Там ей станет легче, боль пройдет, словно и не бывало – так учила ее бабка. Радосвета понимала, что никакое место силы не вернет ей прежнего здравия, не заберет смертельный недуг. Но все же, ступая по лесным тропинкам, она ощущала, будто боль, усмирить которую она уже не могла без сильных снадобий, понемногу отступает. Конечно, ненадолго. Конечно, она вернется. Теперь она с ней до самого конца…
Босая, простоволосая, в длинной цветастой юбке до пят, ступала она по весенней тропе. Дикие травы клонились к ней, льнули к ее ногам, шептали ей ласково, успокаивали. Ветер напевал ей древние песни о вечном, и озерная вода покрывалась рябью, молвила ей о своих тайнах.
Радосвета присела на согретый солнцем камень. Вздохнула, и подставила лицо солнечному свету, смежив веки. Ветер лениво играл ее гладкими прядями, что медно-золотой рекой струились вдоль ладного тела. Девица вновь прислушалась.
– Не беги от неизбежного, Радосвета! – услышала она средь трав, и ей стало горько.
– Так я и не бегу никуда, – с грустью молвила она в ответ, вспомнив о страшном недуге.
Ее дни сочтены. Но не пожалела она об отказе от лечения. Знала ведь, что напрасно все, когда смерть по пятам шагает. А потом… Что потом с ней станется, думать совсем не хотелось… Радосвета терялась в словах, пытаясь придумать, как же сообщить эту весть родному брату. Ее печалила мысль о том, как тяжко придется ему – вновь хоронить близкого человека. Протяжный вздох вырвался из груди. Одинокая слеза блеснула на ресницах и сорвалась вниз. Налетел ветер и принес с собой шепот трав.
– Не беги от неизбежного! Не беги! Не надобно это! Неизбежно… неизбежно… неизбежно…неизбежно…
Тоска и уныние сдавили ей грудь. Мысль о скорой неизбежной смерти сковала льдом ее нутро, и Радосвета даже не могла понять – это смирение или она так потрясена, что еще не до конца осмыслила? Всего горче было ей за тех, кому она дорога.
Травы вновь зашептали:
– Неизбежно… неизбежно… неизбежно, Рада…
– Знаю, что неизбежно, знаю, – понуро ответила она.
– Не ведаешь ты ничего, не ведаешь…
Радосвета подавила тяжкий вдох. Воззрилась на цепочку с потемневшим оберегом – еще одно худое знамение. Маленькую малахитовую ящерку с золотым венцом на крошечной голове она носила с детства, да только за последние несколько месяцев темнеть начала ее ящерка. Будто малахит в обсидиан медленно превращается, черный, как безлунная ночь. Теперь лишь хвост ящерки оставался малахитовым.
Дуновение ветра принесло ей вновь шепот трав. Зелень листвы напевала песнь свою об уходящих вешних днях. Под сенью дерева кедра задумалась Радосвета, да так крепко, что не услышала голоса тихого, да незнакомого, что позвал ее по имени. Потом все же встрепенулась, сбросила оковы печальных дум, да по сторонам огляделась. Никого! «Померещилось» – решила девица.
А потом обернулась, и не поверила собственным глазам. От изумления Радосвета вскочила с камня.
Девичий вскрик спугнул стаю птиц с того самого кедра. Надо же, какое диво перед ней – самый настоящий полоз! С золотою шкурой, да глазами такими же золотыми. Хвост его свернулся кольцом на траве, пока сам полоз над землей приподнялся, и будто бы разглядывал Радосвету.
– Великий Полоз, – прошептала она, не в силах пошевелиться.
Испугалась девица такого невиданного чуда, но стоило ее глазам встретиться с глазами полоза, как позабыла девица о страхе, и воззрилась уже без робости на иномирного гостя. Околдовал ее змеиный взор, заворожил девичий разум, утянул в свою бездну золотого взгляда.
Так и смотрели они друг на друга, не в силах отвернуться. Драгомир в змеином облике и Радосвета. Невеста и жених.
– Так вот, какая ты, невес-с-с-ста! – тихо молвил князь.
Не успела девица понять, что к чему, как силы покинули ее тело, да веки сомкнулись. Она покачнулась, будто тоненькое дерево на ветру, и лишилась чувств.
Драгомир не мог ничего сделать, пока находился здесь в виде духа. Он тут же оказался рядом с девицей, лежащей на траве. Ему вдруг стало любопытно – она так же сладко пахнет наяву, как и во сне? Наклонился князь к невесте, втянул воздух у ее виска и учуял дивное благоуханье. Еще слаще, чем во сне. Так похоже на малину и вереск, и что-то медвяно-манящее. Запах неодолимого соблазна и хрупкой девичьей нежности. Вблизи девица оказалась еще краше.
А вот и оберег, подаренный его матерью. Оберег из малахита, самого лучшего в Златославии, что таил в себе силу жизни и многие лета даровал Радосвете здравие. Нынче же он почернел. Худой знак, ох, какой худой! На исходе силы его, а раз чернеет камень, значит, то, кто его носит, тяжко болен. Без оберега Радосвете худо станется.
А вот и знакомое кольцо на безымянном пальце. То самое – золотое, с малахитом и змейником, что когда-то давно принадлежало его матери.
Радосвета вздохнула, закашлялась во сне. В уголке рта показалась капелька крови. Точно девица хворая. Кто знает, сколько ей осталось жить?
Где-то в самой глубине души у Драгомира что-то встрепенулось. Жалость? Сожаление? Но князь не стал разгадывать собственные чувства, тут же их отринув. Это он умел уже давно.
– Драгомир! – голос волхва доносился будто сквозь толщу воды.
Значит, время на исходе, и пора возвращаться обратно в свой мир. Девица что-то неясно забормотала и пошевелилась. Значит, жить пока еще будет. А там… У каждого свой черед, с которым мы не в силах спорить. Судьбу не обманешь, и князь однажды это уяснил. Уроки судьбы, как правило, суровы, а подчас и вовсе жестоки, зато с первого раза ясны.
Последнее, что видел Драгомир – как распахнула девица малахитовые глаза, и посмотрела в небо. А потом он снова вернулся в собственное тело.
– Ну что, узрел свою нареченную? – спросил Ведагор с хитрым прищуром.
Слово «свою» резануло князя, и Драгомир скривился.
– Не моя она, не выдумывай, – отмахнулся князь от слов волхва.
– Так как же, не твоя, раз мать тебе ее сосватала еще до рождения? – и Ведагор всплеснул руками.
– Перестань, – снова отмахнулся князь. – Мало ли, что там матушка моя себе надумала. Сколько уж лет с той поры утекло.
– А что же кольцо Василины? При ней али нет? – не унимался волхв.
– Да все при ней! И кольцо матери, и оберег ее малахитовый. Почернел, правда, весь почти. Хворая эта девица, и крепко хворь ее взяла. Может быть, и жить ей недолго осталось. Кровь у нее ртом идет, сознание теряет.
– Да-а-а, дело худое, коли так, – Ведагор задумчиво почесал затылок. – Что же делать будешь, князь?
Драгомир на это удивленно приподнял брови.
– Что делать? То же, что и намечал – собирать в поход дружину и идти разбираться с Изворской волостью. А там, если не врет молва, так и князя придется другого сажать взамен Горислава.
– А что же девица?
– А что с девицей? Мне до нее никакого дела нет. Мне нужно было знать, кто она такая и зачем приходит в мои сны, и к чему это все. Я страшился, что для меня какой знак дурной, а оказалось – что не во мне дело.
– То-то же и оно, князь! – с жаром воскликнул волхв. – Недаром она приходит к тебе! Никак связь между вами имеется. Зовет ее душа тебя, и даже миры ей не преграда. Спасать ее надо…
– Спасать надо целостность моих земель. И людей, коим не посчастливилось оказаться под пятой у князя-предателя. И мыслить о том, как не растерять то, что от отца мне досталось, а то и приумножить. Благоденствие и процветание Златославии – вот о чем я должен радеть, Ведагор, чем жить и о чем беспокоиться. А не о девице, которую даже знать не знаю. На одной чаше весов – ее жизнь, на другой – людей моего государства. Неужели ты думаешь, что я задумаюсь над выбором?
– Все-таки ж невеста, Драгомир.
– Златославия – моя невеста, – отрезал князь.
– Ну не стала бы Василина просто так тебе девицу какую-то сватать, – не унимался волхв.
– А она не обмолвилась тебе, к чему задумала сватовство это?
Ведагор развел руками.
– Матушка твоя была девой своенравной, да себе на уме. Сказала – так должно быть, а уж почему – промолчала. Одно слово – малахитница! Никак ведала она о чем-то важном! Может, задумала что. А вдруг невеста твоя не простая?
Драгомир начинал терять терпение.
– Она землянка, Ведагор! Жительница Земли! Ты сам знаешь многое об этом мире, мне не нужно пояснять. Что в ней может быть особого? Да ничего! Дитя железного мира, отринувшее свои корни и знания предков.
– Красивая хоть? Казистая?
– Хороша, не без этого. Природа-мать на нее не поскупилась, – признал Драгомир. – Да только сам знаешь – красотой сыт не будешь. Снаружи красота, внутри пустота. Одно слово – девица из железного мира. Обойдемся и без таких невест.
Волхв на это тяжело вздохнул, и сокрушенно покачал головой.
– Жаль, Драгомир. Не руби с плеча, обдумай это дело.
– Мне нужно готовить поход. Вот после него и разберусь с навязанной невестой.
– А если не доживет до срока?
– Значит, такова ее судьба. Ее еще никто не обманул. И спорить с ней – себе дороже. Я великий князь. Я принадлежу этой земле. О ней пекусь и радею. И в этом – смысл моей жизни. А все остальное – мирская суета. Не для меня это. Это мне стоило понять давно, а я не понимал. Но жизнь это исправила.
Волхв смотрел на князя с сожалением и тоской. Он помнил его другим, совсем другим, и сейчас Ведагору было невыносимо скорбно видеть, как Драгомир, которого он помнил еще озорным юнцом с горящими глазами, самовольно оградил себя от всего, что наполняет жизнь светом.
– Негоже Драгомир. Негоже это – сердце то свое запирать от радостей земных. Ты сам себя казнишь, – умоляюще промолвил Ведагор.
– Я принял это добровольно. И ни о чем не жалею, – отрезал великий князь.
Воцарилось тяжкое молчание. Его нарушали только птичьи голоса, что доносились с улицы, треск горящего свечного фитиля, да тиканье маятника временеметра.
– Кажется, будто бы только вчера ты взошел на престол великокняжеский. А уж седьмое лето минуло. Быстро пронеслись лета. И ты так изменился, Драгомир. Ведь все по-иному было. И ты был иным, князь. Мне горько… Горько за тебя.
– Все мы когда-то были иными, – заметил Драгомир. – Но все меняется. И все проходит. Абсолютно все. Моя радость – процветание моей земли. Тем и живу. Не жалей меня. Это мое бремя, и я буду нести его всю жизнь. Благодарю тебя за помощь, Ведагор. Мне идти пора.
Волхв помрачнел, но боле не спорил и проводил Драгомира до калитки.
Об оставленной невесте князь думать не желал и мысли эти гнал от себя. Ее стоит скорее забыть, изгнать из памяти пламенные волосы и малахитовый огонь ее глаз. Драгомир не обмолвился об этом волхву, и ни за что не признался бы ни одной живой душе, что безумно страшился еще хоть раз в жизни познать привязанность к кому-то, прикипеть душой. Тому, кто не привязан, боль потери неведома. А значит, он никогда не увидит боле свою невесту. Чтобы не приведи боги, протянулась между ними незримая нить, не возникло это ядовитое, губительное для него чувство душевной привязанности, от которого он бежал, словно зверь от огня. Ни к чему это – думать о той, что уже одной ногой в могиле. Нельзя привязываться к той, что умирает.
Его невеста скоро умрет. А он будет жить дальше – столько, сколько отвели ему боги на этой земле и сделает все, чтобы не посрамить память предков, славные подвиги отца и родные земли Златославии.
***
Радосвета сидела на траве. Она поджала ноги, смотрела, как в гладком зерцале озера отражаются облака, и силилась понять – что же это было с ней? Морок? Наваждение? Или знамение какое? Может, приключился с ней солнечный удар? От того и померещилось ей диво небывалое. «Неужто настоящий змей здесь был? Тот самый Великий Полоз из сказов? Зачем же он явился? И был ли он на самом деле?» – размышляла про себя Радосвета, и пыталась собраться с мыслями.
В памяти отпечаталось золотое змеиное тело полоза, да горящие золотым пожаром огромные глаза. Они смотрели на Раду, смотрели неотрывно, будто проникали в самую душу, доставали до дна. Полоз исчез, словно его и не бывало. Но встреча с ним поразила Радосвету до глубины души, и она в этот миг ясно осознала, что никогда не сможет это позабыть.
Она отерла рукавом кровь с губ, поморщилась, ощущая вкус металла и соли во рту. Рядом с ней осталась лежать принесенная фляга с водой. Радосвета прополоскала рот, сделала пару глотков, поднялась на нетвердых ногах и побрела домой. Как во сне дошла она до своего двора, зашла в дом и без сил упала на узкое ложе в гостиной. Ее веки сомкнулись, и Радосвета помыслила, что вот сейчас, пять минут, и она найдет в себе силы встать.
Она тут же уснула.
И снилась ей бездонная лазоревая высь небес, и удивительные крылатые существа, огромные, величественные, похожие на драконов. Виделись ей яркие всполохи костров, хороводы и песни, мелодии которых трогали что-то в самой глубине души Радосветы, какие-то неведомые струны, и они вторили той музыке, несли ее душу куда-то сквозь миры и расстояния, навстречу безудержному веселью, радости и счастью.
Ей снился блеск золотых глаз, и блики огня отражались в них. Черная полоска звериного зрачка притягивала взгляд, и ей так сложно отвести свой взор, и не смотреть в эту золотую глубину. Так легко потерять себя в плену нечеловеческих глаз. Так просто идти по узкой неведомой другим тропинке на тихий, будто шелест ветра, зов чьего-то голоса, что манит так неистово. Голос низкий, грудной, бархатный. Он что-то шепчет… Зовет ли куда? Обещает ли что-то? Смеется ли над ней, растерянной и наивной?
Стук в окно вырвал ее из объятий дивного сна. А затем, вновь и вновь повторился. Радосвета резко вскочила с ложа, и схватилась за голову, что пошла кругом. Зыбкий туман сна, опутавший ее разум, окончательно развеялся, и девица поспешила к входным дверям. Вечерняя заря заглянула в окно.
– Рада! Рада, ты дома? – позвал ее из-за двери тревожный женский голос. – Это Света. Мне помощь твоя нужна.
Девица открыла дверь. На пороге дома стояла женщина и дитя пяти лет.
– Рада, помоги нам, я прошу тебя! Дочь моя на днях собаки испугалась, так теперь и во сне кричит, и спит плохо. От вида собак трястись начинает, в истерике бьется. Нам бы испуг вылить…
– Хорошо. Сейчас все сделаю, – кивнула Радосвета. – Сажай дитя на порог лицом к выходу. А я сейчас принесу все, что нужно.
Молодая ведунья ушла в трапезную. Там достала глубокую чашу, плеснула туда непитой воды. Поставила на огонь мелкий корец с кусочком воска. Как только все было готово, вышла к посетителям. Тепло улыбнулась маленькой девочке, что робко озиралась по сторонам.
– Не бойся, это не страшно, – успокоила она дитя, и девочка улыбнулась в ответ.
От детской улыбки кольнуло сердце Радосветы тоненькой иголочкой неизбывной печали, но ведунья отогнала посторонние мысли. Встала с плошкой над головой у девочки, принялась водить по кругу корцом против часовой стрелки, да заговор читать.
– Выливаю испуги, переполохи за пороги. С костей, с мощей, с жилочек, с прожилочек, с ретивого сердца, с алой крови, с буйной головы Владиславы. Воистину.
Повторила трижды слова заговора и вылила воск струйкой в плошку с водой. Когда воск застыл, ведунья достала его и положила на ладонь.
– Вот видишь, голова собачья. И пасть оскаленная. И завитки вокруг. Крепко Владушка собаки испугалась. Ну ничего, ничего. Это поправимо. Сегодня вылили, и завтра приходите. Третий раз может и не понадобится.
Светлана поблагодарила Радосвету – оставила на столе десяток яиц, крынку молока, крупы гречневой и несколько свежих испеченных пирожков, завернутых в салфетку. За ведовскую помощь Радосвета не просила денег. Всегда говорила – благодарите по силам. И люди приносили ей продукты, хотя бывало и так, что давали деньги. Но их она в руки не брала – просила класть на стол или оставить у порога, как учила ее бабка.
– Все диву даюсь, как это вот в тебе уживается – знания народные и врачебные, – промолвила Светлана перед уходом.
– Одно другому не мешает, – пошутила ведунья и проводила мать с ребенком за калитку.
Воду из-под воска Радосвета вылила за двором, и там же закопала тот самый кусочек, приговаривая под нос: «Мать сыра земля, всё дурное забери, всё очисти и сними, плохое схорони, мне, Радосвете, здоровье возврати.
Горькая усмешка посетила ее губы, и в девичью душу снова постучалась скорбь. Тяжкие мысли обуяли Радосвету с такой силой, что стало тяжело дышать. «Здоровье возврати…Здоровье… Нет у меня теперь этого здоровья. И за что мне это все?», – молвила она самой себе и вздохнув, направилась обратно во двор. Ветер покачивал садовую подвесную скамейку. Присев на нее, Радосвета вздохнула, поправила шерстяной платок на плечах, да на небо воззрилась ночное.
На улице смеркалось, и ночной сумрак иссиня-черным пологом опускался на тихие улочки селения. Уральская ночь дышала прохладой, ее густые, смоляные сумерки кутали дома и лес, что простирался позади дворов. Его вековые деревья устремлялись ввысь, пронзали небо кронами, и казалось, что звезды вот-вот упадут прямо на ветки. Стрекотали цикады, пели сверчки, а Радосвета качалась на скамье, и мысли ее были по-черному тоскливыми. Она любила родные места, и дом любила этот, что остался от бабушки, любила брата Владимира и друга детства Святослава. Близилось лето – шумное, теплое, бархатное, наполненное звездным светом и трелями птиц. Ей отчаянно, до яростных слез хотелось жить, но упрямое предчувствие неминуемой смерти сжимало ей горло. И того невыносимей была для молодой ведуньи мысль, что следующее лето она может уже и не встретить. Эти думы черным мороком заполнили ее нутро, и тоска нестерпимо прожигала ей грудь.
Слезы тихими дорожками побежали по бледным щекам. Радосвета не желала их сдерживать. Сейчас, в одиночестве, там, где когда-то они с бабушкой сидели вдвоем, ведунья острее ощущала полынный вкус своей беды. И не было ей от страха и смерти спасения, черная тень мелькнула и истаяла за ее спиной.
Вдоволь поплакав, Радосвета вернулась в дом. Глаза ее скользнули по календарю на стене. Ведунья остановилась, и снова воззрилась на число. Запоздалое осознание озарило ее память яркой вспышкой.
«Не ходи в лес, Рада! Колдовства не буди древнего! Не испытывай судьбу!»
Неужели сегодня тот самый день? Сердце забилось в беспокойном беге.
Как она могла забыть?