Да-да. Уходит от нас беспечная светская жизнь.
А ведь, казалось бы, на первый взгляд все то же. Те же люди вокруг стола, то же печенье на столе.
Вот вспоминается, еще года два тому назад разве такие мы были! Разве такие у нас были мысли, сердца, нервы, разговоры?
Мы говорили о романе Бедокурова с Тижиной, об измене Рукоядова, о туалетах Вусовой, наконец, о квартире Лихиных. Иногда говорили и о сольдах[15], но мало, потому что это пошло. И как все это говорилось, как обсуждалось, с какой силой, с каким темпераментом! Как горели глаза, как бились сердца.
– Бедокуров подлец! – кричали одни.
– Нет! Тижина подлечиха, – перекрикивались другие.
– Как можно так говорить, – возмущались третьи. – Вы, верно, просто не читали Лоуренса.
Это было замечательно. Это была настоящая светская жизнь. И на столе перед нами стояли бутерброды с сыром на черном хлебе и с русской колбасой на белом, и розовое миндальное печенье, красиво уложенное винтом (красота – это страшная сила!).
Повторяю: теперь те же люди и то же печенье, но о чем мы говорим, о чем мы говорим!
– Слышали, Евгений Петрович при смерти. Можно нам еще чаю?
– Мерси. Ершов, говорят, уже оперирован.
– Тетка Ермолаева повесилась. Мне, пожалуйста, без сахару.
– Стукалов потерял место. С лимоном?
– Басоврины голодают.
– У Моловых описали обстановку. Мерси, я выпила уже две.
– Гушевы совершенно в безвыходном положении. Так не слишком крепко?
– Шугров долго не протянет. Можно вам варенья?
– Мякины оба больны, а дочь, говорят, сошла с ума. Нет, мерси, я варенья не хочу.
Вот они, наши журфиксы.
Как говорится: «Не стая воронов слеталась на груду тлеющих костей».
Сидеть дома тоже не поможет. Вам напишут последние новости, вам позвонят по телефону и расскажут.
Лучше обзавестись знакомым оптимистом и с ним и беседовать на текущие темы. У меня есть такая приятельница, Ольга Антоновна. Особа самая средняя. Средняя по возрасту, по умственному калибру, по достатку, по внешности. Но что у нее далеко не среднее, так это оптимизм по отношению к своему ближнему. Какие бы беды у ближнего ни стряслись, все считается «еще не так плохо, бывает и хуже».
– Вот, – скажут ей, – слышали, какое несчастье – Азанов ослеп.
– Да. Так ведь не на оба же глаза.
– Нет, говорят, что на оба.
– А ему сколько лет?
– Около шестидесяти.
– Ну так это еще не так плохо. Столько лет глядел, на все нагляделся. Вот если бы он был моложе, тогда было бы хуже. А так может еще сказать судьбе спасибо.
– А слышали – у Петровых ребенок умер.
– А сколько ж ему было лет?
– Лет пять.
– Ну что ж – бывает и хуже. Бываете, что совсем маленькие умирают. Ведь правда?
– Ну конечно. А бывают даже и прямо мертворожденные.
– Ну вот видите. Так что им еще жаловаться не на что.
Такая утешительная женщина.
Одно было в ней не совсем хорошо: никогда никому не помогала. Не потому, что была очень скупа, а вернее потому, что уж очень была рассудительна.
– Вы просите помочь этому молодому человеку. Но во-первых, другим приходится еще хуже, а во-вторых, это ведь не решает вопроса. Это временная мера, паллиатив. Через несколько месяцев он окажется в том же положении, и тогда что?
– Ну тогда, Бог даст, опять кто-нибудь поможет.
– А как не поможет, тогда что?
– Дорогая, – убеждают ее, – да все в нашей жизни паллиатив и временная мера. Вот вы пообедали, а смотришь – завтра изволь опять приниматься за то же дело.
– Ну, знаете ли, – неодобрительно говорит Ольга Антоновна. – Так можно все обратить в шутку. Помощь должна быть настоящая, радикальная, а не…
– Так давайте радикальную, – наивничает проситель. – Чего же лучше.
– Ах, все-то у вас шуточки. Ну как можно шутить такими вопросами.
На том и отъедет.
И вот некий упорный молодой человек, назовем его Рабикосовым, решил, что он сумеет в конце концов донять Ольгу Антоновну.
– Нужна система и нужно терпение, – говорил он. – Вот увидите, что я добьюсь своего, добьюсь того, что она признает человека действительно несчастным, что никому другому, пожалуй, хуже не бывает.
И вот для начала придумал он некоего профессора Гумабина, человека потрясающего ума, будто бы всему ученому миру известного, который где-то на чердаке в нетопленной конурке умирает с голоду. Жена его несколько месяцев тому назад уже умерла от истощения.
Рассказывая эту историю, Рабикосов сам чуть не расплакался. Однако Ольга Антоновна, сочувственно покачав головой, сказала:
– Вот и к лучшему, что жена умерла, по крайней мере он не видит ее страданий. Да и самому легче. Как говорится – одна голова не бедна.
– Как «одна голова не бедна»? – вдохновился Рабикосов. – А сын? Разве я вам не сказал, что у него сын умирает от чахотки?
– Правда? Ну что ж, у других и этого нет, – спокойно заявила Ольга Антоновна.
Через два дня Рабикосов явился снова.
– Умер сын у профессора, теперь он один, как перст. Сидит голодный. С потолка капает.
– Ну что ж, – вздохнула Ольга Антоновна. – У других и этого нет.
– То есть чего такого «этого»?
– Крыши. У других никакой крыши нет над головой, даже такой, с которой капает.
– Так эти «другие», может быть, давно уже повесились, – буркнул Рабикосов и пошел надумывать дальше судьбу своего профессора.
– Крыша ее утешает. Ладно, снимем с него крышу. Посмотрим, как эта крокодилица вывернется.
На этот раз пропустил несколько дней, чтобы дать назреть событиям. Наконец решил, что пора.
Для естественности заговорил не сразу, но был подчеркнуто задумчив, вызывая ее на вопрос о причинах этой меланхолии. Но так как она благоразумно ничего не замечала, то пришлось-таки ему – начать самому.
– Кстати, о бедном Гумабине. Как ужасно преследует его судьба. Ему отказали от комнаты, платить было нечем. И вот, говорят, этот несчастный старик уже несколько ночей провел на скамейке где-то на бульваре. Ужас.
– Да, это, конечно, ужасно, – спокойно сказала Ольга Антоновна. – Но какое, однако, железное здоровье у этого старика! Всю зиму прожил в нетопленной мансарде, где текло с крыши, пережил столько семейных неприятностей и ударов, голодает и ночует под открытым небом, и все ему нипочем. Ему прямо можно позавидовать. Какой все-таки богатырь наш русский народ! Разве француз мог бы все это вытерпеть? Да у него бы сейчас конжестьон[16] – и готово. А наш Микула Селянинович расправил богатырские плечи, и хоть бы что.
– Да что вы говорите! – завопил Рабикосов. – Какой он Селянинович! Он чуть жив. С ним каждую минуту делаются обмороки.
– Да, но потом он все-таки каждый раз приходит в себя, – с упреком сказала Ольга Антоновна.
Рабикосов растерялся и промолчал.
Несколько дней он не показывался к Ольге Антоновне. Он очень упал духом, но идеи своей не бросил.
– Неужели же я не сумею доконать своего профессора так, чтобы эта верблюдица почувствовала? Неужели же у меня не хватит воображения? Не надо только торопиться и не надо волноваться. Нужно все хорошо обдумать, так, чтобы припереть ее к стенке, чтобы ей податься было некуда, чтобы завопила она петушиным голосом: «профессор Гумабин действительно несчастный человек».
Он так настроил себя, что пришел к Ольге Антоновне искренно и глубоко потрясенный.
– Ольга Антоновна, – сказал он, – говорю вам прямо – нужно что-нибудь для несчастного Гумабина сделать. Ведь это такой ужас! Такой ужас! Представьте себе, у него воспаление обоих легких. Его подняли на улице в бессознательном состоянии и отвезли в больницу.
– Серьезно? – обрадовалась Ольга Антоновна. – Как ему, однако, повезло. В больнице накормят его, и уход за ним будет. Молодчина старик.
Рабикосов в ужасе смотрел на нее.
– Нет, вы слушайте дальше! – закричал он. – Вы послушайте только, какая трагедия: в больнице потребовали с него плату. А так как ему платать было нечем, то ему пришлось, больному, чуть держащемуся на ногах, идти опять на улицу.
– Это действительно ужасно, – сказала Ольга Антоновна. – Хорошо, что он такой закаленный. Другой бы на его месте давно пропал. Правду говорят, что судьба посылает испытания, но зато посылает и силы их перенести.
Тут Рабикосов вскочил и неожиданно для самого себя треснул кулаком по стулу. Он чувствовал, что не удержится, что прикончит профессора, а с ним вместе и всю свою прекрасную идею. И действительно не удержался.
– Нет! – завопил он. – Не послала судьба Гумабину силы перенести испытания. Он погиб, он умер, он повесился. Понимаете? От отчаяния по-ве-сил-ся!
Ольга Антоновна с укоризной покачала головой.
– Ай, ай, ай, как нехорошо, – сказала она мягко и грустно. – Конечно, для него это лучше всего. Для него это великолепно. По крайней мере, больше не страдает. А вот каково нам всем такое неприятное впечатление. Об этом он, конечно, и не подумал!
1934