Когда я встряхиваю подушку, по комнате разлетается облако перьев. Несколько секунд они парят в воздухе, а затем оседают на деревянный пол. Я разглаживаю одеяло, накидываю его на кровать королевского размера и кладу сверху знаменитый аспенский шоколад с нугой. Я уже собираюсь пойти в ванную, как дверь распахивается – прямо мне в лоб, аллилуйя.
На несколько секунд я слепну. Я пошатываюсь на месте, протягиваю руку и пытаюсь ухватиться за рустикальный шкаф-пенал на стене.
– Ой. Черт. Я тебя ушибла?
– Ага.
Мне приходится несколько раз моргнуть, чтобы звезды перед глазами исчезли и передо мной появилась высокая симпатичная девушка с рыжими волосами, веснушками, ледяными глазами и в кашемировом пальто.
Харпер. Моя лучшая подруга с детства и, пожалуй, самый недопонятый человек в Аспене. Другие воспринимают ее как надменную и высокомерную, если не понимают, что она таким образом себя ограждает.
Харпер так боится дружбы! Она считает, что все и вся к ней плохо относятся. И я думаю, что два года моего отсутствия укрепили ее токсичное поведение по отношению к другим, потому что знаю, что все это время она гуляла одна, без меня. Мама мне так сказала.
– Хорошо, – говорит она, согнув руку так, чтобы сумка болталась на изгибе. – Тогда ты представляешь себе, что я испытала, когда узнала во время тренировки, что ты вернулась.
Я вздыхаю:
– Прости меня, Харп. Серьезно. Я хотела написать тебе, но все произошло так внезапно, а потом я уже летела на самолете.
– Да-да. «Ой, привет, это Ариа. Я только встала, как вдруг меня осенило, что я возвращаюсь на родину. Щелчок пальцами – и я уже в самолете. А потом хоп! Стоит только моргнуть – и я уже там! С ума сойти!» – она фыркает. – Я узнала об этом во время тренировки. Ты хоть понимаешь, что это значит?
Я еще раз вздыхаю, прохожу мимо нее в ванную и брызгаю в унитаз чистящим средством.
– Да. Ты услышала, как об этом говорила Гвендолин и другие, и почувствовала, что тебя предали.
Харпер прислоняется плечом к дверной раме:
– Даже не надейся за это получить дополнительные очки. Как раз наоборот. Ты знала, что я там услышу о тебе, и все равно мне не позвонила.
– Харп. Перестань, – нахмурившись, я вытираю унитаз, кладу губку в ведро для уборки и выпрямляюсь. – Вчера на меня навалилось слишком много всего. Я только приехала, а тут уже…
– Уайетт, – говорит она. – Тут уже Уайетт.
Я хочу возразить, поднимаю руки в розовых резиновых перчатках, но мне нужно подумать, что сказать в знак протеста, а так как ничего на ум не приходит, то снова их опускаю.
– Да, – сдавшись, я вздыхаю. – Тут уже Уайетт.
Харпер глядит на меня с минуту, затем протискивается мимо, садится на крышку унитаза и наблюдает, как я брызгаю средством в раковину.
– Ты с ним виделась?
Я сглатываю слюну:
– Да. Вчера.
– Нормально пережила?
– Нет.
Она поджимает губы:
– Забудь все, что было, Ариа. Прошла целая вечность. У Уайетта были другие девушки, пока тебя не было. Много других. Между вами все кончено.
Мир по-прежнему движется, но только без меня. У Харпер такой характер. Она говорит правду в лицо. Она всегда была такая, и это вообще моя любимая черта в ней. Но сейчас я чувствую себя так, будто она взяла нож и отрезала кусок от моей груди. Медленно и аккуратно, чтобы не было больно. Я резко вдыхаю. От едкого запаха чистящего средства легкие горят, и я думаю про себя: «Господи, не вдыхай слишком глубоко, помни о легочном фиброзе, о легочном фиброзе».
Харпер откидывает голову назад и прижимается рыжими волосами к белому кафелю:
– Прости. Хотелось бы мне, чтобы все было иначе. Ты этого не заслужила.
Я морщу нос с притворным безразличием и делаю вид, что этого разговора не было. Может быть, головою я в это поверю. Может, мне удастся уснуть сегодня ночью несмотря на то, что мозг подкидывает мне образы Уайетта с другими девушками. Но у меня в голове полный бардак, и вряд ли кто-то вроде меня способен его расчистить.
– Я почти закончила, – говорю я, протирая кран тряпкой и полируя его салфеткой из микрофибры. – Может, потом пойдем на городское собрание?
Харпер поднимает свою идеально выщипанную бровь:
– Ты хочешь туда пойти?
– Да.
– Там будет Уайетт.
– Да плевать.
Она смеется:
– Тебе же совсем не плевать.
Я выхожу в коридор, беру из тележки свежие полотенца и, шаркая, возвращаюсь в ванную.
– Уайетт и так достаточно у меня отнял. Пора вернуть себе свою жизнь, – я кладу полотенца в шкаф под раковиной, снимаю резиновые перчатки и беру ведро для уборки. – Ты идешь?
Харпер ухмыляется:
– Ты не представляешь, как я рада, что ты вернулась.
Все так говорят. И я всем верю. Всем, кроме него. Наверное, стоит на этом успокоиться.
– Планы изменились, Харп. Я туда не пойду. Я развернусь прямо сейчас и поднимусь на самую высокую точку Аспенского нагорья, спущусь обратно на лыжах, если захочу, но ТУДА. Я. НЕ. ПОЙДУ.
Объятия лучшей подруги становятся крепче. Она тянет меня к огромному амбару, который Уильям в свое время выбрал для проведения городских собраний.
– Ты же была такая смелая, так что нечего теперь отнекиваться, Ариа. Если мы не пойдем, то заработаем предупреждение, и Уильям заставит нас сделать презентацию в твоей любимой PowerPoint для следующего мероприятия, с идеей о том, как можно украсить город. Ты же знаешь, это наказание для тех, кто пропускает собрания. Ты хочешь украшать сливные решетки искусственными цветами, Ариа? Ты этого добиваешься? Я вот не хочу. Водостоки должны оставаться водостоками. Так что пошли.
– Мне дурно. Мы опоздали. Все будут на нас пялиться.
Харпер отвечает на мое заявление скептическим косым взглядом:
– Ты имеешь в виду, что Уайетт будет на тебя пялиться.
По моему молчанию ей становится все ясно. Она закатывает глаза:
– Да не волнуйся ты, не будет. Он для этого слишком трусливый.
Когда она открывает дверь в амбар, мое сердце колотится так громко, что я даже не слышу, как скрипят петли по дереву. Все, о чем я могу думать, это: «Я не хочу его видеть. Не хочу его видеть. Не хочу его видеть. Не хочу».
Я не желаю его видеть, потому что не хочу.
Нас встречает душный воздух. Головы поворачиваются. Одна за другой. Как домино. Интересно, может, голова Уайетта тоже среди них, но это вряд ли, потому что он всегда был не из тех, кто поддакивает и вливается в коллектив. Уайетт всегда поступает по-своему.
Уильям восседает на своем пьедестале перед скамейками. По правде сказать, это дождевая бочка. Гнилая, потертая дождевая бочка, которую он распилил пополам, а половинки скрепил по бокам горячим клеем. Восьмерка из мусорного бака. Сверху – кривая деревянная доска, которая опасно шатается каждый раз, когда Уильям смещает вес. Какой же он уродливый, этот трон! Просто безобразный, а для него это гордость и радость.
– Харпер! Снова ты припозднилась, – он предостерегающе поднимает палец.
Харпер возмущенно разводит руками:
– А Ариа?
– Ш-ш-ш, – шиплю я. – Не произноси мое имя!
– Ты, знаешь ли, не невидимка.
– Но, когда ты назвала меня по имени, всем стало ясно, что я здесь.
– Твоя огромная шляпа показывает всем, что ты здесь, Ариа. А теперь сними ее. Все знают, что под ней ты.
– Не хочу.
– Ариа? – Уильям надевает монокль. Не знаю, зачем он это делает. У него есть очки. Они висят у него на шнурке на шее, но он всякий раз достает этот старый монокль. – Зачем ты надела эту хипповую шляпу?
– О, – слышу я голос Кейт, доносящийся откуда-то из середины, – это ты в «Таргет» купила, да, Ариа?
Нет. Только не мое имя. Нет, нет, нет.
Уилл закатывает глаза:
– Вряд ли в «Таргет» есть хипповые шляпы, Кейт.
– Но они там есть! – Духовная Сьюзан, наша возвышенная учительница по танцам, машет фиолетовым шелковым палантином, чтобы привлечь к себе внимание. – В отделе костюмов, рядом с ассортиментом мазей от грибка стопы.
Мне становится жарко. Не просто жарко. Я сгораю. Где-то в этом сарае сидит мой бывший парень, смотрит на меня удивительно теплыми медовыми глазами, разглядывает мою шляпу и думает о грибке. Я нервно сжимаю руки в кулаки и снова разжимаю их, перенося вес с одной ноги на другую.
– Харп, если ты сейчас же не найдешь два свободных места, – шепчу я, – я умру, по-настоящему, вот так, прямо здесь и сейчас.
– Впереди есть несколько, – невозмутимо говорит она, берет меня за руку и тянет за собой мимо рядов. Но вдруг она замирает на месте. – Не сюда.
– Что? – меня прошиб пот. – Ты ведь не серьезно? Иди дальше, Харп!
Уильям возмущенно шикает:
– Харпер, вечно ты мешаешь моим городским собраниям!
Она неуверенно прикусывает нижнюю губу. Все смотрят на нас. Серьезно, все. И одна пара глаз принадлежит Уайетту.
– Туда мы не сядем, Ариа. Там Нокс.
Ясно, у Харпер кризис. Это я понимаю. Между ней и Ноксом что-то произошло, и моя лучшая подруга, которая никогда ни к кому не испытывает чувств и не позволяет никому, кроме меня, приближаться к ней ближе, чем на два метра, в прошлом году, по «Скайпу», с огромными сердечками в глазах вдруг начала рассказывать мне о Ноксе слишком много такого, что я никогда не хотела бы знать. Так продолжалось несколько недель, пока он ее не бросил. Вот такие дела с Ноксом. Это было до того, как у него появилась Пейсли.
Я заставляю себя окинуть сарай взглядом, мысленно умоляя мозг автоматически отбросить лицо Уайетта, если оно появится. К счастью, это срабатывает.
– Харп, пожалуйста. Тут всего два места свободно. Я тебя прошу.
Харпер стискивает зубы и уже собирается просто уйти с собрания, но тут она замечает отчаянное выражение на моем лице под огромной, еще более отчаянной хиппи-шляпой, и покорно вздыхает:
– Ладно. Уговорила. Только рядом с ним сядешь ты.
– Поняла. Идем уже.
Я опускаю глаза и сосредотачиваюсь на зарубках на дереве: раз, два, три, семнадцать, пока мы протискиваемся сквозь ряды, и я с облегчением опускаюсь на свободное место.
– Ты своей шляпой угодила мне в глаз, Ариа.
Я моргаю. Рядом со мной Нокс потирает лицо, а Пейсли наклоняется к нему и широко улыбается:
– Привет!
Я отвечаю ей улыбкой:
– Привет.
Нокс вздыхает:
– Приветами они обмениваются, пока меня тут зрения лишают.
– Прости, но шляпа мне жизненно необходима.
– Без тебя было так хорошо.
– Я тоже по тебе скучала, Нокс.
– Тс-с, – глаза у Харпер вспыхивают, но она на него не смотрит. Уголком глаза я вижу, как она беспокойно ерзает на тюке сена. – Мне для счастья в этом году не хватает только сделать презентацию «Яркие моменты Хэллоуина в Аспене».
Нокс наклоняет голову:
– Спорим, это будут тыквенные сани?
– Ничего подобного, – возражаю я. – Они были два года назад. Уилл каждый год делает что-то новое.
– А может, он наденет костюмы на лошадей, – пробормотала Пейсли. – Салли зашугает весь город.
– Ее и без костюма весь город боится, – отвечает Харпер, но тут же прикусывает губу.
Уилл простирает руки на своем троне:
– Настало время объявить главное украшение на Хэллоуин в этом году! Джек, будь так любезен…
Отец Нокса, сидящий в первом ряду, отрывает взгляд от мобильного телефона:
– Чего?
– Гвоздь программы, – шипит Уильям, показывая на что-то, накрытое лошадиной попоной и в ржавой тачке.
Джек, кажется, растерян:
– А что с ним?
– Кати его сюда!
– А, понял.
Он встает, подходит к тачке и толкает ее к трону Уильяма.
– В этой штуке не больше двух метров, – говорит Пейсли. – Почему он сам не прикатил тележку?
Нокс сжимает ее коленку:
– Дай ему время, детка.
– Да сколько еще времени?
Я наклоняюсь к Ноксу:
– Видишь, какое у Уильяма лицо?
Она хмурится:
– Нет, какое?
– Это эпический взгляд Китнисс Эвердин. Как тогда, с огнем.
– С огнем?
Я поднимаю подбородок:
– «…И если мы горим, вы горите вместе с нами!»
В этот момент Уилл прерывает свою речь о ежегодной хэллоуинской саге в городе Аспен, потому что отмахивается от мухи, которая жужжит у него над головой, и мой боевой клич разносится по всему амбару.
Несколько жителей смеются. Дэн, владелец «Лыжной хижины» в высокогорье, благодарно присвистывает сквозь зубы и восклицает:
– Тащите факелы, друзья!
Уилл хмурится:
– Я волнуюсь за тебя, Ариа. Сначала шляпа, теперь эти тревожные слова. У тебя ничего не случилось?
– Все нормально, Уилл, – ухмыльнувшись, Харпер скрещивает ноги на ряду сидений на тюке с сеном и покачивает носками ботинок от «Берберри». – Ариа просто говорила, как же несправедливо, что инфекции мочевого пузыря чаще встречаются у женщин, чем у мужчин. Сам понимаешь. Феминизм.
– А-а, – Уилл нерешительно кивает. – Ясно. Итак…
Пока он продолжает свою речь, я бросаю на Харпер полный ужаса взгляд:
– Инфекции мочевого пузыря?
Она пожимает плечами:
– Но я же тебя спасла.
Пейсли смотрит мимо Нокса на нас. Она подавляет ухмылку.
– Что еще за взгляд Китнисс?
В глазах Нокса мелькает веселье:
– Когда он садится на трон, у него наступает момент славы. И если ему его не дать, его разорвет.
– И часто он такой?
– Часто, – отвечает Харпер. – И в этом нет ничего хорошего. Когда я испортила ему речь, я три дня прибиралась в «Олдтаймере» на добровольных началах и испортила ему момент: «Смотрите у моего третьего монстро-оленя в этом году нет живота».
– Рождественские олени, – говорит Пейсли, – для него очень важны.
Я киваю:
– Да. Ой, тс-с, он открывает занавес!
В сарае стоит мертвая тишина. Все взгляды устремлены на грязную попону. Атмосфера накаляется, и Уильям раскрывает… тыкву. Но не аккуратную, а развалившуюся и хлюпающую, со впалыми глазами, сквозь которые я различаю мякоть оранжевого цвета. Ее плохо очистили. Тыква лежит в собственных трясущихся внутренностях, которые вытекают из двух отверстий – она ужасная. И воняет. Кажется, она уже успела заплесневеть.
Я оглядываю жителей Аспена и вижу на их лицах одинаковое выражение отвращения. Только Уильям смотрит на эту тыкву большими глазами и с широкой оскаленной улыбкой, как будто это – воплощение его идеи о зубной пасте со вкусом сыра, о которой он твердит уже много лет.
– Уилл… – Патриция из кондитерского магазинчика прочищает горло. – Господи, Уилл, что это вообще такое?
Уильям переводит взгляд с нее на мясистое чудовище и обратно:
– Это тыква, Пат.
– Это я вижу. Но что ты собираешься с ней делать?
Видимо, она сказала что-то не то, потому что Уильям кладет руки на бедра, надувает грудь и выпячивает подбородок:
– Я выращивал эту тыкву до самого конца посевного сезона, чтобы она достигла такого размера! Я лелеял ее несколько месяцев ради этого момента. Мне повезло, что она так хорошо сохранилась для Хэллоуина.
Тишина. Кто-то кашляет. Где-то начинает плакать ребенок.
А затем…
– И вот это нечто станет изюминкой нашего центра? Ты с ума сошел, Уилл?
Я уже не слышу ответа, потому что в ушах раздается сдавленный звон, а вслед за ним учащается сердцебиение, и выступает пот.
Это был голос Уайетта. Уайетт заговорил. Я же не дура, понимала, что он здесь, где-то совсем рядом. Но сейчас его голос вырывает почву у меня из-под ног, обрушивает меня в бездну, которой нет конца.
Может, встать? Встать и убежать? Получится ли? Голова немножко кружится, но я должна попробовать. По одной ноге за раз. Не так уж и сложно, правда?
– Ариа.
Нежные прохладные пальцы сжимают мое запястье.
Я чувствую кольцо. У Харпер есть кольцо. Ее бабушки. Я не совсем осознаю, но понимаю, что меня удерживает лучшая подруга.
– Что ты задумала?
– Сбежать, – бормочу я.
– Просто сиди спокойно, Ариа. Серьезно. Он обратит на тебя гораздо больше внимания, если ты… перестань, прекрати меня бить, черт, я серьезно… ДА ПОЧЕМУ ТЫ ВСЕГДА ТАК ДЕЛАЕШЬ?
Я укусила Харпер за руку, она заревела на весь амбар, и теперь я убегаю, потому что должна, потому что Я ЕЕ УКУСИЛА, А УАЙЕТТ ЗАГОВОРИЛ.
Меня не волнует первое. Я просто использую это как предлог, чтобы убедить себя, что я не убегаю от бывшего парня. Глупо, потому что я все равно это знаю, но такова уж особенность чувств. Они закрадываются в душу и притворяются милыми, чтобы в один прекрасный момент стать поистине отвратительными и лишить тебя всякого разума.
Ноги путаются, я бегу вперед по рядам, и тут происходит то, чего никак не должно произойти: я спотыкаюсь о белые кроссовки и падаю коленями на твердую глину. По ногам пробегает боль, наверняка я что-то сломала – ноги, сердце или и то, и другое. Шляпа где-то застревает, а это для меня самое страшное, поэтому я просто лежу на полу и встряхиваю волосами перед лицом. Фильм ужасов, а не встающий человек.
И вот я сижу на корточках и контролирую ситуацию, правда, моей крутости пока хватает до тех пор, пока сквозь занавеску из волос не просовываются два указательных пальца и мне не открывается вид на самое красивое лицо в истории человечества.
– Ты не ушиблась?
«Нет. Ты мне причинил больше боли».
– Я не хочу тебя видеть. Отпусти мои волосы, Уайетт.
Не отпускает. Уайетт смотрит на меня. Все пялятся, но я вижу только Уайетта. И тут он смеется. Как и раньше. До Гвендолин. Громкий и немного дикий, его грубый голос – теплый звук, который сразу же пробивает путь в мое сердце, туда, где он жил долгие годы.
У меня еще больше кружится голова. Кажется, у меня сотрясение мозга.
– Хватит смеяться, – говорю я. – Убери руки от моих волос, Уайетт. Сейчас же.
Я ощущаю запах лосьона после бритья. Он тот же, что и раньше. Свежий запах Аляски с мятой, лимоном и чем-то еще – каким-то деревом, может, сосной, но мне кажется, что это уже не лосьон, а он сам. Все как прежде. Я не хочу. Это так больно. Я хочу, чтобы он остановился, но он этого не делает. И каждый миг мне кажется, что он уничтожит меня во второй раз, просто потому, что он все смеется, смеется и смеется, а я больше не могу, правда не могу. В горле поднимается комок.
Я отвожу его руки от своего лица, эти проклятые руки, которые касались Гвендолин после того, как он поклялся, что они принадлежат только мне.
Его смех угасает. Как и моя жизнь.
– Никогда больше не прикасайся ко мне, Уайетт, – говорю я твердым голосом.
Когда я беру себя в руки и выхожу из старого амбара, в нем царит мертвая тишина – я точно знаю, что все наблюдают за мной.
Все, кроме него.