– Давай, приятель. Вперед. Если ты это сделаешь, я тебя убью и… Ого, ну ты и мудак.
Пульт выскальзывает у меня из руки и падает на ковер, когда я поднимаю вытянутую руку с диванной подушки и снова роняю его. Я сажусь, беру колу с журнального столика и делаю большой глоток. По телевизору показывают хоккейный матч моей команды. «Аспен Сноудогс» против «Сиэтл Крокодайлз». Первая игра НХЛ в этом сезоне, а меня там нет.
Я не хочу об этом думать. Не хочу вспоминать о том, что я натворил, о том, что мне приходится сидеть сейчас здесь, и я не могу играть, потому что каждая мысль об этом – это мигающая красная кнопка самоуничтожения, которая убивает меня и кричит у меня в голове, какой я мерзкий кусок дерьма. Тем не менее два периода хоккейного матча у меня не было иных мыслей, потому что я наблюдал, как очень плохой игрок по имени Грэй испоганил мою позицию центрального нападающего. Теперь он просто взял и бросил шайбу в сторону ворот высоко поднятой клюшкой и стоит довольный. Высоко. Поднятой. Клюшкой. Это против правил. Его отправляют на скамейку запасных на две минуты, но это затягивается, потому что наш нападающий отрезает ему путь с перекошенным от гнева лицом.
Открывается входная дверь. Моя сестра Камила кладет ключи на комод в прихожей и заходит в гостиную с двумя бумажными пакетами. Она бросает взгляд на телевизор, хмуря брови, на ходу снимая свои отвратительные угги. До сих пор не понимаю, почему люди носят обувь за двести долларов, в то время как тапочки из «Таргет» выглядят так же и стоят всего десятку.
– За что Пакстон так набросился на нового центрфорварда?
Горлышко бутылки шипит, когда я опускаю колу.
– Это не новый центрфорвард. Просто временная замена.
Камила пожимает плечами:
– Да какая разница?
Я беру у нее бумажные пакеты и заглядываю внутрь. Куриные крылышки из «Лыжной хижины».
– Большая. Если бы был новый, значит, я больше не в команде. А так это временная замена – значит, я еще буду играть.
Сестра закатывает глаза и устраивается в мягком кресле в нише у окна:
– Ладно. Так за что Пакстон набросился на центрфорварда, который играет в этой позиции до тех пор, пока король Уайетт не вернет себе трон?
Я протягиваю ей один из пакетов. Камила стаскивает с себя пальто, перекидывает его через ручку кресла рядом с собой и с нетерпением берет его. На ней все еще рабочая одежда – длинное шерстяное платье с принтом «Лыжной хижины».
– Он забил гол, который не засчитали из-за удара высоко поднятой клюшкой.
– Вот тупица. Давай, прикончи его, Пакстон.
– У тебя завтра первая пара отменяется?
Тем временем судья прервал потасовку, и Грей пошел на штрафную скамейку. Камила наклоняется вперед и жирными пальцами берет с дивана шерстяной плед. Я морщусь. Она так постоянно делает. Ее комната похожа на взорванное поле для игры в «Сапера»: повсюду валяются коробки из-под пиццы и баночки из-под йогурта. Это так мерзко, а ей плевать. Я избегаю этой части дома и иногда распыляю освежитель в коридоре. Этого недостаточно, но и заходить туда я не хочу.
– Нет, – говорит она, не глядя на меня. Она сосредоточилась на телевизоре.
– Ты же вроде собиралась договориться с Дэном и взять на этой неделе ранние смены.
– Это ты хотел, чтобы я с ним договорилась, – сестра бросает на меня укоризненный взгляд, который ей не совсем удается, потому что у нее изо рта торчит половинка куриного крылышка. – Я же тебе говорила, что буду брать те смены, которые приносят больше чаевых.
Я думаю только об одном, но трижды. ЯРОСТЬ, ЯРОСТЬ, ЯРОСТЬ. Если я не сделаю быстрый вдох и не сосчитаю до десяти, я начну кричать, а я не хочу, потому что тогда Камила возмутится и исчезнет в своей грязной пещере с крысами, пауками и личинками… Ладно, может быть, там не так уж все плохо, но, честно говоря, судя по запаху из ее комнаты, это вполне может быть правдой.
Я не хочу, чтобы она оставалась одна. И сам я тоже не хочу сидеть в одиночестве. Поэтому я встаю, иду на кухню, успокаиваюсь и несу в гостиную влажные салфетки.
– Мила, – говорю я и протягиваю салфетку, которую она неохотно принимает. – Это твой последний год в школе. Старушка Клируотер сказала, что тебе надо подтянуть некоторые предметы. Скоро экзамены SAT. От их результатов будет зависеть, в какой колледж ты сможешь поступить. Ты же хочешь поступить в колледж?
Сестра меня игнорирует. У нее это хорошо получается, она всегда так делает, как будто я просто воздух, пуф – и меня нет. Она откусывает от куриного крылышка и резко вдыхает, когда наш правый защитник пропускает нападающего команды соперника.
– Боди-чек, Кейден, боди-чек! O meu Deus[1], зачем тебе мышцы?
– Мила.
Она вздыхает в отчаянии:
– Хочешь, я уволюсь, Уайетт? Без проблем. С радостью. Тогда у меня появится время, чтобы сидеть за книгами и осваивать школьную программу. Просто при свечах и без интернета это будет сложновато.
– А?
– Ты не можешь играть, поэтому не получаешь денег. Мама и папа оставили нам этот дом, но на счетах почти нет денег. Нам приходится платить за все самим. За электричество. Интернет. Продукты.
Как всегда, стоит кому-то упомянуть родителей, сразу же нависает гнетущая атмосфера.
Отец умер, когда мы были еще маленькими. Попал под лавину. Два года назад мама отправилась вслед за ним на небеса после того, как у нее распространился рак шейки матки. От воспоминаний о них до сих пор каждый день сердце кровью обливается.
– Тебе семнадцать, Камила. Ты не обязана нас содержать. Предупреди Дэна. Я выйду на работу.
Камила хмыкает:
– Конечно. Днем ты будешь проходить реабилитационную программу, а вечером махать молотком своей сломанной рукой. Совсем забыла, что ты у нас супергерой, Уай.
– Я спрошу Нокса, сможет ли он одолжить нам сколько-нибудь.
Камила бросает обгрызенное куриное крылышко в бумажный пакет и смотрит на меня. По ее взгляду я вижу, что она понимает, как сильно меня волнует ее образование. Она знает, что просить деньги у лучшего друга – это ниже моего достоинства.
Черты ее лица смягчаются.
– Мы оба этого не хотим, – она вздыхает. – Я поговорю с Дэном о сменах, хорошо?
– Клянешься на мизинчиках?
Сестра смеется:
– Клянусь.
Она протягивает мне свой измазанный жиром мизинец, и мне это так нужно, что я колеблюсь всего секунду, прежде чем подцепить его. Она глядит на меня, но чем дольше, тем слабее становится ее улыбка.
– Что такое? – спрашиваю я.
Ее грязный палец соскальзывает. Камила откидывается назад и убирает бумажный пакет с колен:
– Мне нужно тебе кое-что сказать.
Ненавижу, когда она так говорит. Вот правда, ненавижу. Еще с тех пор, как Камила научилась говорить. Каждый раз хватаюсь за сердце, потому что я так чертовски боюсь, что с моей младшей сестренкой случится что-то плохое: какой-нибудь утырок в белом фургоне схватит ее и что-нибудь с ней сделает, или какой-нибудь парень, поначалу симпатичный, назовет в ее честь звезду, сделает что-то, что поразит ее до глубины души, а потом растопчет ее надежды.
– Если у тебя появился парень, я не хочу знать. Я такой мысли не допускаю. Совсем. Если ты приведешь его к нам домой, я его буду игнорировать. Не буду обращать на него внимания и буду толкать, как в боди-чеке, он ударится о стену и…
– Ариа вернулась, Уай.
Меня словно опустили в ледяную воду. До самой макушки. Внутри все замирает. В жилах стынет кровь. Жив ли я? Понятия не имею. Как же холодно, черт, как холодно.
– Как… вернулась? – бормочу я.
Камила играет с листьями свисающего над ее головой комнатного растения и смотрит в окно. Ее бронзовое лицо отражается в стекле. Когда она выдыхает, стекло запотевает.
– Она вернулась, чтобы помогать Рут в гостинице.
– Врешь.
Не знаю, почему я так говорю. Она не лжет. Я знаю, что Камила всегда серьезна, когда дело касается Арии. Ариа – мое больное место, открытая рана, к которой никому не позволено прикасаться, потому что иначе я сойду с ума, и сестра об этом знает.
В горле пересохло, сердце бешено колотится.
– Сколько она уже тут?
– Этим утром приехала.
– Одна?
Нахмурившись, Камила отворачивается от окна, ее светло-каштановые волнистые волосы рассыпаются по спине.
– А ты как думаешь?
Задумавшись, я смотрю на этикетку на бутылке колы, отдирая ее ногтем. После того как Ариа уехала из Аспена, я попросил у Нокса дать мне аккаунт его «Инстаграма», чтобы посмотреть ее профиль. Меня она заблокировала. Я внимательно изучал каждого, кто лайкал ее фотографии, и скрупулезно следил за ее сторис, правда, себе во вред: каждый раз сердце начинало бешено колотиться. Потому что там могло быть что-то – второй бокал шампанского или мужской ноготь. Или она просто шла гулять, а я терзался, нет ли рядом с ней кого-то, кого я не вижу? Такие мысли приходили мне в голову постоянно, это было отвратительно, я губил себя ими. Но я ничего не мог с собой поделать, и самым сильным потрясением всегда был прилив адреналина, когда она загружала новую фотографию. У меня начинала кружиться голова, и первые несколько секунд я никак не мог разглядеть фото. «Видишь, Уайетт, это пытка, чистая пытка, и ты ее заслужил», – думал я. Но потом я разглядывал снимок, и это всегда было что-то простое – закат или стаканчик из «Старбакса», или что-то еще. Однажды на ее стене даже появился смайлик.
Но никакого другого парня не было. Не то чтобы я особо следил, потому что, простите, «Инстаграм» – это не вся жизнь, она могла заниматься чем-то другим без моего ведома, за две тысячи миль от меня. Так что не проходит и дня, чтобы мысль о ней с кем-то другим не заставила меня остановиться и перевести дыхание.
– Она приехала одна, – сказала Камила, – и она остается.
Она остается. Que merda[2], какое же напряжение. Этот момент – как будто я вышел из собственного тела. Гостиная превратилась в размытое пятно. Кажется, я дрожу, и это очень странно – кто начинает дрожать, когда узнает, что его бывшая девушка вернулась в город?
– Но она же учится в Брауне, – говорю я, потому что не могу поверить, что это действительно происходит. Мне нужно подтверждение. – Ариа… Ариа не вернулась бы просто так.
– Она изменилась, – Камила потягивается, задевая рукой подвесной цветочный горшок над головой, и поднимается. – Я иду спать. Просто хотела, чтобы ты узнал прежде, чем наткнешься на нее.
Я киваю, полностью впав в транс. Вот же черт.
Сестра гладит меня по плечу, проходя мимо, и слабо улыбается:
– Не жди от нее ничего, Уай. Ваши отношения уже в прошлом. Понял?
– Понял. Все ясно. Приберись у себя в комнате.
– Ага. Очередная безнадежная затея.
Я бросаю в нее бумажный пакет с обгрызенными куриными крылышками. Она со смехом уворачивается, оставляет пакет на полу и исчезает на лестнице. Я со вздохом опускаюсь на диванные подушки и провожу правой рукой по лицу. Левая рука безвольно свисает. Я почти не могу ею пользоваться с тех пор, как произошел несчастный случай, полностью изменивший мою жизнь. Больше играть мускулами у меня не получится. Когда я поднимаю руку, она доходит только до подбородка, иногда, во всяком случае, и это уже подвиг. Но потом я пытаюсь дотянуться до шеи и горла, и меня трясет от боли. Это случилось сразу после трансферного периода, когда меня купили «Аспен Сноудогс». Мне кажется, жизнь хотела меня подкосить. Поднять и бросить на дно за то, через что я заставил пройти Арию. Рассмеяться и сказать: «С Днем рождения, Уайетт, теперь это твоя реальность, смирись».
Я не могу смириться. В голове звучат голоса. Иногда они похожи на Арию, которая смеется и не может остановиться, а затем – на Арию, которая плачет и не может остановиться. Это обычное дело, я слышал их и раньше, но с того дня прошлым летом их стало больше, гораздо больше. Есть вещи, которые я пережил однажды и с тех пор не могу забыть. Я не могу уснуть, а когда мне это удается, я обычно просыпаюсь каждый час, крича и обливаясь потом – просто блеск.
Так что нет, я не смирюсь. Точно не смирюсь. Я делаю еще один глоток к олы и смотрю, как наш вратарь Сэмюэл, рискуя получить болезненный вывих, бросается вперед и останавливает шайбу. Шайба отскакивает от его шины и проскакивает мимо ворот. Толпа сходит с ума, а комментатор говорит об исключительном таланте команды «Аспен Сноудогс». Но я почти не замечаю этого, потому что все, о чем я могу думать, это: «Ариа вернулась, Ариа вернулась, Ариа вернулась».
– К черту.
Я ставлю колу на стол и беру себя в руки.
«Только сегодня. Всего разок, ведь она вернулась».
Чтобы надеть куртку на сломанную руку, требуется много времени. Я пока не могу водить машину, поэтому приходится идти пешком.
Путь от начала горы Баттермилк до центра кажется вечностью. Темно, лишь слабые отблески фонарей то тут, то там освещают окрестности. Зимний сезон еще не начался, поэтому дороги пусты. Ветер гонит по асфальту листья. Я останавливаюсь у колокольни и присаживаюсь на белую скамейку, потому что сердце учащенно бьется, а пульс на «Эппл-вотч» зашкаливает за сотню. Мысли об Арии – самое страшное и в то же время самое сладкое чувство, которое я знаю. Так было всегда. Я люблю порядок. Ариа была единственной, кто мог вызывать во мне хаос.
Напрягшись, я прикусываю нижнюю губу и сосредотачиваюсь на огромном колоколе на башне, как будто он может указать мне путь. Как будто он знает, что будет дальше в моей жизни.
– Что ты тут делаешь?
Я смотрю в сторону. Рядом со скамейкой стоит Нокс, в его руке два бумажных пакета из «Закусочной Кейт». Взглянув на мое лицо, он хмурится:
– Черт, ты выглядишь ужасно. С тобой все в порядке, друг?
– Ариа вернулась.
– Да, – его рот жалостливо искривляется. – Я ее видел. Честно, я собирался тебе позвонить.
– Мне Камила рассказала.
Нокс бросает взгляд на колокольню, а затем на гостиницу на другой стороне улицы. Он проводит пальцами по каштановым волосам, задерживает дыхание и протяжно вздыхает.
– Уайетт, зачем ты сюда пришел?
Я пожимаю плечами.
– Лучше иди домой, – когда я ничего не говорю в ответ, он садится рядом со мной и предлагает один из бумажных пакетов. – Сэндвич?
Я отказываюсь, качая головой:
– Камила уже накормила меня куриными крылышками.
– Хорошо. Пейсли бы мне шею свернула. Она написала сегодня в обед, что очень хочет сэндвич с авокадо из закусочной после тренировки. А эти были последние, – он вытягивает ноги и постукивает носком ботинка по коричневато-желтому кленовому листу. – Смотрел игру?
– Не всю.
– И как?
– Центральный форвард – отстой.
– Еще бы, – смеется Нокс. – Уайетт Лопез всего один.
Дверь закусочной напротив открывается. Из нее выходят фигуристы Леви и Эрин. Они тренируются в известном клубе «АйСкейт», как и подружка Нокса, Пейсли. Увидев нас, они приветственно поднимают руки. Я отвечаю на приветствие кивком, после чего они исчезают в другом направлении.
Нокс похлопывает меня по спине и встает.
– Отпусти ее, Уайетт. Скоро ты вернешься на лед. Жизнь продолжается, – короткий, тихий смешок. – Трудно поверить, что это говорю я, но это правда. Я ведь лучший тому пример.
Я молча откидываюсь на спинку скамейки, поворачиваю бейсболку козырьком назад и засовываю правую руку в карман куртки. Мне хочется фыркнуть и сказать ему, что я не хочу. Не хочу жить без Арии. Я пытался, но без нее мне очень паршиво. Мы были вместе шесть лет, вместе росли, и, без шуток, я не представляю, как можно жить во взрослой жизни без Арии.
Но я ему об этом не расскажу. Никому не расскажу.
Вместо этого я улыбаюсь:
– Передавай от меня привет Пейсли.
– Передам. Ну, пока.
– Пока.
Он смотрит на меня так, будто знает, о чем я думаю. Думаю, он и в самом деле знает. Мы с Ноксом хорошо знаем друг друга. Порой лучше, чем самих себя. Он снова похлопывает меня по плечу, а затем исчезает на другой стороне дороги и уезжает на своем «Рейндж Ровере».
Я откидываю голову назад и смотрю на небо. Темно-синее, усеянное звездами, каждая из которых сияет так ярко, что мое сердце давно должно было вспыхнуть. Но этого не происходит, потому что только Ариа способна разогнать тьму. Ариа всегда сияла ярко за нас обоих, пока я не отнял у нее свет, оставив ее серой и пустой.
Боже, меня тошнит. Я так измучил эту драгоценную девушку, а теперь сижу здесь, напротив ее дома, как будто у меня есть на это право. Будто так и надо. Сидеть перед ее домом. Надо уйти, пока она меня не заметила, и я снова не вырвал ее сердце одним взглядом. Я чертов ублюдок, который ее не заслуживает. Неважно, осознаю я это или нет. Нокс прав. Я должен уйти. Я встаю и уже поворачиваюсь. Но как раз в этот момент возле гостиницы останавливается «Мицубиси» Рут, и я сразу же вижу ее. Ариа, сидящая за рулем с приоткрытым ртом, выключает двигатель. Сердце выскакивает из груди и проваливается. Глубоко. Я стою на месте, не в силах сдвинуться ни на дюйм. Тело парализовано.
Ее губы – первое, на что я обращаю внимание. Изогнутые и полные, в форме сердца, которую я знаю наизусть, потому что сто тысяч пять раз обводил ее пальцем. Как минимум. Концы ее густых темных волос, собранных в хвост, спадают до бедер. Когда она выходит, я понимаю, что на ней серая толстовка университета Брауна поверх спортивных штанов.
Ариа меня не видит. Она подходит к багажнику и достает несколько деревянных ящиков с фруктами. Я хочу ей помочь. Хочу взять у нее ящики и отнести их в дом. Хочу сделать для нее все, хочу сказать ей, что я кусок дерьма, который ее не заслуживает, – но если она позволит мне, если даст еще один шанс, тогда я буду рядом, тогда я буду для нее всем.
Вместо этого я просто стою, свесив руки, и наблюдаю, как она зажимает коробки подбородком и, пошатываясь, переходит дорогу.
Никогда бы не подумал, что встреча с человеком может причинить такую боль и в то же время принести облегчение. Что любовь может стать сильнее, даже если человек исчез с лица Земли на долгие годы. И я никогда бы не подумал, что человек может ненавидеть себя так сильно, как ненавижу я себя в этот момент.
Я не могу так. Не могу сидеть здесь, смотреть на нее и ничего не делать!
Не успел я опомниться, как уже встал на ноги и преодолел половину дороги.
– Ариа.
Ее плечи вздрагивают. Ящики с фруктами падают на землю с громким стуком, и яблоки катятся по асфальту. Она делает вид, что это произошло без причины, и не обращает на меня внимания. Словно не слыша меня, Ариа приседает и начинает собирать фрукты.
Но ей не удастся меня обмануть. Между тем я стою перед ней, мои белые кроссовки прямо рядом с ее дрожащими пальцами, на ногтях которых облез черный лак. Мое правое колено тихонько хрустит, когда я наклоняюсь, чтобы помочь ей собрать фрукты. Ее губы сжаты в плотную линию, так как она изо всех сил старается не замечать меня. Но тут я протягиваю руку за тем же яблоком, что и она, конечно же, нарочно, чтобы задеть ее пальцы. Это прикосновение вызывает во мне лавину эмоций, электризует меня, заставляет почувствовать себя живым, и я вижу, что Ариа чувствует то же самое, вижу это в ее широко распахнутых глазах, в ее застывших чертах. Теперь она больше не может притворяться, что меня нет рядом.
Но она тут же берет себя в руки.
– Оставь меня в покое, Уайетт.
Она ловко бросает последнее яблоко в деревянный ящик, кладет его на два других и встает.
– Я писал тебе письма, – говорю я. – Ты их получила?
– Да, – отрывисто отвечает она. Ее хвост перекидывается с правой стороны пояса на левую, когда она переходит улицу.
Мое тело автоматически приходит в движение, чтобы последовать за ней.
– Ты на них не отвечала.
– А что, обязана была?
– Ты их читала?
По какой-то непонятной мне причине Ариа останавливается и поворачивается ко мне. На ее щеках появились красные пятна, как обычно бывает, когда она злится.
– Нет, Уайетт, не читала. Я их выбросила. Все до единого, потому что, что бы ты ни написал, это бы ничего не изменило. Что бы ты ни сказал или ни сделал, это не исправит того, что ты сделал, ясно?
Она их не читала. Понимание приходит, как жидкая глина, оно заполняет все полости, сковывает. Конечно, я не ждал, что Ариа напишет ответ или позвонит и скажет: «Привет, Уай, все снова хорошо, глупо вышло, неудачно, завтра буду дома, приезжай и забери меня, целую тебя, пока». Но я, по крайней мере, считал, что она прочтет мои слова. Поймет, почему так случилось, и что ей просто нужно время, много времени, чтобы все переварить.
Но все было не так. Во мне поднимается паника. Два года, два года она думала, что я намеренно причинил ей боль. Два года, за которые она научилась меня ненавидеть. Я ненадолго закрываю глаза, но быстро открываю их снова, потому что боюсь, что Арии может больше не быть рядом. Вздрогнув, я вздыхаю.
– Ариа, пожалуйста, выслушай меня, пожалуйста. То, что ты увидела на видео, наверно, причинило тебе самую ужасную, отвратительную боль на свете, я знаю. И я даже не могу представить, каково тебе было, сколько усилий тебе пришлось приложить, чтобы с этим справиться. Потому что сам я вряд ли смог бы, я бы, наверное, умер, прости меня, merda[3], я ужасно перед тобою виноват! Хотел бы я почувствовать то, что пришлось пережить тебе, чтобы унять эту боль, но я не могу. Я лишь могу тебе рассказать, почему так вышло. Пожалуйста, прошу, Ариа, выслушай меня, – я хватаю ртом воздух, чтобы продолжить. – Тогда, на вечеринке, мы с Гвен…
– Перестань! – с искаженным лицом, как будто одно только воспоминание приносило боль, она делает шаг назад. – Прекрати. Я не желала этого выслушивать в прошлом году после рождественского ужина и до сих пор не хочу.
– Но, Ариа… – мой голос молит, в каждом слоге паника и отчаяние. – Прошу, тогда ты поймешь, почему…
– Я никогда это не пойму, Уайетт, – у нее побелели костяшки пальцев, так крепко она вцепилась в края ящиков с фруктами. – Мне плевать, какая была причина… Даже если бы я поняла, я бы все равно не смогла тебя простить, потому что видела, как ты мне изменял, и я не могу отбросить эти образы.
– Но я не…
– Я приехала сюда, потому что нужна маме, а не для того, чтобы наверстать упущенное. Прошло два года, ровно семьсот сорок два дня, за которые я каким-то образом научилась жить дальше. И я не позволю, чтобы все эти усилия пропали даром просто потому, что я вернулась, и все началось сначала. Я не хочу разбираться, почему так вышло, Уайетт, потому что это ничего не изменит, только отбросит меня назад и заставит страдать снова и снова. Я этого не хочу. И не буду.
– Но, если бы ты узнала, что случилось, может быть, все было бы иначе, может, все стало как раньше, мы бы снова были вместе, и…
– Уайетт, – уголки рта Арии кривятся, а подбородок начинает дрожать. Твердая стена ее суровых черт лица рушится, оставляя после себя зримую боль, которую невозможно описать словами. – То, что между нами было когда-то… пожалуйста, забудь, отпусти меня – если ты так и будешь за меня хвататься… – она сглатывает, – я не выдержу.
Горло сдавливает. Я не могу дышать. Внезапно я понимаю, что ад не под землей. Нет, ад уже здесь: мрачные чувства, горячая боль.
– Но… – мой голос срывается. Вот я стою на асфальте рядом с пансионом, передо мной лицо моей бывшей девушки, а я пытаюсь сдержать слезы и не задушить себя ими. – Но я же люблю тебя, Ариа.
Она это тоже чувствует, прямо сейчас, этот ад, который хватает ее за сердце, сжигая его раскаленными руками. На ее лице я вижу отражение своих страданий.
– И я тебя, Уайетт. И всегда буду. Но ведь это ничего не меняет.
Я не могу ничего сказать в ответ. Не могу, потому что она не хочет слушать. И я не знаю, что больнее: тот факт, что все кончено, или сомнение в том, что ничего не изменится, если Ариа позволит мне все объяснить.
Мне никогда этого не узнать.
Ариа разворачивается и уходит. Она исчезает за дверью, обычной дверью, пять сантиметров букового дерева и ничего больше. Но кажется, что Ариа ушла намного дальше. Словно это пропасть без моста, а она на другой стороне. Между нами – пропасть, которую невозможно пересечь.