Пресс-конференция проходит в одном из ультрасовременных залов на верхнем этаже тренировочного центра. Скругленные стеклянные стены открывают прекрасный вид на гору Сноумасс, чьи вершины целуют небо. Здесь уже собралась внушительная толпа журналистов. Все они сидят в экстравагантных креслах, на мой взгляд, слишком дорогих для такого конференц-зала, и делают последние приготовления. Одни возятся с фотоаппаратами, другие что-то пишут в блокнотах, наверное, вопросы, которые не хотят забыть, ведь будет непростительно не спросить о состоянии травмированного Лопеза. Я бы сказал: «Привет, видите ли, это личное», но репортеры просто посмеются: «Ха-ха, да уж, как же».
Над нашими головами разносится гул: журналисты склонили головы и переговариваются друг с другом.
У нас в составе много игроков, но сегодня только те, кто регулярно выходит на лед – ну, и я, потому что пресс-конференцию собрали для того, чтобы рассказать журналистам, когда новичок «Аспен Сноудогс» наконец-то сможет играть после того, как его купили летом и во всеуслышание провозгласили новым талантом НХЛ. Все считают, что я ни на что не годен и что меня нужно тайно депортировать, чтобы никто не понял, что я был самой большой ошибкой в их жизни. Уверен, что Ариа тоже так считает – что я был самой большой ошибкой в ее жизни. Внезапно горло сдавливает, пульс учащается, и я спрашиваю себя, почему в уравнении всегда ошибка во мне.
Я осматриваю зал, чтобы отвлечься.
«Дыши спокойно, Уайетт, просто дыши спокойно, животом, и все будет хорошо».
Бедняга запасной центральный нападающий тоже там. Грей. Для меня загадка, как он попал в профессиональную лигу. Рядом со мной Оуэн, наш левый крайний нападающий, беспрестанно дрыгает ногой. Он самый младший из нас, ему всего восемнадцать, и у него всегда начинается диарея, едва перед ним присаживаются люди с камерами. За те пятнадцать минут, что мы здесь сидим, он уже трижды сбегал в туалет, но ему не терпится сходить еще раз, потому что он все время поднимает задницу, как будто хочет встать, но не решается.
– Оуэн, – шиплю я, – останься тут, брат.
– Я сейчас наложу в штаны.
– Ну вот, началось.
Сэмюэл, наш вратарь, сидит по другую сторону от него. Он наклоняется, чтобы посмотреть Оуэну в лицо, и поднимает бровь:
– Дай знать заранее, пока тебя не разорвало. У меня потом еще свидание.
В этот момент дверь позади нашего стола открывается, и входит тренер Джефферсон, а за ним – наш пресс-атташе Карл. Они встают сбоку от Ксандера в дальнем конце стола, и Карл смотрит на Пакстона, который сидит в центре и будет отвечать на вопросы как капитан. Он кивает Карлу, давая понять, что мы готовы, и Карл выходит вперед.
– Дамы и господа, дорогие коллеги. Сегодняшняя пресс-конференция созвана для того, чтобы ответить на ваши многочисленные запросы касательно нашего нового центрального нападающего Уайетта Лопеза. Мы хотим дать вам возможность задать вопросы и ответить на них наилучшим образом. Как всегда, мы просим вас относиться к полученной информации коллегиально и ответственно. Было бы неприятно обнаружить клевету или сплетни в заголовках газет в ближайшие несколько дней, когда мы с вами знаем, что во всем этом нет ни капли правды. Итак, мы начинаем пресс-конференцию. Пожалуйста, задавайте свои вопросы.
Вспышки заливают стеклянный зал, синхронно со звуками щелчков фотоаппаратов. И тут начинается.
– Почему Лопез до сих пор не играет?
– Правдивы ли слухи о том, что его давно продали?
– Выйдет ли Лопез когда-нибудь на лед?
– Что с его травмой? Как он ее получил?
– У него есть девушка?
– У него такой грустный вид, он никогда не радуется, почему, что с ним?
Я обычно уверен в себе и быстро соображаю. Последнее слово обычно остается за мной. Редко бывает, когда что-то дается мне с трудом. Но вот теперь мне непросто. Слышать эти вопросы – все равно что снова и снова получать удар ножом, очень глубокий, по рукоять, потому что просто в живот недостаточно, он вопиющий и мучительный, и с каждым ударом мне приходится думать о том, что я не хочу вспоминать, и я уже хочу уйти, уйти, уйти, пусть даже меня посчитают трусом.
Я закрываю глаза и делаю глубокий вдох. Пакстон прочищает горло, и я понимаю, что пора начинать, что я должен что-то сказать. Я снова открываю глаза и вижу, как Пакстон поднимает массивное предплечье и указывает на журналиста в первом ряду, который все это время выкрикивал вопросы громче всех, – человека с редеющими волосами и длинными залысинами.
– Вас купили в последнем трансферном сезоне. Это было несколько месяцев назад. Когда вы сможете играть?
«Если б я сам знал».
– Э-э.
Уголком глаза я вижу, как Карл щурится. У нас было три собрания, чтобы подготовить меня к этой пресс-конференции, два из них – с профессиональным оратором. Он сравнил слова-паразиты с жирными прыщами. Без дураков. Как он выразился, они постоянно лезут, но они мерзкие и никому не нравятся.
Я вздыхаю, и мое дрожащее дыхание касается микрофона.
– Уже недолго осталось.
Слабый ответ. Лица повсюду перекошены. Несколько журналистов закатывают глаза и не скрывают, как они раздосадованы, потому что, безусловно, они ожидали большего, настоящей сенсации. Я должен был открыть рот и сказать что-то такое, что заставило бы всех вскочить со своих стульев и подумать: «Ух ты», но, сюрприз-сюрприз, это я. Я – разочарование, даже для журналистов.
Взгляд Пакстона падает на меня. Я коротко киваю, и он указывает на следующего журналиста. На этот раз женщина, светловолосая блондинка, кошачьи глаза с темными кругами, сто процентов переутомленная. Кажется, она из тех, кто жаждет карьеры, поэтому работает даже тогда, когда другие спят. Она поправляет очки в роговой оправе, выпрямляется и постукивает карандашом по блокноту:
– Ходят слухи, что ваша бывшая девушка вернулась в Аспен. Говорят, она вам изменила. Это правда?
На мгновение я настолько растерялся, что не смог ответить. Что это такое – она издевается? Мой рот открывается, чтобы это сказать.
Но Пакстон, похоже, умеет читать то, что написано на моем лице. Он успевает вмешаться прежде, чем слова слетают с моих губ.
– Личная жизнь игроков не должна быть предметом обсуждения.
На накрашенном красной помадой рте журналистки появляется преувеличенная улыбка. Она щелкает языком, странно довольная тем, какую реакцию вызвали ее слова во мне. Ее рука буквально летает над бумагой. Я настолько отвлекся, что не заметил, как Пакстон указал на другого журналиста.
– Правда ли, что «Сноудогс» рассматривают возможность продажи Лопеза обратно в младшую лигу?
Можно подумать. Какой дрянной вопрос. Настолько дрянной, что я фыркаю и подавляю смешок. Я бросаю взгляд направо, на Кейдена, нашего правого защитника для поддержки («Ха, этот бездельник думает, что меня принижает, Кейден, меня! Смешно, да?»), но он не смеется. Он смотрит в свой стакан с водой, который держит в руках крепкой хваткой. Я продолжаю буравить взглядом Ксандера. Тот возится с пуговицами рубашки и не обращает на меня внимания.
В животе растет жирный, уродливый, липкий комок, настолько уродливый, насколько можно себе представить, потому что это катастрофа века. Какого черта парни из моей команды ведут себя так, будто журналист попал в яблочко своим вопросом?
Я понимаю, что пресс-секретарь, должно быть, раздобыл какую-то секретную информацию, которую определенно не стоит обсуждать сегодня. И, видимо, в моей команде ее знали все – кроме меня.
Я смотрю на Карла, который тоже трусит и избегает моего взгляда. Он смотрит на потолок, потому что он такой красивый, такой белый и простой, такой неотразимый. И только тренер Джефферсон смотрит на меня в ответ. Вид у него такой же, как у меня. Как будто его пожевали и выплюнули. Он тренировал меня в школе. Всего несколько недель, пока не перебрался в НХЛ в качестве тренера. Именно благодаря ему я получил это место. По его рекомендации глава «Сноудогс» Зейн Каллахан меня купил. И теперь он смотрит на меня с таким страдальческим видом, как будто извиняется, словно он готов поменяться со мной местами, лишь бы мне не пришлось с этим мириться, что, конечно, неправда, так всегда говорят, но никогда так не поступают.
Мне говорили: «Уайетт, очень жаль, что ты сломан». Под этим подразумевали руку, не подозревая, что моя голова сломана гораздо сильнее.
Но я жалел. Себя, сестру, маму с папой, которые парят где-то там, над облаками, гордясь единственным, чем можно было гордиться, – своим сыном. Я жалел о своем прошлом, о надежде, о том одном ее проценте, за который так долго держался, несмотря ни на что. Я жалел обо всем, во что я когда-либо верил, за что когда-либо боролся.
И мне было жаль Арию, которая вечно твердила, что у меня все получится, что я доберусь до вершины, и что она будет верить в меня вечно. Но я разрушил остатки ее веры в меня. Отнял последнюю крупицу. И тогда я стал никем. От Уайетта, которого она когда-то любила, просто ничего не останется, а я не могу этого допустить, потому что это убьет последнюю искру, которая еще теплится во мне.
Что тогда во мне останется?
– Меня не будут продавать.
Мой ответ звучит торопливо, страх и паника сквозят в каждом слоге, и когда я губами касаюсь микрофона, зал наполняется неприятным скрипом. Толпа гримасничает, но после неловких двух секунд мои слова, кажется, доходят до них. Некоторые из них выпрямляются, а многие кричат: «Вы это серьезно?», «Почему вы так считаете?», «Мы слышали другое». Паника.
От моего заявления глаза Карла чуть не вылезают из орбит. Конечно. Все, что слышат здешние журналисты, становится достоянием гласности. Поэтому, когда я говорю, что «Сноудогс» меня не продадут, хотя, похоже, они именно это и собираются сделать, они бросят на себя тень.
Только тогда до меня начинает доходить.
«Аспен Сноудогс» хотят продать меня, que merda, меня в самом деле решили вышвырнуть. Нередко подобные новости скрывают от игроков, и они узнают о них через третьих лиц или прессу. Это хоккей, и каждый думает, что это отличный вид спорта, что игрок живет ради азарта, и все, кто стоит за командой, тоже. Но в принципе хоккейная команда – это одна большая экономическая машина. Все дело в деньгах. Как и почти везде в жизни. Сокрытие информации об игроках нельзя назвать небывалым событием, но это все равно скандал. И я никогда, ни при каких обстоятельствах в своей жизни не ожидал, что меня втянут в такой скандал.
Карл хочет что-то сказать. Он открывает рот. Я не могу этого позволить, потому что знаю, что, как только слова сорвутся с его языка, пути назад уже не будет.
«Титаник» тонет. Я – Джек. Карл – Роза. Я кидаюсь к микрофону, потому что это дверь, на которой мы плывем, и, прости, Карл, прости, Роза, но мне нужна эта дверь, потому что я хочу жить.
– Я буду играть, – повторяю я более твердым голосом.
Все уставились на меня. Каждая пара глаз в этой комнате прикована к моим губам, впитывая каждое слово, которое срывается с них, капля за каплей на раскаленном камне.
На шее выступают бусинки пота и стекают по спине.
– В следующие выходные. На домашней игре. Против Бостона. Я буду на льду.
Что бы я ни натворил, это было самое глупое, что я мог придумать. Черт, да мне и стакан с водой не поднять, не скривившись от боли.
Команда смотрит на меня так, словно я дефектный. Карл на грани нервного срыва. У него дергается веко. И только у тренера Джефферсона гордый вид. Он немного похож на меня. Такой же странноватый, как мне кажется. Вот почему он мне нравится. Его полулысая голова блестит, свет отражается в ней и ослепляет меня, а он улыбается и кивает, снова и снова, как будто я сделал что-то правильное, хотя я чувствую, что я в полном дерьме.
Тишина прекращается внезапно, как будто только что взорвалась брошенная мной бомба. Журналисты вскакивают и кричат в замешательстве, все камеры направлены на меня, щелк, щелк, щелк, тысяча вопросов, еще тысяча, и ничего, кроме страха, в моей голове. Оуэн рядом со мной в шоке. Для него это слишком: мальчик пускает газы не переставая. Он воняет, как скотина, как мощная белковая бомба, просто отвратительно. Лицо у него темно-красное, но никто этого не замечает, потому что все смотрят только на меня.
– Пакстон, – я говорю слабо и тихо, потому что не могу сейчас притворяться. – Мне надо отсюда смыться.