Бересфорд-роуд и Принсес-роуд сходились в одной точке за Альберт-сквер, и поскольку обе располагались с западной стороны Наннери-роуд, откуда трамваи шли наверх к Даунсу и вниз в город, их жители относили себя к Верхнему Рэдстоу, но за исключением ряда домов с террасами в месте, которое мальчишки-посыльные для краткости называли Принсес, эти улицы могли находиться в любом пригороде средневикторианской постройки. Дома на Бересфорд-роуд только‐только выбрались из эры подвалов. Кухни все еще располагались на пару ступеней ниже уровня гостиных, но, по крайней мере, были подняты из подземелий, откуда слуги, принадлежащие расе прежних времен, более крепкой, а возможно, и более тупой, готовы были подниматься по длинным лестничным пролетам бесчисленное множество раз в день. Некоторые из домов окружали собственные садики; другие выглядели как одно здание, хотя на самом деле их было два, со входами, обманчиво расположенными с торца; эти дома производили, да и хотели произвести впечатление, что в их стенах ничего необычного или неприличного происходить не может, и красный Конгрегационалистский молельный дом на Бересфорд-роуд всем своим видом провозглашал, что нонконформизм принят в лоно респектабельности. Возможно, лучшие дни храма уже миновали. Он строился для тех поднявшихся из низов семей, чьи доходы позволили перебраться в богатую часть Рэдстоу, однако сохранить прежние религиозные убеждения, несмотря на рост состояний; в то время еще чувствовался некий дерзкий вызов в том, что большая, прилично одетая семья шла в молельный дом мимо прихожан англиканской церкви, которые никогда ни на что не осмеливались ради свободы, но даже теперь, когда официальная церковь признала инаковерующих людьми и братьями, нонконформизм по старинке оставлял неприятный привкус принадлежности его сторонников к сомнительной части общества. Большие семьи вышли из моды; многие из тех девочек и мальчиков, кто воспринимал воскресенья наполовину праздником, наполовину наказанием, кто с радостью надевал лучшие наряды и терпел натирающее под ними тело чистое крахмальное белье, а во время скучной службы с интересом разглядывал знакомых, давно переехали в так называемую лучшую часть Верхнего Рэдстоу, родили двух-трех ребятишек и потихоньку отошли от веры отцов. Наиболее смелые духом из тех, кто вообще посещал храм, ходили в Унитарную церковь, но Верхний Рэдстоу не был благодатной почвой для нонконформизма: тот пышно цвел скорее по другую сторону Наннери-роуд. И назначение Роберта Кордера в храм на Бересфорд-роуд пятнадцать лет назад было попыткой удобрить скудную почву химией энергичной личности. Его предшественником был кроткий старый джентльмен, который терпеливо проповедовал сияющим рядам пустых скамей, и никто не ждал, что он заманит молодежь послушать его, в то время как Роберт Кордер был смелым и представительным лидером, и даже его внешний вид и звук голоса свидетельствовали о жизненной силе его веры. Можно было видеть, как он шагает по улицам, запрыгивает на подножки трамваев и соскакивает на ходу, торопясь на заседания церковного комитета и обратно, но при этом мистер Кордер всегда готов был сбавить скорость, чтобы перекинуться парой слов со знакомыми, и всегда эти слова полнились радостью и оптимизмом и произносились громким голосом, если только обстоятельства не требовали тихого сочувствия. Прихожанин мог остановить проповедника посреди дороги, диакон – увести в сторону, и после мистер Кордер шагал еще быстрее, торопясь нагнать время, которое, как он часто шутя говорил этим перехватчикам, не потеряно, а просто незаметно куда‐то утекло.
С такого рода привычками и занятиями мисс Моул пока не была знакома. Из окна ее спальни-гостиной виднелась крыша молельного дома, выделяющаяся теплым красным пятном среди других крыш и деревьев и очень приметная. Ханна была специалистом по крышам: из многих окон последних этажей Верхнего Рэдстоу она наблюдала разнообразие их форм и расцветок. Крыши спускались вниз по крутому склону к Нижнему Рэдстоу – красные, серые, голубые и зеленые, – раскинувшись над городом, как цветочный сад. Старая красная черепица соседствовала с блестящим серым сланцем, мшисто-зеленая кровля теснилась между стен высоких домов, а ведь помимо перепадов высот были еще и деревья, раскинувшие кроны выше печных труб, дым из которых летел в окна чужих домов, но этого из комнаты Ханны увидеть не удавалось. Вид из ее окна на новую часть Верхнего Рэдстоу был ничем не примечателен, и она часто смотрела на крышу храма, пока та не превратилась в знамение. Теперь молельня ей не нравилась, но смотрела на нее Ханна даже чаще: она представляла себя сидящей под этой крышей, тусклым пятнышком на блестящей полировке, и за дни ожидания известий от Лилии совершила несколько вылазок на Бересфорд-роуд, чувствуя себя то ли заговорщицей, то ли частным детективом. Мисс Моул попыталась проникнуть в храм, но обнаружила, как и ожидала, что двери заперты. «Одного этого достаточно, – сказала Ханна, обращаясь к плющу, увившему крыльцо, – чтобы люди переметнулись в римскую веру, я и сама не прочь совершить паломничество в Рим. Наверное, эта молельня настолько уродлива, что ее прячут от людских глаз и открывают только в дни, когда там проходят увеселительные сборища, а тогда прихожанам некогда пялиться по сторонам: надо рассматривать шляпки друг друга. Впрочем, – добавила она, – шляпки там тоже посмотреть не на что».
Ханна впала бы в уныние, если бы не получала удовольствия, находя подтверждение собственным догадкам и наслаждаясь силой своего предвидения. Она была уверена, что с обратной стороны красная крыша выкрашена в голубой, как небесный свод, и усыпана тусклыми золотыми звездами; она видела дом мистера Кордера, номер 14 – расположенный далековато от молельни и на противоположной стороне улицы, – и предчувствия ее не обманули. Им оказалось одно из тех сдвоенных зданий с неприметной дверью. В каждом из двух этажей были эркер и прямоугольное окно, а на фронтоне – маленькое и круглое, как глазок. Ханна, движимая духом авантюризма, направилась к дому: в любой момент из него мог выйти мистер Кордер, и трудно было бы сделать вид, что она имеет право тут находиться. Но жилец ее не интересовал, любопытство вызывал сам дом: если бы только Ханна могла проникнуть внутрь, она бы сразу поняла, будет ли в этом доме счастлива. Однако так далеко она зайти не осмелилась, удовольствовавшись наружным осмотром; впрочем, кружевные занавески и чахлый газончик за железной оградкой, обсаженный лавровыми кустами, не вселяли особых надежд. Архитектор здания не был художником. Дом страдал уродством, но в то же время его брат-близнец по соседству выглядел куда более пригодным для жизни, хотя жалюзи на окне и перекосились. Эркер был занавешен пыльными красными шторами, подхваченными медными цепочками, а клетка с канарейкой болезненно напомнила Ханне о миссис Виддоуз. Внешне дом номер 16 казался таким же непривлекательным, как и 14‐й, но Ханна чувствовала бы себя счастливее, если бы владельцем красных штор оказался мистер Кордер.
На следующее утро она вздрогнула, проходя там же, когда грубый голос пожелал ей доброго дня. Привстав на цыпочки, чтобы заглянуть за разросшуюся изгородь из бирючины, нависающую над железной оградкой дома номер 16, Ханна увидела попугая в клетке посреди зеленого газона. Попугай покосился на нее, а потом отвернулся с оскорбленной миной, делая вид, что тут никого нет, хотя Ханна проговорила положенное «хорошая, красивая птичка».
– Любите птиц? – раздался другой голос, и из-за кустов, чуть ли не лицом к лицу с Ханной, вынырнул его обладатель. – Занимаюсь уборкой, – пояснил он, показывая зажатые в горсть опавшие листья, – а заодно выгуливаю Пола. Одного его не выпустишь из-за кошек. Пусть даже кошки мои. Ревность, я полагаю. Теперь вы скажете, что кошкам все равно, птица есть птица: они бы сожрали Минни, мою канарейку, и не подавились, если бы сумели до нее добраться, нисколько не сомневаюсь, но с Полом другая история. Тут дело не в еде, я изучал вопрос. Кошек раздражает человеческий голос, исходящий из неправильного места, а Пол временами страшно болтлив. Если подумать, с этой точки зрения поведение кошек естественно.
Теперь‐то мисс Моул разгадала тайну, почему дом номер 16 подошел бы ей больше номера 14. Она узнала родственную душу в этом старике, способном разговориться с незнакомым человеком; что‐то присущее ей самой светилось в его потрепанном жизнью лице и плутовато-непочтительном взгляде. Насколько видно было из-за изгороди, одет он был в куртку валяного шинельного сукна, из-под которой выглядывали жесткий воротничок и галстук, заколотый булавкой с бриллиантом и опалом в виде лошадиной головы; у хозяина был вид человека, который не снимает шапку даже в помещении.
– Интересная теория, – заметила мисс Моул, опускаясь на каблуки, а старик подошел вплотную к другой стороне живой изгороди, чтобы лучше рассмотреть собеседницу, и сейчас его лукавые водянистые глаза занимались сравнением Ханны, причем не в ее пользу, с другими прекрасными женщинами, на которых когда‐либо падал его взгляд.
– А я вас вчера видел, – заявил он. – Брился у окна наверху, – он показал большим пальцем себе за спину, – и заметил женщину у входа в молельный дом. «Это что‐то новенькое», – сказал я себе. Мне было плохо видно, что там происходит, поэтому я продолжил за вами наблюдать. Выглядело забавно.
– Было бы забавнее, если бы мне удалось проникнуть внутрь, – фыркнула Ханна.
– У меня другое представление о веселье, но если хотите попасть туда, то смею заметить… – Он указал пальцем вбок и тоном, подразумевающим, каких только чудачеств на свете не бывает, сказал: – Можете взять ключ в соседнем доме. Проповедник живет там. Он усвистал полчаса назад, только фалды пальто развевались. Сделал вид, что не заметил меня, – и старик подмигнул Ханне. – Я бы мог замолвить перед ним за вас словечко, если бы захотел. Но так уж вышло, – он снова исчез за изгородью, и окончание фразы прозвучало глухо, – что я не хочу.
Ханна услышала, как он продолжил сгребать листья.
Прощаться вроде как не требовалось, но и уйти просто так показалось невежливым, поэтому она пробормотала «до свидания», не получив ответа, однако знакомство представило ее будущность в более радужном свете. Мисс Моул рада была обнаружить, что сосед за словом в карман не лезет и способен дать отпор Роберту Кордеру, а его присутствие обещало разбавить тоскливую скуку, которую она себе предрекала, поэтому, получив письмо от Лилии с сообщением, что миссис Спенсер-Смит обо всем договорилась и мисс Моул ожидают на Бересфорд-роуд в следующий вторник, Ханна могла с бо́льшим легкомыслием отнестись к будущему рабству и тому факту, что в кошельке осталось не так уж много фунтов, хоть и скорчила ироническую гримаску, прочитав окончание письма со множеством подчеркиваний, в котором Лилия убеждала ее, что, зарабатывая пятьдесят фунтов в год и при этом не вычитая из них плату за проживание и стол, к тому же получая арендную плату за домик в деревне, Ханна вполне сможет отложить что‐нибудь «на дождливый денек».
– Пф, наконец‐то мне удастся накопить на самый дешевый зонтик! – фыркнула Ханна и швырнула письмо на стол, но затем порвала его в мелкие клочки, чтобы тайна ее родства с миссис Спенсер-Смит осталась нераскрытой.
Для миссис Гибсон следующие несколько дней окрасились благородной печалью. Ей предстояло лишиться общества мисс Моул, но она не могла упрекнуть компаньонку, ибо ту ожидал высокий статус экономки мистера Кордера, а миссис Гибсон будет по-прежнему рада видеть ее в любое время, если ей вздумается заглянуть на чашку чая. Миссис Гибсон с восхищением смотрела на эту женщину, которая появилась из ниоткуда, чтобы спасти жизнь мистера Риддинга и при этом оградить жильцов от вмешательства полиции и расследования, и которая ничуть не волновалась из-за перспективы жить с проповедником, чьи шутки, признавала старая леди, похожи на пену, скрывающую под собой омут неизвестной глубины.
Печаль же самой Ханны окрашивалась привкусом будущего приключения. Она была готова к любого рода скуке и досаде, готова вновь окунуться в водоворот равнодушного к ней мира, ведь ее вера в хорошее, что ждет впереди и становится все ближе, была непоколебима. Кто знает, может, сосед с его кошками, попугаем и канарейкой окажется тем самым дядюшкой, который оставит ей наследство; к тому же забавно будет наблюдать тайное беспокойство и осторожную снисходительность Лилии, а главное – Ханна продолжит жить в любимом месте и при хорошем поведении весной все‐таки доберется до примул на другом берегу реки.
И все‐таки она жалела, что не прожила у миссис Гибсон чуть дольше, поскольку миссис Риддинг по-прежнему проявляла недружелюбие, а мистер Бленкинсоп так и оставался невзятой крепостью. Мисс Моул понимала природу защитного поведения миссис Риддинг и уважала ее позицию, но как же хотелось и дальше донимать мистера Бленкинсопа шутливыми нападками и хоть раз вывести его из равновесия! Каждый божий день ожидая нового ультиматума, миссис Гибсон обращалась с жильцом как с тяжелобольным: говорила шепотом, если встречала Ханну на лестничной площадке у его двери, старательно готовила его любимые блюда и лично относила их наверх, чтобы маленькая служанка не раздражала привереду своей неуклюжестью; Ханну это страшно злило, но она наконец дождалась своего часа.
В последний вечер она пошла на кухню и взяла поднос.
– Ему это не понравится! – ахнула миссис Гибсон.
– Ничего, как‐нибудь проглотит, – грубо ответила Ханна. – И потом, как же ваши «бедные ноженьки»? Пожалейте их.
Наглости мисс Моул не было предела, а миссис Гибсон нечего было ей противопоставить, поэтому она наблюдала за Ханной с беспомощным интересом и ужасом, которые однажды уже испытала, глядя, как дрессировщик входит в клетку со львами.
Мистер Бленкинсоп сидел у огня в большой гостиной, тесно заставленной основательной мебелью красного дерева, принадлежавшей прежде его матери. Перед ним на столике стояла шахматная доска, и рука зависла над одной из фигур. Он не поднял головы, и Ханна почувствовала себя так, будто беспечно ворвалась в церковь в разгар службы. Правильно было бы выскользнуть за дверь и дождаться, когда аппетитный запах жаркого пробьется к органам чувств поглощенного мыслью мистера Бленкинсопа, но вместо этого Ханна громко объявила:
– Ужин подан, сэр! – И, шагнув ближе, добавила: – Так вот чем вы занимаетесь по вечерам! Должно быть, прекрасный способ времяпрепровождения.
Мистер Бленкинсоп пораженно взглянул вверх и нахмурился.
– И требует сосредоточения, – уточнил он многозначительно.
– Именно это я и имела в виду, – притворившись, что не понимает намеков, сообщила Ханна. – Я принесла вам ужин, потому что у миссис Гибсон болят ноги.
– Миссис Гибсон и не обязана подавать мне еду.
– Страх, – заметила Ханна, – одна из сильнейших человеческих эмоций.
– Боюсь, что я потерял нить разговора, – с подчеркнутой вежливостью произнес мистер Бленкинсоп.
– Бедняжка просто боится лишиться вас в качестве постояльца!
– Ей известно, как меня удержать. – Мистер Бленкинсоп пересел за стол и развернул салфетку. – И я действительно не понимаю, – продолжил он, маскируя возмущение вежливостью, – какое ко всему этому отношение имеете вы?
– Да, вы не понимаете, – мягко сказала Ханна, – а я не извиняюсь. Я говорю, как если бы лежала на смертном одре. Moriturus te saluto! [5] Вы будете рады узнать, что завтра я съезжаю. Собираюсь жить с мистером Кордером – в качестве его домохозяйки, господи помилуй! – Заметив слабый проблеск интереса в лице мистера Бленкинсопа, она воспользовалась преимуществом. – Да, только представьте! – воскликнула она. – Уж лучше бы я жила с Риддингами. Почему бы вам не обучить мистера Риддинга игре в шахматы? Это отвлекло бы его от духовки! А представьте, в какие хлопоты для вас выльется поиск другого жилья! И сердце миссис Гибсон будет разбито. Оставайтесь там, где вы есть, мистер Бленкинсоп, и вспомните обо мне завтра в это же время, когда вы по-прежнему будете в своей уютной гостиной, а я окажусь в неведомых землях. Впрочем, возможно, мы будем видеться иногда в молельном доме. Это меня приободряет.
– Маловероятно, – заявил мистер Бленкинсоп, растоптав в зародыше всякую надежду на встречи, и принялся ужинать, тем самым давая понять, что разговор окончен.