Много воды утекло с тех пор, как Ханна последний раз жила в семье. После изнурительного опыта, когда она сражалась с полудюжиной буйных детей и их больными родителями, которые старались хранить в тайне тяготы и разочарования своего брака, она устроилась к одной пожилой леди в расчете на относительный досуг, но, подобно актрисе, которая прославилась в определенной роли и никак не может получить другую, мисс Моул, казалось, теперь была обречена на амплуа помощницы старых больных одиноких леди до конца своей жизни. Естественно, ее стали подозревать в неспособности иметь дело с молодежью после долгого существования в условиях, где она только и делала, что поднимала пропущенные петли, подносила чистые носовые платки и читала вслух, хотя Ханна могла бы красноречиво поведать об утомительной природе такой работы. Она часто с завистью смотрела на уборщицу, мечтая о здоровом труде со шваброй и ведром; и в собственной глупости, вынудившей ее жить у работодателя, вместо того чтобы уходить домой каждый вечер, предпочитала винить непонятное застарелое желание принадлежать к аристократии, которую Ханна якобы презирала. Из мисс Моул вышла бы замечательная уборщица: некоторая вульгарность, которую Лилия справедливо находила предосудительной в кузине, для уборщицы послужила бы отличной рекомендацией, и Ханна представляла, как ходит от дома к дому: энергичная, добродушная, вольная говорить все, что взбредет на ум, – идеальная уборщица из романа, живущая в собственном доме и не имеющая никаких дел с людьми и их запутанными характерами. Что ж, фыркнув, говорила она самой себе, ты еще можешь к этому прийти, но женщинам, избравшим подобное жизненное поприще, не отписывают наследство богатые джентльмены, а Ханна все еще делала вид, что поглядывает в направлении этой приятной перспективы. В молельне пока не встретился ни один кандидат, отвечающий ее требованиям, и хотя она примелькалась с метелкой для пыли в каждом окне, ей так ни разу и не удалось увидеть старого плута из дома номер 16. Сияющий октябрь уступил место сырому ноябрю, и погода, по мнению Ханны, не располагала к выгулу попугаев и садоводству. Иногда она видела, как номер шестнадцатый ковыляет к задней калитке, слышала, как по ночам он зовет кошек, но у нее не хватало времени планировать встречи, поскольку она трудилась не покладая рук, не хуже любой уборщицы, и должна была приноравливаться к новым непростым условиям.
В домах, где она работала прежде, глава семьи обычно уходил утром в определенный час, и можно было рассчитывать, что до вечера он не появится; перемещения мистера Кордера не поддавались никакому четкому расписанию. О том, дома хозяин или вышел, можно было догадаться только по наличию или отсутствию пальто и шляпы на вешалке в холле, и у мисс Моул вошло в привычку, проходя мимо, кидать туда взгляд, и в зависимости от этого у нее улучшалось или портилось настроение – еще одно невольное доказательство, что личность преподобного Роберта отнюдь не была незначительной. Пение Ханны, тихое и невыразительное, совсем не похожее на ее обычный голос, немедленно смолкало, стоило мистеру Кордеру переступить порог дома; он подавлял в дочерях любые проявления характера, и Ханна порой задумывалась, а знает ли он вообще, что у девочек есть личность; он с ходу завладевал разговором, поскольку готов был дать исчерпывающую информацию по любому вопросу, и чужие мнения, отличные от его собственного, либо забавляли, либо злили преподобного; однако ни дня не проходило без визитеров: прихожанин нуждался в помощи или совете, пылкий служка из молельного дома просил решить сложный вопрос, диакон заглядывал с важной миссией. Голос, доносившийся из кабинета, не всегда принадлежал Роберту Кордеру, и хотя хозяин смеялся первым, его смех подхватывали, и люди, выходя от него, выглядели счастливее, чем когда пришли. Тем не менее Ханна не забывала скорчить гримасу, минуя кабинет. Она была уверена, что миссис Кордер с фотографии на столе великого человека серьезно выслушивала его речи и отпускала безмолвные едкие замечания, сопоставляя его советы с тем, что знала о нем при жизни, однако, будучи намного терпимее Ханны, все же отказывалась судить мужа слишком строго.
Мисс Моул сотворила из миссис Кордер личность, похожую на себя, но обладающую бо́льшими мудростью, добротой и терпением. Должно быть, ей самой сильно недостает этих качеств, мрачно думала Ханна, раз уж она, которая всегда гордилась умением принимать в людях и хорошее, и плохое с той же легкостью, с какой принимала любые их физические и умственные особенности, сознательно выбрала враждебное отношение к Роберту Кордеру. Развевающиеся фалды его пальто раздражали Ханну так же сильно, как работодателя, вероятно, раздражали ее колышущиеся юбки; она не верила в похвальбу широтой взглядов от человека, который насмехается над противоположными мнениями или попросту отмахивается от них и чей вечно поджатый маленький рот скрывают большие усы. Как большинство бездетных женщин, мисс Моул преувеличивала радости и преимущества обладания потомством, а Роберт Кордер, казалось, об этом и не задумывался. Он не был недобрым отцом; напротив, казался довольно благожелательным в рамках той привязанности, которую испытывал сам, но в выражении которой ограничивал дочерей; однако Ханна считала, что он воспринимает Этель и Рут как аудиторию, которая должна внимать его мыслям и вести летопись его деяний, и забывает, что у них тоже есть чувства и характер, если только проявления этих качеств вдруг каким‐то образом не досаждали ему.
Ханне его ласковые банальности были против шерсти, и ей нравилось находить подтверждение своей оценке личности преподобного, а тот редко разочаровывал: когда дела у него шли хорошо, он не мог удержаться, чтобы не похвастать, и тогда Уилфрид находил взгляд Ханны и чуть опущенными веками, приподнятой бровью или неестественно серьезной миной подавал знак через стол.
Мисс Моул находила покаянное удовольствие в самоконтроле. Начни она демонстрировать характер до того, как прочно утвердилась в должности, даже покровительство Лилии ее не спасло бы. Следовало убедить Роберта Кордера в своей полезности, прежде чем позволить ему подозревать, что она намного сообразительнее самого хозяина, вот и приходилось скрытничать: ведь у нее было еще и обоюдное соглашение с миссис Кордер, которое требовалось соблюдать. К тому же Ханне хотелось доказать, что и она обладает властью, и хотя мисс Моул высмеяла бы эту идею, но под тонким слоем наносного цинизма в ней кипел дух ярого реформатора. Она мечтала получше откормить Рут и хотя бы изредка видеть проблеск счастья на личике девочки, ослабить тревожность Этель и внести в дом хоть немного красоты. Поменять уродливую мебель – а тут миссис Кордер полностью промахнулась – Ханна не могла, но дружелюбие, юмор и веселье не стоят ни пенни. Ими были набиты пустые карманы мисс Моул, только и дожидаясь того часа, когда домочадцы с их нелегкими характерами протянут руку и возьмут предложенное, поэтому экономка не подгоняла ни себя, ни Кордеров, ни время.
Постепенно выяснилось, что работа Этель в миссии не отличается напряженностью, которую можно было предположить по плачевному состоянию дома. У старшей дочери случались всплески лихорадочной активности, она постоянно посещала клуб для девушек и периодически помогала отцу вести переписку, но потом, кажется, целыми днями не знала, куда себя приткнуть, и тенью следовала за Ханной по дому, как будто перспектива остаться в одиночестве приводила Этель в ужас. Она смотрела, как экономка работает, никогда не предлагая помощи, и проводила вечера, листая книжку, внезапно начиная и обрывая разговоры или занимаясь починкой и переделкой своих довольно безвкусных нарядов. Девушку отличала бесконтрольная страсть к ярким цветам и украшениям, и ее постоянные суетливые движения сопровождались бренчанием бус. Рут, хмурясь над домашними заданиями, умоляла сестру вести себя потише и однажды вечером спросила, почему нельзя разжечь камин в гостиной, чтобы мисс Моул и Этель перешли туда и оставили ее в покое.
– У нас нет средств на обогрев каждой комнаты в доме, – ответила Этель.
– У Дорис своя комната, у отца тоже, так почему мы все должны ютиться в одной? И кстати, деньгами теперь распоряжается мисс Моул, так что не суйся не в свое дело.
Экономка ничего не сказала. Это замечание, скорее всего, имело целью задеть Этель, но, по крайней мере, оно признавало существование самой Ханны, и, наверное, ее губ коснулась легкая улыбка, потому что Уилфрид, вошедший в этот момент, хлопнул в ладоши и воскликнул:
– А я‐то все гадал с того счастливого часа, как увидел вас впервые, кто вы такая, и наконец понял! Добрый вечер, Мона Лиза! И не притворяйтесь, что я не к вам обращаюсь!
Ханна покосилась на него и снова опустила взгляд.
– Все сходство из-за моего длинного носа, – сказала она.
– А вот и нет! Дело в вашей загадочной улыбке. В которой скрывается вся мудрость мира.
Этель растерялась и выглядела расстроенной. Рут на секундочку взглянула с любопытством, а потом ниже склонилась над учебниками и спрятала лицо в ладонях.
– Никак не могу вспомнить, – замялась Этель, – кто такая Мона Лиза.
– Некрасивая женщина.
– Тогда со стороны Уилфрида ужасная грубость, – в голосе Этель послышалось облегчение, – говорить, будто вы на нее похожи.
– Напротив, – возразил Уилфрид. – Может, она и не красавица, но нет на свете женщины очаровательнее.
– О! – обескураженно откликнулась Этель и, поерзав на стуле, метнулась прочь из столовой.
Уилфрид кивнул на дверь:
– Пошла справиться со словарем.
– Нет, – буркнула Рут, – она пошла к себе и будет греметь ящиками, выдвигая и задвигая их и часами перебирая вещи, отчего я не смогу уснуть. – Голос девочки звенел от обиды. – Почему бы тебе не быть чуточку умнее? – воскликнула она. – Если хочется сказать что‐нибудь сомнительное, разве нельзя сделать это в отсутствие Этель?
Впервые за несколько недель Ханна забыла об осторожности. Чувство сильного душевного утомления и физическая усталость навалились одновременно. Работа выскользнула у нее из рук, и экономка откинулась на спинку стула, на минуту прикрыв глаза. Ей казалось ужасным, что Рут так ясно понимает натуру Этель и так горько переживает, что природа этой натуры такова, какова она есть. В возрасте Рут Ханна только пошла в школу в Верхнем Рэдстоу, обладая глубокими сокровенными познаниями о сексуальных процессах, приобретенными благодаря жизни на ферме, и обнаружила, что вопросы, которые отец не стеснялся обсуждать в ее присутствии, в школе служили предметом грязных перешептываний. Потрясение, которое испытала юная Ханна, отличалось от того, на которое ханжески претендовала Лилия, поскольку той были отвратительны физиологические подробности, а у Ханны вызывало отвращение, что кто‐то может считать их нечистыми, и все же ей не пришлось, как Рут, разрываться между умозрительным пониманием предмета и, несомненно бессознательными, потребностями тела.
Грубость этой мысли была неприятна, но от ее правдивости стало совсем гадко. Прекрасно рассуждать о преимуществах прогресса для женщин и заботе об их целомудрии, но что происходит с умами бесчисленных девственниц, которые никогда никем не станут, если будут в первую очередь стремиться, чтобы кто‐нибудь, не дай бог, не счел их недостаточно респектабельными? И хотя Рут, как и Этель, была далека от понимания причин, она так же являлась несчастной жертвой следствий.
Ханна вздохнула и подняла взгляд на девочку, смотревшую почти с испугом, за которым таилось жгучее любопытство, права ли она была, избрав тактику самоуничижения, и принесло ли это нужные ей плоды.
На следующий день в гостиной разожгли камин, и в доме витало ощущение праздника. Роберт Кордер уехал выступать на каком‐то собрании за пределами Рэдстоу и собирался там заночевать, и Ханна приготовила ужин из необычных блюд, которые в рядовые дни они не могли себе позволить, потому что преподобный любил плотно поесть и предпочитал тяжелую, сытную пищу. Семье хватило совести оценить старания экономки: Этель предпринимала попытки – довольно, впрочем, жалкие – сделать вид, что не держит зла на Уилфрида и мисс Моул, Рут откровенно наслаждалась вкусной едой, Уилфрид воздерживался от лести и поддразниваний, и Ханна сказала самой себе, что получилась неплохая имитация временно счастливого семейства.
Когда с ужином было покончено, Рут осталась в столовой делать уроки, как она и мечтала, в тишине и покое, но Ханна задержалась, чтобы поправить огонь в камине и взять вещи, которые собиралась починить, что стало для нее ежевечерним занятием.
– Ну теперь‐то ты всем довольна, правда? – весело спросила она.
Обеспокоенное личико Рут стало еще напряженнее.
– Я не говорила, что хочу остаться одна, – возразила она, и Ханна поняла, что кажущаяся угрюмость девочки вызвана лишь сильной застенчивостью, – я просто хотела тишины. Вы сидите так тихо. Не как Этель. А она будет счастливее наедине с Уилфридом.
– Ну, а я предпочту остаться здесь, – сказала Ханна, и ни одна больше не произнесла ни слова, пока Рут не отодвинула книжки и не сообщила, что идет спать.
– Спокойной ночи, – кивнула ей мисс Моул с прохладной улыбкой.
Рут наклонилась к огню, чтобы погреть руки, и, судорожно вздохнув напоследок, вышла из столовой.
– Я еще завоюю это дитя, – пробормотала Ханна самой себе.
Посреди ночи она вдруг резко проснулась от очередной вариации на тему сна, который посещал ее чаще всего. Сцена всегда была одной и той же: Ханна находилась у себя в коттедже или где‐то поблизости, в одной из комнат с низкими потолками или в саду, и либо испытывала безграничное счастье, либо была сбита с толку, либо переживала огромное горе, и сегодня ночью в сюжете преобладали неприятности. Ханна еще подумала, что ее разбудила испытанная во сне боль или собственный плач, но, лежа и пытаясь успокоиться, она услышала какие‐то шорохи в коридоре и скрип дверной ручки.
– Кто здесь? – спросила Ханна дрожащим голосом, все еще находясь под влиянием сна.
– Это всего лишь я, мисс Моул. Мне показалось, я слышала странный шум.
Ханна пошарила в темноте, ища спички, и зажгла свечу у кровати. Рут стояла в дверях в одной ночной рубашке, босиком, и в зыбком свете казалась маленьким привидением с испуганными глазами.
Ханна стремглав выскочила из постели.
– Быстро сюда! – прикрикнула она, после чего завернула Рут в одеяло, а сама надела халат. – Что там? – живо спросила она. – Грабители?
– Не знаю, – стуча зубами, ответила девочка. – Я спала.
– Вот как! Я тоже.
– Мне что‐то снилось, и… наверное, это глупо, но мне не нравится спать в гардеробной. Там и так не слишком уютно, даже когда папа находится в соседней комнате, но сегодня, когда он в отъезде, гардеробная казалась такой пустой… или, наоборот, казалось, будто там кто‐то есть. А я не могла найти спички, чтобы зажечь газовый рожок, и мне послышалось, будто кто‐то ходит, и тогда я побежала наверх. Простите, мисс Моул.
– Тебе не за что извиняться, – заявила Ханна, состроив смешную гримаску и присаживаясь на кровать. – Если это грабители, предлагаю остаться здесь. Нет смысла вмешиваться, станет только хуже. Давай дадим им несколько минут, пусть закончат свои дела, а когда я решу, что они ушли, то спущусь и проверю.
Рут засмеялась, и Ханна впервые услышала ее искренний смех.
– Вряд ли там грабители, – заметила девочка. – Разве их заинтересует дом вроде нашего? Но я не хочу возвращаться в гардеробную, мисс Моул!
– И не надо: поспишь здесь, а я пойду туда. Ты же не против поспать на моем белье? А я посплю на твоем. Здесь ты почувствуешь себя счастливее, правда же? Будешь рассматривать кораблик на каминной полке и потихоньку заснешь.
Рут кивнула.
– А откуда у вас этот кораблик?
– Он стоял на камине в моем старом доме в деревне. Как‐нибудь я тебе об этом расскажу.
– А где именно в деревне?
– За холмами, недалеко отсюда. – Ханна помолчала минуту или две, глядя в пол. – Что ж, думаю, они уже ушли, – заключила она. – Спокойной ночи. Обещай, что постараешься уснуть.
– А вам разве не будет страшно?
– Нисколько. Как‐то раз я встретила грабителя, и он мне понравился. И об этом я тоже тебе расскажу, но лучше днем. А сейчас мне придется задуть свечу, хорошо?
– Хорошо, я не против. Мисс Моул, – в темноте признание далось девочке легче, – скорее всего, не было никаких грабителей.
– Конечно. Тебе просто приснился плохой сон. И мне тоже. Я рада, что ты меня разбудила. А завтра я куплю ночники. Потому что спичек никогда нет под рукой, когда они нужны.
– И еще они гаснут, когда торопишься. И, мисс Моул, – эта просьба далась куда тяжелее, – вы ведь никому об этом не расскажете, правда?
– Непременно расскажу! – пригрозила Ханна с шутливой серьезностью. – Завтра же первым делом с утра сообщу Дорис, потом твоей сестре и кузену, ну и отцу, конечно, но это уже когда он вернется домой.
Рут снова рассмеялась тихим призрачным смехом, и Ханна, спускаясь по темной лестнице, с триумфом сказала себе: «Теперь‐то я завоевала ее!», но к триумфу примешивалось легкое беспокойство. Уж она‐то знала о сковывающей природе привязанности.