К вечеру поднялся сильный ветер, и когда Ханна шла обратно через Даунс, верхушки деревьев раскачивались, а облетевшие листья закручивались вихрем. Игроки в футбол, всадники и дети попрятались по домам; вдоль дороги тянулся ряд фонарей, но под вязами, где шла Ханна, клубилась грозовая тьма. Ветви гнулись и скрипели, горестно протестуя, а те, на которых еще остались листья, молотили воздух, словно гигантские цепы, сходя с ума от бесплодных усилий, ибо ветер пожинал урожай, обмолачивая с деревьев листья, и гнал их перед собой. Подгонял он и Ханну, легкую, как листок, и захмелевшую от свиста и грохота бури. Яркая и уютная гостиная Лилии сейчас казалась сном, мистер Кордер – досужей выдумкой, а у Ханны Моул не было ни прошлого, ни будущего, лишь перехватывающее дух настоящее, в котором ветер толкал ее на запад, в то время как она прокладывала путь на юг. В течение десяти минут или четверти часа, когда она спускалась с холма под защиту улиц, где ветер хоть и налетал на деревья в садах, но находил их слабое сопротивление скучным, Ханна испытывала свободу от бремени забот, которой всегда вознаграждается чрезмерное физическое усилие; но в относительной тишине Чаттертон-роуд к ней вернулось осознание, что бренное тело нуждается в деньгах на еду и одежду, и, как ни абсурдно, пред ней возникло видение мистера Кордера, протягивающего щедрые дары на блюде для пожертвований. Она встряхнула головой и скривилась, отгоняя видение. У мисс Моул было стойкое предубеждение против нонконформистских священников, и в воображении мистер Кордер рисовался елейно-невежественным и притворно-смиренным, в то время как смирения в нем не было ни на пенни, и на мгновение все существо Ханны взбунтовалось. Она могла посмотреть на себя чужими глазами: невзрачная, приближается к середине жизни, а то уже и перевалила за нее, и производит впечатление женщины, которая всегда прет против течения; в сущности, она была идеальной экономкой для мистера Кордера. Она признавала, что никто другой, сидя в его гостиной и штопая вязаные подштанники за столом, покрытым саржевой зеленой скатертью с порыжелым папоротником в горшке посередине, не смотрелся бы так уместно, как Ханна Моул. Кто бы заподозрил в ней чувство юмора и иронию, пылкую любовь к красоте и умение находить ее в самых неожиданных местах? Кто мог бы вообразить, что мисс Моул в разное время рисует себя в мечтах то первооткрывательницей неведомых земель, то утопающей в роскоши леди в дорогих нарядах, то матерью очаровательно непослушных сорванцов или вечно ускользающей музой, возлюбленной поэта? Она могла воротить свой длинный нос от этих причудливых экскурсов, в то же время не считая их невероятными. Она была полна желаний, энергии и веселья, но над ними царило ироническое представление о себе, которое не страдало непоследовательностью и защищало ее, как доспех, против не желающего проявлять дружелюбие мира. В конце концов, уговаривала себя Ханна, подавляя бесполезный бунт, стоит лишь завладеть тем, о чем так страстно мечтаешь, и оно почти сразу станет ненужным – тут снова пришла на помощь удачная мысль Бога о компенсации, – к тому же она обожала играть в переодевание и примерять на себя чужие роли, а поскольку ее острая наблюдательность не была целиком направлена на выявление слабостей в других, Ханна могла честно признать: раз уж она потерпела неудачу в жизни, назначенной жребием лично для нее, то вряд ли достигнет успеха, выбрав чужую судьбу. Она обладала душой бродяги со всеми преимуществами такого уклада – готовностью в любой момент сорваться с места, пренебрежением к нажитому, – но эти же качества заставляли ее мириться с переездами, к которым она не готовилась, и бедностью за пределами уровня комфорта. И сейчас оба условия сошлись. Мало что, думала мисс Моул в ту минуту, может быть неприятнее, чем покидать дом, где с ней обращались как с другом, где она находила тайное ленивое удовольствие в выслушивании банальностей миссис Гибсон и более острое – когда приводила в замешательство мистера Бленкинсопа, подстерегая его на лестнице и вынуждая вступить в разговор; дом, который она могла покинуть по минутной прихоти, чтобы послоняться по Верхнему Рэдстоу или совершить долгую прогулку на другом берегу реки, и куда могла вернуться с уверенностью, что ей там рады. И вот теперь она должна отказаться от всего этого и штопать чулки дочери мистера Кордера ради того, чтобы иметь пропитание и одежду.
И все же лучше быть Ханной Моул, чем Лилией, единственная личность которой незыблема и зовется миссис Спенсер-Смит, которая никогда не выбивала окно полуподвала, чтобы спасти мужчину от отравления газом, не оттаскивала его от плиты, не бросалась потом утешать плачущего младенца, брошенного в коляске; лучше, чем быть бедняжкой миссис Риддинг с исказившимся лицом. Ханна тогда подумала, что это выражение отчаяния несчастной, уже смирившейся с неизбежностью надвигающейся катастрофы и вдруг с ужасом обнаружившей, что кошмар откладывается. Гримаса мелькнула и тут же исчезла, но сейчас, в темноте, Ханна видела ее как наяву. «И все из-за денег!» – мысленно простонала она, думая вовсе не о себе. Деньги могли бы излечить невротика-мужа, а если нет, то позволили бы молодой вдове вырастить сына, и Ханна пожелала этого всем сердцем. Она слышала, как Лилия отзывалась о деньгах с пренебрежением, но как человек, у которого они всегда были, именно о них кузина позаботилась бы в первую очередь. Деньги – одна из лучших вещей в мире, если ими правильно распорядиться, как распорядилась бы мисс Ханна Моул, и всю дорогу до Принсес-роуд она назначала воображаемую ренту для людей вроде себя, отложив несколько тысяч в пользу миссис Риддинг и рассылая знакомым рождественские открытки и валентинки в виде пятифунтовых билетов.
Подойдя к дому миссис Гибсон, мисс Моул увидела свет в полуподвале. Стекло уже вставили, а из открытого окна кухни доносилось пение миссис Риддинг. У Ханны отвисла челюсть. Она слышала это пение каждое утро перед уходом мистера Риддинга на работу и каждый вечер, когда он возвращался домой, но никогда в другое время суток, и ей стало больно оттого, что столь юная девочка так несчастна, но вынуждена храбриться. Ей стало стыдно за собственное недовольство и зацикленность на себе. Все, что случилось с Ханной, прожившей половину жизни, в которой были и забавные моменты, и даже безумная романтическая интермедия, сейчас не имело значения; огромное эксцентричное сердце мисс Моул болело за юную миссис Риддинг. Но что тут поделаешь? Неистощимый запас советов – которым сама Ханна не следовала, – шуток и ободряющих слов был бесполезен; миссис Риддинг держалась спокойно и холодно с теми, кто стал свидетелем отвратительной сцены в полуподвале, даже с женщиной, которая утешала и купала ее ребенка. Ханна была бы не прочь искупать дитя еще раз. На миссис Гибсон произвело изрядное впечатление ее умелое обращение с младенцем; впрочем, миссис Гибсон восхищало все, что бы ни делала новая подруга, и, возможно, для Ханны будет отрезвляюще благотворно пожить с мужчиной, которого восхищают лишь собственные действия.
Она открыла замок ключом, одолженным ей миссис Гибсон, и в прихожей наткнулась на мистера Бленкинсопа, который как раз вешал шляпу.
– О, добрый вечер, мистер Бленкинсоп, – по-девчоночьи пискнула Ханна. – Вы сегодня припозднились, верно?
Мистер Бленкинсоп сурово взглянул на нее сквозь стекла очков.
– Как и намеревался, – многозначительно произнес он и шагнул в сторону, пропуская соседку вперед по лестнице.
Ханна вяло потащилась наверх. Ей никак не удавалось найти подход к мистеру Бленкинсопу. Она пыталась усилить впечатление, которое ее доблестные действия в полуподвале должны были произвести на него, намекала, что тоже интересуется литературой и Чарльзом Лэмом, задавала глупые женские вопросы о банковском деле, которое являлось профессией мистера Бленкинсопа, но ничто не вызывало в нем отклика. Он оставался серьезен, тверд и односложен – насколько позволяли английский язык и простая вежливость.
– Меня от этого тошнит, – проворчала Ханна себе под нос, выпрямляя спину, поскольку знала, что вид снизу на женщину, поднимающуюся по лестнице, почти всегда выставляет ее в невыгодном свете; но когда она включила свет в комнате и посмотрела на себя в зеркало, то тут же простила соседа. Все равно она с ним еще не закончила. Мистер Бленкинсоп явно не был ни знатоком человеческих характеров, ни любителем оригиналов, поэтому не имел причин поощрять внимание женщины с сатирическим носом, бледным лицом и глазами не пойми какого цвета, и все же Ханна испытывала смутную тревогу, как солдат во враждебной стране, оставивший за спиной непокоренную крепость. Она жалела, что ей не удалось коснуться в разговоре имени мистера Кордера, что могло бы вызвать в соседе интерес, а заодно подсказать ей верную линию поведения с будущим работодателем. Предупрежден – значит вооружен, и советы миссис Гибсон тут не пригодятся. Для нее все священники одинаково хороши, хотя в большинстве своем ужасны; они подобны звездам, которые проливают свет, но остаются при этом недоступными. Однако, хотя содержание речей миссис Гибсон заранее не являлось тайной, их форма могла оказаться забавной, и когда Ханна сняла платье для прогулок и переоделась в старенькое шелковое, которое при искусственном освещении выглядело неплохо, она постучала в дверь гостиной домохозяйки и проскользнула внутрь, не дожидаясь ответа.
– О, это вы, дорогая, – вздохнула миссис Гибсон. – Как всегда, бодры.
– Что случилось? – спросила Ханна, поскольку тон миссис Гибсон был меланхоличен, а тело безвольно осело в кресле, будто ее туда толкнули.
– Он высказал мне всё, – ответила та, – по поводу Риддингов. Вот только что ушел. Или они, или я; так и сказал. А вы что об этом думаете? Мне неприятно так говорить, но Сэмюэл поступает недобро, недобро по отношению и ко мне, и к этим бедняжкам внизу. А что бы вы сделали на моем месте, дорогая мисс Моул? Отказали бы им от дома? Нет, вы бы точно так не сделали. Да, миссис Риддинг держится холодно и отстраненно, учитывая события, если вы понимаете, о чем я, но я чувствую свой долг перед ней. Я могу присматривать за бедняжкой. К тому же есть еще ребенок. У меня никогда не было своих детей, и если вы меня спросите, то из бездетных женщин получаются лучшие матери!
– Ага! – сказала Ханна со значением. Она отвлеклась от проблемы миссис Гибсон и уцепилась за высказанную идею. Она‐то думала, что это ее мысль, и удивилась, что миссис Гибсон додумалась до того же. – Но муж у вас был, – уточнила она.
– Ну конечно, дорогая. И я была ему хорошей женой. Его слова, не мои.
– А вот интересно, – продолжила Ханна, – возможно ли, что и лучшие жены – те, кто никогда не был замужем?
– Ох, милая, я не разделяю этих новомодных взглядов!
– Нет, я имела в виду другое, не то, что вы.
– Я рада, – отметила миссис Гибсон, – а то, говорят, уж слишком много такого развелось в наши дни.
– Ужасно, не правда ли? – поддакнула мисс Моул.
– В любом случае здесь об этом и речи не идет, слава богу, но мистер Бленкинсоп сказал, что проблемы не закончились и что он чувствует, будто атмосфера в доме изменилась. По его словам, после целого дня работы он нуждается в тишине!
Ханна громко и насмешливо фыркнула.
– Работа в банке! Грести деньги лопатой. Это как весь день играть в «блошки» [4]! А что касается тишины, послушайте! – Она приложила руку к уху. – Ни звука!
Миссис Гибсон самодовольно кивнула:
– Дом прочной постройки. Не знаю, где он найдет лучше. И потом, понимаете, я знала его матушку. Мы встречались на швейных вечерах. Теперь‐то я на них не хожу, дорогая. Штопки мне хватает и дома, на мистере Бленкинсопе носки просто горят, но в старые добрые времена ходила вместе с миссис Бленкинсоп и миссис Кордер. А теперь матушка Сэмюэла умерла, и могла ли я подумать, что ее сын станет моим жильцом? Она была унылой женщиной, надо сказать, но тем не менее что было, то было.
– А миссис Кордер?
– Тоже умерла, такие дела, дорогая. Пневмония. Страшная болезнь. Сегодня ты здесь, а завтра там. Она и проболела‐то всего неделю. Бедный муж! Никогда не забуду ее похороны.
Ханна сочувственно хмыкнула.
– Большая потеря для прихода, – закинула она удочку.
– Ну, – протянула миссис Гибсон, которую начало клонить в сон от жарко растопленного камина и воспоминаний, – не знаю, я бы не сказала. Люди вечно сплетничают. По воскресеньям она никогда не бывала у вечерней службы, что выглядит не слишком добродетельно, не так ли?
– Возможно, она уставала круглосуточно слушать своего мужа.
– И такое может быть. – Миссис Гибсон вдруг проявила необычную терпимость. – Отношение жены не такое, как у посторонних. Но на швейных собраниях она время от времени бывала забавна. Из-за своей… рассеянности, – обрадовалась миссис Гибсон, найдя нужное слово.
– Наверное, думала о муже, – подсказала собеседница.
– Ну уж нет: или то, или другое, что‐нибудь одно, – с хитрецой заметила миссис Гибсон.
– Верно, но думать‐то можно уйму всего. – И Ханна сморщила нос, выражая то ли неприязнь, то ли горькое удовлетворение.
Миссис Гибсон проявила мудрость и не заглотила наживку.
– Иногда он заходил и окидывал нашу компанию веселым взглядом.
– Ясно, – кивнула Ханна.
– Любил посмеяться! И за шутками в карман не лез.
– Ясно, – мрачно повторила мисс Моул. Как ей справляться с шуточками проповедника – или в кругу семьи они не так часто идут в ход? Теперь она была убеждена, что жена ненавидела мистера Кордера, и пока миссис Гибсон продолжала говорить, Ханна то переносилась в будущее, полное неприязни к этому любителю веселья, то восстанавливала картину несчастливой семейной жизни его супруги.
– Да я совсем заговорилась! – наконец спохватилась миссис Гибсон. – А вы так и не сказали, как мне быть с мистером Бленкинсопом.
– Скажите, что ему должно быть стыдно за себя, – изрекла Ханна, поднимаясь с коврика у камина, и вышла из гостиной, впервые за время знакомства оставив миссис Гибсон разочарованной в способности мисс Моул найти выход из любого положения.