Спутники шли быстро, приходилось подстраиваться под такой темп ходьбы. В кармане брюк тихо побрякивали патроны – Лёха не удержался и пяток словно бы позолоченных боевых патронов сунул себе в карман. Для чего – и сам не смог бы объяснить, но, во-первых, впервые в руках такие красивенькие вещицы держал, во-вторых, очень уж симпатичные они оказались, а в-третьих – это настоящие боевые патроны, этакая консервированная смерть, и то, что он держит их при себе, словно бы как-то возвышало в собственных глазах. Спутники шли мрачные, даже невозмутимый Жанаев что-то хмурился, а у Лёхи настроение, наоборот, поднялось. Вроде пустяк: проехал на агрегате дурацком, а приятно.
Здорово получилось. Не совсем к месту вспомнилось, что генеральный хвастался, как за немереные бабки рулил настоящим танком. Интересно, как бы генеральный на такой машинешке рассекал? И не так чтобы очень уж сложно оказалось. Ну, то есть понятно, что он и полсотни метров не прокатился, а уже гуслю потерял, но ведь ехал сам, и по рукам никто не бил. Очень непривычное ощущение, когда по твоей воле вдруг начинает перемещаться тяжеленная штуковина. Вообще-то, будь Лёхина воля, он бы скорее остался с танкистами. Но спорить с Семеновым, а тем более злобным Петровым совсем не хотелось.
Лёха сунул руку в карман, поперебирал гладенькие, словно шлифованные патроны и усмехнулся. У этого младшего лейтенанта на торжественно повешенном парадном мундире в петличках были забавные латунные мотоциклы на фоне шестерни. И костюм непривычный, хоть и с галстуком (скажи кто раньше, что в это время галстуки носили – Лёха бы ни за что не поверил) и мотоциклетные войска – тоже необычно.
Шли, между тем, довольно долго, потом под ногами начало хлюпать, а вскоре стало откровенно мокро, и Лёха набрал воды в левый ботинок. Холодной, надо заметить, воды.
– Черт, болотина тут. Ладно, разуваемся. Портки снимаем и постараемся проскочить, – сказал Семенов.
Разделись, но только зря запачкались и померзли: болотина была большой, глубокой, и брода в ней не было.
– Придется краем обходить, – серьезно сказал персонально Лёхе озабоченный дояр, – а потому кончай патронами бренчать. Тихо надо идти – не получилось у меня обойти всю эту заваруху. Вроде как стрельба стихла, а немцы ночью не воюют. Попробуем проскочить.
Пошли почти впритирку к болотине, по-прежнему босиком. Лёха с огорчением ждал, когда опять насморк одолеет, но почему-то нос дышал нормально, хотя и замерзли ноги сильно.
Семенов рыскал впереди, выбирая дорогу, остальные шли следом. Почти совсем стемнело, потому Семенов, подумав, отвел спутников на сухое место, на мшистый взгорбок, и там, по возможности тихо, устроились на ночлег, под себя постелив плащ-палатку, а сверху накрывшись шинелью и противоипритной накидкой. Перекусили на сон грядущий огурцами с хлебом, действуя практически на ощупь. Караулить первым остался Петров, остальные по возможности тесно прижались друг к другу и моментально уснули. Лёха по совету дояра снял ботинки и на ночь натянул свои чуни из шинельных рукавов.
Было сначала холодно, потом Лёха угрелся и даже не проснулся, когда озябший Петров залез на место Жанаева и когда Жанаев растолкал на рассвете Семенова. Тот негромко поругал отдежурившего две смены азиата, но тихо, без старания, просто для порядка. У Жанаева же было свое соображение: в лесу лучшим проводником был как раз Семенов, и стоило дать ему как следует отдохнуть, потому как от его глаз, ушей и сообразительности сейчас зависели напрямую все жизни в этой группке. Уж чего-чего, а помирать Жанаев не собирался ни за что. Тихо собрались, разбудили Лёху, позавтракали, чем бог послал, и, прислушиваясь, двинулись дальше в обход широко разлившегося болота. Пальба началась попозже и вроде как была в стороне и сзади.
Трещало там достаточно сильно, хотя и явно на пределе слышимости, как в кино. Просто пару раз бабахнуло особенно серьезно, потому и обратили внимание. Там еще трещали пулеметы. «От них шума больше, чем от простого винтаря, – негромко пояснил Семенов, – а что грохнуло так сильно – кто ж знает». Постукивали очереди минут пятнадцать, как предположил менеджер. Хорошо, что, по прикидкам дояра, пальба была не у тех, кто с танчиком остался, и почему-то это порадовало Лёху.
Через час, наверное, монотонной ходьбы по жидковатому леску дояр-следопыт обратил внимание на что-то в болотине (они так и хлюпали по сырости – видимо, тут было идти безопаснее). Лёха перевел дух, пригляделся. Недалеко от них в воде торчал кузов и квадратная кабина небольшого грузовичка размерами с «Газель». Неугомонный Петров тут же глянул вопросительно на дояра и спросил:
– Я гляну, что там – может, что полезное?
Семенов кивнул, и его сослуживец стал шустро раздеваться. Залез голышом в воду, захватив с собой только штык от винтовки, пошипел от холода и очень скоро уже открывал не без натуги дверцу кабины. Повозился там, вылез недовольный.
– Пусто!
И полез, кряхтя, в кузов. Судя по плеску, в кузове вода тоже имелась в избытке.
– Ну, что там? – тихо и нетерпеливо спросил Семенов.
– Чемоданы какие-то, ящики. О, канистры! Тяжелые. А на чемоданах мастичные печати.
– Вот уж нам совсем это ни к чему, – пробурчал под нос дояр.
– Погоди, сейчас я его, – отозвался из кузова токарь и затрещал там, ломая чем-то что-то. Выпрямился, держа в руках промокшую насквозь картонную папку с уныло обвисшими ботиночными завязками. С папки струйкой лилась вода.
– Эй, кончай! – сердито велел Семенов.
– Да брось, никто не узнает! – легкомысленно отозвался Петров, раскрывая папку и растопыривая промокшие листы.
– А что там? – заинтересованно спросил Лёха. Ему на миг представилось, что в этом грузовичке какие-то страшные тайны и секреты – не зря же его загнали так далеко в лес и почти утопили в болоте.
– «Слушали – постановили» трехлетней давности. Протоколы заседаний каких-то. Ерунда, короче говоря, архив чей-то, – разочарованно проворчал токарь и выкинул папку в воду.
Листы бумаги с размытой фиолетовой писаниной расплылись по поверхности воды, словно листья осенью. Так же проворно орудуя штыком, повзламывал токарь еще несколько ящиков и чемоданов. Везде были все те же мокрые бумажки, набитые в тугие папки. Правда, в самом последнем чемодане воды не оказалось, и токарь показал пачку сухих исписанных бумажонок.
– Во! Тонкая бумага, хорошая. И для курить, и для оправиться – прекрасно подойдет. Надоело уже лопухами-то, если можно по-человечески.
С этими словами он поднатужился и швырнул чемодан к ногам стоящих сослуживцев.
– Да куда нам столько, – Семенов опасливо посмотрел на папки и бумажки в раскрывшем от удара свое хайло чемодане.
– Мое дело – сторона. Но к культуре я вас приобщать должон – назидательно проговорил Петров и залязгал чем-то. Потом поднял голову и сообщил:
– А в канистрах-то бензин! И этих канистр тут – раз, два, три, четыре… Семь штук.
Жанаев присвистнул тихонько.
– Гм, – вырвалось у Семенова.
Тем временем Петров лихо повышвыривал из кузова все канистры, глухо брякавшиеся оземь после полета над болотной водой. Жанаев их подбирал и оттаскивал подальше от воды, где ставил рядком. Три совсем новенькие, в блестящей зеленой краске, две тоже зеленые, но сильно обшарпанные, одна – мятая серая и одна почему-то красная. Семь штук, все залиты топливом под завязку, как сообщил постукивающий зубами и потому судорожно одевающийся Петров.
– Ну, и что дальше делать будем? – неприязненно глядя на канистры, спросил дояр.
– Это как чего? – удивился токарь – ребятам отнесем и дальше на танке поедем, как белые люди.
– И намного им этого хватит? – усомнился Семенов. Возвращаться назад ему совершенно очевидно не хотелось.
– У них бак на 120 литров – заметил образованный Лёха, вспомнив, что толковал вчера Логинов. – Это 250 километров по шоссе.
– А по такому вот лесу как поедет? – хмуро глянул на знатока дояр.
– Да проедет, раз даже полуторка проехала, – легкомысленно заявил токарь, ставящий штык на место.
– Шума от танка много, – возразил Семенов.
– Зато, если что – за ним и укрыться можно. И если артиллерии не будет, то всякую там пехоту даже такой танк на мелкий форшмак порубит, – парировал Петров.
– Не нравится мне возвращаться, – мрачно пояснил дояр.
– Мы ж дорогу уже разведали и никого не встретили. Живым духом туда и сразу же оттуда. Хорошие же ребята, свои. Ну, не упирайся, сам ведь понимаешь что я прав. Тем более, потомок, видишь, тоже водить научился. Жанаев, ты как, хочешь на танке покататься? Опять же, если к своим выйдем с боевой техникой, то к нам отношение другое будет, точно говорю. По медали отхватим. Хочешь с медалью в деревню вернуться, а?
Лёха видел, что Семенова все эти разговоры не переубедили. Не хотелось ему идти обратно. Хоть тресни. Но когда Петров воззвал к его совести и к чувству товарищества – ведь там, у танка, свои остались, дояр обреченно махнул рукой. Поглядел на Жанаева.
Азиат равнодушно пожал плечами, но, судя по выражению глаз, ехать на танке ему нравилось больше, чем тащиться пеше, да и от медали он бы не отказался. Шустрый Петров тут же схватил пару канистр – тех, что новенькие, выглядевший удрученным, мрачный Семенов взял те, что стояли ближе к нему, точно так же поступил Жанаев, и все трое уставились на Лёху. Он удивленно посмотрел на них в ответ.
– Чего ждешь? Хватай канистру – и за нами в темпе вальса! – нетерпеливо приказал токарь.
Канистра оказалась тяжеленной, словно не бензином, а свинцом налитой. Как спутники тащили сразу по две, Лёха не очень себе представлял. Впрочем, им приходилось тоже нелегко, и скоро они уже брели не так резво, как вначале. Потом устроили привал, перекурили. Семенов по-прежнему был мрачен, особенно когда им пришлось перевешивать винтовки из походного положения – с плеча при ходьбе с канистрами ремни все время сползали – за спину, наискосок. Впрочем, судя по тому, как они спокойно шли по леску, опасения поводыря были чересчурными. Вот канистра чертова так оттянула руки, что Лёха не удивился бы, если б они на следующий день доставали бы до колен. Спутники шли по-прежнему настырно, но тоже пыхтели, и видно было, что и им нелегко. Все равно они ухитрялись тянуть эти чертовы резервуары словно были роботами. Лёха тоже втянулся, взмок и отупел, но волок положенную ему канистру.
Когда шедшие впереди поставили свою ношу и повалились на землю, Лёха не сразу понял, что это долгожданный привал.
– Ноги на что-нибудь повыше задери, чтоб отдохнули, – посоветовал лежащий Петров. Сам он положил свои ножищи на трухлявый ствол и слегка пошевеливал носками ботинок. Семенов сказал:
– Разлеживаться долго не будем, дух переведем – и дальше. К вечеру должны прийти, если все будет благополучно. Отдыхай, сейчас перекусим – и вперед.
Перекус был теми самыми крабами. Но тут, кроме Лёхи, особо никто удовольствия не выразил, поели – и ладно. Словно сухарей пожевали.
– Не нравится? – удивился Лёха.
– Ну, раки и раки. Ну, послаще эти. Так раков наловить – пустяк делов, у нас в речке их прорва была. Налим или окунь куда вкуснее, – отозвался Семенов.
– Опять же, без пива кто ж раков трескать будет. Разве что дачники какие, интеллигенты. Я бы вот лучше студня бы холодненького поел. С горчичкой. И чтоб картошечка разваристая с укропчиком. А ты, Семенов? – откликнулся Петров, у которого, видно, язык не уставал никогда и работал сам по себе, независимо от общего состояния организма. Лёха видел, что токарь вымотался не меньше других, но форс держит.
– Сейчас-то? – отозвался Семенов. – Сейчас вот я бы чаю попил. С ватрушками ржаными. Маленькие такие, с ладошку чтобы. Или с калитками.
– Это как ты чай с дверями пить будешь? Калитка – это же дверь в заборе, а? – подначил приятеля токарь.
– Дурак ты, – незлобливо отозвался дояр. – Калитки – это такие пирожки, открытые сверху. Как шанежки. Вку-у-усные. И чтобы сахар был. Колотый. Его надолго хватает.
Семенов мечтательно причмокнул и замолк, глядя в небо, проглядывающее через редковатую уже листву.
– А ты, Жанаев? Ты бы что, как говоришь, эдихе?
Азиат отозвался тут же:
– Бууза бы поел.
– Это что такое? – повернул к нему лицо Лёха.
– Еда вкусный. Мясо. Много – коник, свина, барашок. Рубишь, лук, то-се, потом в теста и варишь. Не вода. Пар. Вкусно, – показал обычно молчаливый Жанаев свои словесные запасы.
– Пельмени, что ли? – заинтересовался Петров.
– Нет. Пельмени вода варят. Бууза – пар.
Подумал немного и решительно резюмировал:
– Вкусно.
Лёха сильно удивился: он думал, что этот красноармеец и говорить-то не умеет, а вон сколько выдал.
Полежали, помолчали. Ноги и руки потихоньку приходили в норму. Лёха ждал, что его спросят, что бы он поел, но нет, не спросили. А что бы он поел? К его собственному удивлению, в голову сразу же пришел почему-то дурацкий Макдональдс, в который Лёха заходил всего три раза, и потом у него печенка возмущалась. Даже удивительно: с чего бы это вспомнилось? Реклама, наверно, нахальная оттопталась в мозгах всерьез. Так же решительно Лёха открестился от быстросупов, доширака и дошиязвы. Да много бы чего поел-то, в отличие от этих простых ребят. Того же маминого борща. Или тех же щей с говядинкой.
Да и, в общем, как-то так в его семье привычно стало, что в июне гвоздем стола была молодая картошка, в июле – помидоры, в августе поспевал виноград, и Лёхе больше всего нравился сладкий кишмиш. В сентябре мама обязательно готовила одуряюще пахнувшие фаршированные перцы, а в октябре в морозилке обязательно лежала куча мерзлой ароматной хурмы, которую замораживали, чтобы не вязала во рту. А в декабре всегда был незатейливый салат Оливье, который был категорически не модным. Но у Лёхи с детства отложилось, что это праздничное новогоднее кушанье, и попытки заменить его всякими салатами из авокадо с цветной лапшой не прижились. И мороженое, опять же.
– А у вас мороженое продавали? – неожиданно спросил он у спутников.
– У нас – да, – гордо ответил оживший уже Петров. Жанаев и Семенов посмотрели на него. Азиат укоризненно вздохнул, а дояр фыркнул:
– Экий ты хвастун!
– А я что, если продавалось. Ящик такой на колесиках, с тентом и при нем мороженщик с черпачком. Одну круглую вафельку достанет, на нее черпачком шарик мороженого – а оно разное бывает – и другой вафелькой прикроет. Удобно в руке держать, – вздохнул печально мужественный токарь.
– Ладно, пора двигать, а то до темноты не успеем. Там отдохнем, – сказал решительно Семенов, вставая с земли.
После привала идти стало не намного легче. Удивляясь двужильности спутников, Лёха с трудом управлялся со своей проклятой канистрой. Ему с трудом удавалось держать тот же темп ходьбы, что и им. Еще и под ноги надо смотреть, по лесу идти – не так и просто. Да еще с грузом. Семенов спереди несколько раз недовольно шикал и смотрел, обернувшись, такими страшными глазами, что даже замотавшийся Лёха успевал замечать, несмотря на струйки пота, заливавшие ему глаза. Но ничего не поделаешь, шума они производили изрядно. Пару раз и Петров брякал то ли канистрой о приклад, то ли еще обо что, и пыхтели все, разумеется.
Шедшие впереди остановились так резко, что Лёха ткнулся разгоряченным лицом в тощий вещмешок шедшего впереди Жанаева.
– Ну, чего там? – спросил Лёха шепотом.
– Тсс! На дорогу вышли! – так же шепотом отозвался Петров, вертя головой во все стороны. Точно так же прислушивался стоящий впереди Семенов. Через жиденькие кустики видно было желтовато-коричневое полотно обычной лесной дорожки, не шибко-то и езженное.
– Сейчас шустро через дорогу – и в кусты на той стороне. Не отставать! – шепнул Семенов и мелкими шажками заспешил на ту сторону. За ним так же дернули Петров и Жанаев. Лёха постарался не отставать. Канистры глухо булькали на бегу, слышалось тяжелое дыхание и топот ног по убитой дороге. Вроде и не широкая дорожка, а показалось, что стометровку пробежал, благо со школы так себя больше и не мучил.
Радовало, что вроде как большую часть пути уже прошли. Наверное. Очень хотелось в это верить. А там – самое главное, можно будет избавиться от этой тяжеленной канистры и идти снова налегке.
Проскочили жидкий кустарник на той стороне дорожки, дальше была вроде небольшая полянка, как мельком заметил, глянув вбок, Лёха, и тут он снова впечатался взмокшей физиономией в жесткий рюкзак Жанаева. Хотел спросить опять, с чего это встали, и тут Петров уронил обе канистры, бухнувшиеся гулко оземь, и вертко дернулся в сторону, хватаясь за висевшую за спиной винтовку. Жанаев прянул назад с такой силой, что сбил Лёху с ног, а шедший впереди с некоторым отрывом Семенов, полуприсев, поставил канистры и очень медленно стал выпрямляться.
Лёха обалдело вытаращил глаза и тут же оглох. Из ранца Петрова, который корячился с зацепившейся за что-то винтовкой, полетели какие-то клочья, показавшиеся почему-то Лёхе голубыми и красными, токарь странно изогнулся назад, словно решив с разгону встать на мостик, но вместо этого просто упал, воткнувшись головой в землю, как-то судорожно вытянулся и успокоился, распластался.
Не очень понимая, что происходит, Лёха оторопело глядел из-под навалившегося на него азиата на то, как быстро менялось все на полянке. Семенов уже стоял с высоко поднятыми руками, и рядом с ним возникли двое, выскочившие, как чертик из табакерки, в странно знакомой одежде: точно такую же пятнистую камуфляжную куртку таскал таджик-дворник, убиравший в подъезде, где Лёха жил. А на полянку выскакивали еще и еще люди – с десяток. Один такой, молодой с непонятным, блестящим, словно игрушечным, автоматиком в руках моментом подскочил к лежащим, ловко пнул Жанаева, негромко, но очень веско велел:
– Stehe auf! [1]
И дернул нетерпеливо стволом.
Жанаев, как зачарованный, уставился в дырочку – маленькую, черную дырочку в торце блестящего невсамделишнего дырчатого кожуха автоматика и стал неуклюже подниматься – сначала на четвереньки, потом во весь рост. Так же очумело встал и Лёха. Он понимал, что нарвались на немцев, и получается – попали всерьез, теперь они в плену, но как-то это все было отстраненно и страх, написанный на физиономии Жанаева, казался Лёхе неуместным, что ли. Да впрочем, все было странным. Словно во сне. Словно и не с ним. Словно можно зажмуриться – и все это исчезнет.
И Лёха зажмурился. Но и с закрытыми глазами слушал веселый галдеж немцев на полянке, а когда почувствовал болезненный толчок в бок и глаза открыл – немцы никуда не исчезли. Тот, с блестящим автоматиком, как раз и пихнул в бок Лёхи стволом. Лёха и сам не заметил, когда успел задрать обе руки, а немец определенно был не доволен тем, что кобура у Лёхи оказалась пустой. Ребятами эти немцы оказались ушлыми: пока Лёха хлопал глазами, один из них уже быстро обыскал его карманы, другие тем временем сдернули с бойцов винтовки и теперь обхлопывали их карманы ладонями, потрошили вещмешки.
Без всякой брезгливости вывернули из простреленного ранца Петрова ворох бумажек, которые их явно заинтересовали. Стали шарить в простреленном ранце, один из них брезгливо принялся вытирать окровавленную руку платком. Потом сдернул лямки с плеч убитого, отчего мертвый Петров внятно и громко словно бы вздохнул.
Из вытряхнутого ранца на травку вывалился нехитрый скарб красноармейца. Немец пошурудил носком сапога в окровавленных тряпках-портянках и измазал сапог, а из всего шмотья подобрал бритву, остро сверкнувшую под солнечным лучом. Лёха отстраненно отметил, что немцы прибрали харчи у Семенова, предварительно развернув тряпицу и понюхав сало. Оживленно обсудили половинку парашюта и тоже прибрали. Ремни поясные со всем добром с бойцов поснимали и бросили тут же. Азиату походя разбили нос, когда увидели, что он тащил в рюкзаке початый цинк с патронами.
Груда уже поблекших за ночь, потерявших вчерашний задорный золотой блеск, потускневших патрончиков так и осталась валяться в траве, словно бесполезный клад. Лёхины патроны тоже из кармана перекочевали в траву. Себе патроны и винтовки немцы брать не стали. Навешано на них и так было много всякой всячины, и тупо смотревший на немцев попаданец ломал себе голову – что это за разные сумки и футляры. Вроде как им положены были еще такие здоровые цилиндры из гофрированного металла, но у этих такого не было.
Тем временем замаравшийся солдат опять полез любопытствовать – на этот раз поочередно открывая канистры и нюхая горловины.
– Benzin![2] – определил он.
– Genau![3] – отозвался тот, что стоял рядом с Семеновым. Остальные весело загомонили, словно бы догадавшись о чем-то, словно какую-то загадку разгадали. Немец с нормальным автоматом – этим, как его – «Шмайссером» тем временем умело повынимал из всех винтовок, снятых с бойцов, затворы, передал их худому рослому парню в пилотке с орлом и с винтовкой, тот кивнул и спрятал их в какую-то торбу на боку. Остальные рассовали взятое у пленных в свои ранцы. Опять побакланили на своем языке, но тут Лёха вовсе ничего из трескучих фраз, выдаваемых с пулеметной скоростью, не понял.
Парень в пилотке, не торопясь, но споро, выдернул из ножен плоский штык и прищелкнул его к винтовке, отчего та сразу приобрела какой-то жуткий и кровожадный вид. Немец же обращался с ней привычно, и было очевидно, что он штыком пользоваться умеет.
– Nimm![4] – кратко приказал он, пнув для наглядности стоящую рядом с ним канистру. Канистра гулко булькнула.
– Schnell![5] – нетерпеливо скомандовал парень.
Первым сообразил Жанаев, схватив стоявшие рядом с ним канистры. Немец кивнул поощрительно. Семенов тоже ухватился за те канистры, что волок. Глядя на них, и Лёха поднял свою. Тут же в зад ему прилетело что-то очень больное, такого ощущать раньше не приходилось, аж слезы брызнули. Камуфлированные весело заржали, добротным таким лошадиным ржачем. Оглянувшись, Лёха догадался, что ему отвесил пендаля веснушчатый приземистый автоматчик. В исполнении подкованным сапогом получилось очень больно.
– Dieser Schelm aus Schlaraffia! [6]– смеясь, выдал тот, у которого был игрушечный автоматик. Остальные опять захохотали.
– Хотят, чтобы мы все канитсры уволокли, – догадался вслух Семенов.
– Так если я еще одну возьму, все равно одна останется – жалобно возразил Лёха.
Тем временем веснушчатый поднял винтовки без затворов и свистнул, как собаке свистят. Взгляд у него был намекающий достаточно прозрачно.
– И хотят, чтобы винтовки мы тащили, – опять же, смекнул Семенов.
Хорошо, что догадался, потому как ждать немцы совсем не собирались, и, скорее всего, пленные получили бы еще пинков и затрещин, а так винтовки повесили на спину Лёхе, Семенов содрал со своего поясного ремня подсумки и захлестнул ремешком две канистры, не без труда подняв их себе на плечо, Жанаев сделал так же, использовав свой рюкзак, а Лёха получил на плечо свой ремень с теми же двумя канистрами.
– Кобуру подсунь под ремень, иначе спину надерешь, – успел подсказать боец. Себе он подсунул под ремень подхваченные с земли чуни, на которые немцы не обратили особого внимания. И пленных погнали по дороге совсем не туда, куда они шли.
От тяжести у Лёхи глаза на лоб полезли, пот полил струями, да еще и конвоиры – а их было двое: долговязый со штыком и веснушчатый с «обычным» автоматом – задали достаточно быстрый темп. Но он понимал, что ребятам, которые по очереди волокли седьмую канистру, еще тяжелее, чем ему. От натуги дороги он не видел, солнце светило вовсю и жарило по-летнему. Казалось, что вот сейчас он просто сдохнет, но ноги, хоть и подгибались, но несли его исправно, особенно когда Лёха убедился, что для пущего веселья конвоир колет штыком в задницу того, кто отстает. Оказалось, что пендаль все-таки был не таким болезненным, как постоянно повторяющиеся уколы.
– Сейчас упаду и сдохну, – обреченно думал Лёха, дергаясь вперед от очередного укола. Но не дох. Потом то ли немцу надоела развлекуха, то ли он на что-то отвлекся, и они с веснушчатым довольно мирно болтали, но ожидая очередного тычка в зад, пленные старались поспешать.
Сколько пришлось так идти – Лёха бы не сказал, но, видимо, все-таки не очень долго. Совершенно внезапно конвоир рыкнул безапелляционным приказным тоном:
– Halt![7]
Это было понятно всем троим, тем более что когда Лёха немного пришел в себя, сгрузив со спины канистры и немного отдышавшись, он увидел, что на обочинке дороги стоят два небольших серых грузовичка и большая легковушка, что ли. Или джип? Тоже, к слову, серый и с брезентовой крышей. Грузовички были под тентами и сильно напоминали и полуторку, и оставшиеся в прошлой жизни «Газели», только на их радиаторах были два угла остриями вверх – как у машин Ситроена, только большие. А вот на высоко стоящем вроде как джипе красовался знакомейший знак «Мерседеса». Ну, совершенно такой, как привычно. Лёха сам удивился тому, на какую ерунду уходит его внимание. Просто ему было не то что страшно – ему было жутко и, наверное, такими пустяками он старался как-то отвлечься.
Клинковый штык был совсем рядом, и он Лёху пугал почти до обморока. Вот как застрелили Петрова – не напугало совершенно, а представить, что начнут резать или колоть таким вот штыком, и теплое тело почувствует, кроме боли, еще и холод мертвого металла там, где этому металлу быть не должно… Что-то в этом было настолько неправильное, дикое, что Лёху ознобом прошибло.
Немцы тем временем переговорили с теми своими сослуживцами, что были при машинах, один из них понюхал бензин из канистр, кивнул, и в крайнюю машину по знаку конвоира пленные закинули канистры и винтовки. Встали, ожидая дальнейших приказов и чувствуя себя очень нехорошо. Но, к облегчению всех троих, конвоир кивнул на машину и сказал так же кратко:
– Los![8]
Сесть пришлось на пол, на скамейки у выхода сели оба конвоира, и машинка резво дернула по дороге, подняв шлейф пыли.
– Вот влипли, так влипли, – шепотом сказал Лёха.
– Du! Halt die Fresse![9] – рявкнул тот, что со штыком.
Что это значило, менеджер не знал, но решил, что лучше сидеть тихо и не привлекать к себе внимания. Сидеть, правда, было очень неуютно, зад и так болел от могучего пинка и уколов штыком, да еще и трясло немилосердно, так что на досках кузова ему было очень неприятно. Но идти с канистрами было еще хуже.