Пока я готовлюсь ко сну, в тихой ночи раздается успокаивающий голос, и, как бы близко ни была эта скала в океане к краю света, я узнаю знакомую мелодию из дома. Но слова просто не подходят: «Waikiki lantoni oe Kaa booly wawhoo» – в примерном переводе это означает: «Когда мы маршем пройдем по Джорджии».
Из дневника тетушки Киндер
7 июня 1866 года, Хило, Гавайи
Наш мистер Клеменс становится все несноснее с каждым днем!
Двухдневную поездку из Гонолулу на Гавайи можно по праву назвать одним из самых неприятных событий в моей жизни. Стоило нам выйти в открытое море, как «Бумеранг», старый корабль тоннажем в три сотни тон, начал крениться и перекатываться, как тут принято говорить, «с корыта на гребень да с гребня на корыто». Пассажирам оставалось лишь спасаться в обманчивом уединении своих кают; «обманчивом» – в силу того, что эти каюты спального отсека были лишь тонкими перегородками отделены друг от друга и от «салона», где все, волею судьбы оказавшиеся вместе, гавайцы и китайцы, британские леди и ковбои-паниоло[8], ели, пили, вели беседы на разных языках и играли в карты.
После моей уже описанной словесной победы над докучливым мистером Клеменсом я спустилась в свою мрачную каюту, где прямо на постели меня ожидали два таракана. Я уже писала о том, что боюсь тараканов больше, чем медведей гризли и кугуаров, но стоит добавить, что это были необычные тараканы – у чудовищ размером с омара были красные глаза и усы, на которые можно было повесить шляпку и зонтик, и еще вполне осталось бы место для шарфа.
Кроме этого, со всех сторон раздавались неделикатные звуки, с которыми мучимые морской болезнью пассажиры извергали из себя обильные завтраки, съеденные в Гонолулу, и храп менее чувствительных пассажиров, вповалку возлежащих вдоль стены «салона». Миссис Уиндвуд закинула ногу на голову одному из спящих, и я только потом увидела, что это был губернатор Мауи.
Осторожно поглядывая на тараканов, которые, похоже, расположились на моей кровати надолго, я опять отступила к верхнему деку и нашла себе местечко около транца. Оказалось, что мистер Клеменс тоже собирается провести путешествие на палубе, «где только и можно дышать», и таким образом мы снова оказались вместе. Несколько часов, пока усталость не разогнала нас по углам, мы говорили о разных и зачастую не связанных вещах. Похоже, корреспондент удивился, найдя в моем лице благодарную слушательницу и рассказчицу. Конечно, меня продолжали раздражать его вульгарные манеры и привычка курить дешевые сигары, но в долгом путешествии по Дикому Западу я почти привыкла к чужой невоспитанности. Признаюсь, беседа с корреспондентом несколько отвлекла мои разум и желудок от опасностей, ждущих в постели, и от качки, сотрясавшей «Бумеранг». Когда я упомянула о своем отвращении к тараканам, мистер Клеменс признался, что они были одной из причин его пребывания на палубе.
– Мои, – сказал он, – величиной с лист персикового дерева, с бешеными глазами и усами, которым и Максим Горький бы позавидовал. Они скрежещут жвалами и выглядят так, будто вот-вот на тебя накинутся.
Я описала ему омароподобных тварей, притязавших на мою подушку.
– Я пыталась прогнать их зонтиком, но они отобрали его у меня и соорудили из него палатку, – заявила я со смехом.
– Хорошо, что вы отказались от дальнейшей битвы, – сказал Клеменс. – Слыхал от надежных свидетелей, что эти твари часто начисто сгрызают ногти на ногах у спящих матросов. Вот почему я лучше проведу ночь здесь, и пусть хоть трижды идет дождь!
За подобной бессмысленной болтовней мы и провели весь вечер.
В пять утра корабль прибыл в Лахайну, самое большое селение на Зеленом острове Мауи, и мистер Клеменс одним из немногих выразил желание сойти на берег. На наше с ним несчастье, капитан «Бумеранга» распорядился отправить только ряд припасов, и ему только и осталось, что стоять на палубе да развлекать меня рассказами о своем визите на этот насквозь пропахший сандалом остров три месяца назад.
Мы покинули Мауи в самом начале дня и сразу обнаружили, что пролив между этим островом и его старшим братом на юге опаснее для плавания, чем все воды, которыми мы плыли ранее. Сам переход занял менее шести часов, но большинству наших попутчиков он, верно, показался многим дольше, потому что, прежде чем мы достигли прибрежных вод острова Гавайи, некоторые из них молились, чтобы смерть избавила их от жесточайшей качки. Мистер Клеменс, как и я сохранявший относительную бодрость, признался со своим неподражаемым остроумием, что «вытошнил свое», трудясь штурманом на Миссисипи еще до войны. Я спросила, зачем он сменил это ремесло на журналистику; облокотившись о перила и закурив очередную смердящую сигару, мистер Клеменс ответил мне с легким блеском в глазах:
– Мне очень не хотелось этого делать, мисс Стюарт. Я имею в виду, приобщаться к литературной жизни. Я пытался найти честную работу, и пусть Провидение обратит меня в методиста, ежели я не занят этими поисками до сих пор. Я много перепробовал, много где потерпел крах – и в итоге поддался искушению зарабатывать себе на жизнь не работая.
Закрыв глаза на его ребяческий пафос, я спросила:
– Но вы скучаете по тем временам, когда были штурманом, мистер Клеменс?
Вместо того чтобы ответить очередным памфлетом, рыжий борзописец вдруг обратил взор вдаль, поверх океанической глади, будто увидев что-то вдали, одному лишь ему доступное. Впервые он предстал передо мной в столь серьезном умонастроении.
– Я любил это ремесло так, как, возможно, никогда не полюблю другую вещь или даже другого человека, – сказал он, и на сей раз – без капли пафоса. – На воде я был до того свободен, что трудно было поверить, будто жизнь человеческая может быть в такой мере исполнена воли. Я ни с кем не советовался, ни от кого не получал приказов и был так свободен, как иным в этой горькой юдоли остается только мечтать.
Несколько удивленная таким серьезным ответом, я уточнила:
– Ваши воды были такими же живописными, как наш бурный Тихий океан?
Мистер Клеменс улучил момент затянуться ядовитым дымом.
– Мои первые дни на тех водах напоминали прогулки по Лувру, мисс Стюарт. Всюду мне попадались на глаза негаданные проявленья красоты – и едва ли я был к такому готов. Но по мере освоения штурманского искусства эта краса для меня увядала.
– Стала привычной? – предположила я.
– Нет, – сказал мистер Клеменс, щелчком посылая окурок в волны. – Просто я стал слишком хорошо понимать морской язык.
Я непонимающе посмотрела на него и повернула свой зонтик.
Мистер Клеменс снова улыбнулся своей мальчишеской улыбкой.
– Воды похожи на книгу, мисс Стюарт. Ходя вверх и вниз по течению, я словно бы читал какой-то очень древний, но недавно обнаруженный-таки свиток, писанный на языке мертвом, давно уж позабытом. По мере того как я изучал этот язык – наречие коварных плавучих бревен, скрытых обрывистых рифов и лесистых берегов, запомнившихся теперь не из-за их красоты, а лишь как напоминания о необходимости искать безопасное русло, – по мере того как эта чудесная книга раскрывала мне свои секреты, естественная красота вод, их безмолвие на рассвете… все это тоже раскрывалось – и меркло, как если бы тайна не могла соседствовать с изначальным великолепием, будучи раскрытой.
Признаюсь, внезапное превращение джентльмена из грубой акулы острого пера в разочарованного поэта заставило меня на мгновение замолчать. Не исключаю, мистер Клеменс заметил это – или был смущен полетом своей фантазии, потому что он выудил еще одну сигару и взмахнул ею, как волшебной палочкой.
– В любом случае, мисс Стюарт, вода воде рознь. Вот ходишь по реке – вроде опасно очень: пароходы старые, того и гляди котел рванет или мель вспорет брюхо… но все ж никогда речной ток не пробудит у человеческого организма охоту вывернуться наизнанку, как это удалось этому океанскому течению в случае с нашими бедными попутчиками.
После этого я оставила мистера Клеменса и вступила в жаркие дебаты с Томасом Лайманом, мистером Вендтом и пожилым преподобным Хаймарком. Говорили о пользе и вреде миссионерской политики, о ее влиянии на острова. Мистер Вендт и мистер Лайман придерживались модных в настоящее время взглядов, обвиняя сотрудников миссий во всех смертных грехах, в то время как преподобный придерживался более традиционной точки зрения – нюхая табак, он твердил, что местные жители были язычниками, приносящими в жертву младенцев, до того, как его отец и друзья отчие принесли дикарям благую весть и цивилизацию поколение назад. Когда дискуссия зашла в тупик, я невольно подумала, что сказал бы по этому поводу мистер Клеменс – но он устроился на матрасе в тени и провел самые жаркие часы тропического дня в чертогах Морфея.
Ближе к вечеру мы увидели Гавайи, но облака скрывали все, кроме вершин двух могучих вулканов, которые, казалось, сверкали белизной от снега. Одной мысли о снеге в таких широтах было достаточно, чтобы у меня закружилась голова, и в тот момент я решила нарушить обещания всем моим друзьям-миссионерам в Гонолулу, заставившим меня поклясться, что я не буду пытаться достичь вершины Мауна-Лоа или родственного ей вулкана.
Было уже темно, когда мы причалили к Кавайхае на северо-западном побережье Гавайев. Снова состоялся скоротечный обмен почтой и грузом, и после мы возобновили ход, одолев пролив, отделяющий Мауи от самой северной точки Гавайев. Здесь, хотя небо было безоблачным, а звезды – ярче, чем я когда-либо видела, за исключением моих экскурсий на самые высокие пики Скалистых гор, море было более бурным, чем раньше, превращая салон в круг ада для страждущих душ. В ту ночь не случилось палубных бесед с мистером Клеменсом или с кем-либо еще; я заняла матрас возле вентилятора и провела следующие семь часов цепляясь за тросы и латунные кронштейны, чтобы не скатиться с палубы. Время от времени выныривая из забытья, я обнаруживала, что матрас вместе со мной все же отползал к перилам, но возвращался на прежнее место, стоило судну выправить курс. Я начала понимать, за что корабль наш удостоился названия «Бумеранг».
Но вот встало солнце, одаряя нас радугой и теплом, и море успокоилось, словно бы разглаженное незримой рукой. Теперь северо-восточный берег лежал перед нами будто бы на ладони, разительно отличаясь от укрытого черной лавой северо-западного побратима, виденного нами накануне в сумерках. Здесь все сияло миллионами оттенков зелени – от изумрудного до сельдерейного, – а вдали возвышались зубчатые скалы, тоже все в поросли, непонятно как закрепившейся на почти вертикальных отвесах. Здесь открывался вид и на зеленые долины, украшенные редкими небольшими пляжами, посверкивающими белым или черным цветом под зелеными скалами, оттененными кажущейся нескончаемой чередой водопадов, совершенно свободно низвергавшихся с высоты в тысячу футов и более – от джунглей на вершинах неприступных утесов к скальным бассейнам и бьющим из земли внизу гейзерам.
И повсюду вдоль этого впечатляющего участка береговой линии грохотал прибой, звучавший, как заверил меня преподобный Хаймарк, точь-в-точь как артиллерийское эхо отшумевшей недавно войны. В некоторых местах могучие буруны взрывались в пещерах и расщелинах в скалах, разлетаясь высоко брызгами и обрушивая мелкую морось на серые скалы и притулившиеся на них папоротники.
На протяжении почти тридцати миль, если не дольше, вдоль северного побережья мы любовались этим великолепием, не наблюдая никаких признаков человеческого жилья, за исключением разве что нескольких местных церквей, построенных из травы на полянах у края утеса, но примерно в десяти милях от Хило мы увидели первые сахарные плантации – еще более зеленые, чем вся зелень, попавшаяся раньше. С этим бездумным великолепием природы контрастировали аккуратные белые домики с печными трубами, из которых шел дым. Жилья и плантаций становилось все больше, и местность обретала отчетливый «долинный» характер, напомнив мне в конце концов такие привычные берега Новой Англии. Совсем скоро наша цель, Хило, наконец-то была достигнута.
С того момента, как мы вошли в бухту в форме полумесяца, я увидела, что Хило – настоящий тихоокеанский рай, на который не могут смотреть без зависти недогорода наподобие Гонолулу. Благодаря влажному климату и прекрасной плодородной почве город буквально тонул в зелени. Повсюду произрастали высокие кокосовые пальмы, пандановые и хлебные древа, тысячи других видов растений, которые вместе с вездесущими лианами совершенно скрывали от глаз здания. Здесь шум прибоя был не артиллерийской канонадой, а скорее нежным хором детских голосов, под который весь полог зелени над исполинами-домами и травяными хижинами, казалось, раскачивался в такт напеву матери-природы. Казалось, что наш корабль и все его пассажиры, настрадавшиеся за последние два дня от болезней и насекомых, вдруг перенеслись паломниками в сияющее предместье рая.
Это был волнующий момент, и он мог бы заставить меня поверить в совершенство, если бы в этот миг невозможный мистер Клеменс не чиркнул спичкой о подошву сапога и не отчеканил сухо:
– Эти деревья похожи на стаю кур, в которую попала молния, вы не находите?
– Нет, – ответила я как можно более холодно, все еще пытаясь сохранить в себе то лучезарное сияние величия, коим вход в залив одаривал всякую действительно разумную душу.
– А эти травяные хижины, – продолжал мистер Клеменс, – кажутся лохматыми, словно их каркасы обернули в медвежьи шкуры.
Я не ответила, надеясь, что в молчании он расслышит мое несогласие. Но рыжий невежа, не смутившись, выпустил очередной клуб ядовитого дыма, совершенно заслонив мне обзор.
– Черепов не видно, – добавил он, – а ведь еще недавно старый-недобрый Камехамеха и его послушники приносили на этом берегу пленников в жертву и украшали их головами стены храмов.
Я раскрыла зонтик и отвернулась, не желая больше слушать этот вздор. Не успела я отступить к борту, где собрались мои спутники, как услышала – Клеменс пробормотал будто про себя:
– Какой стыд – цивилизовать эти места! Не на что будет туристам смотреть.