В моем сердце всегда горело желание провести остаток дней там, на Сандвичевых островах, высоко в этих горах с панорамой раскинувшегося перед ними синего моря.
Однажды, когда ее спросили, почему она не летает самолетами, тетя Бини – тогда ей было семьдесят два года, а теперь девяносто шесть, и она все еще была жива – взяла книгу по истории работорговли и продемонстрировала своей племяшке Элеоноре Перри рисунок, изображающий рабов, стиснутых между палубами в пространстве высотой менее метра.
– Смотри, как они лежат здесь – голова к голове, ноги к ногам. Не в силах двинуться, все в грязи и нечистотах, – сказала тетя Бини, указывая на картинку своей костлявой рукой в старческих пигментных пятнах. Цветом ее кожа уже тогда напоминала Элеоноре «Кэмпбелл», дешевый консервированный суп.
Тогда, двадцать четыре года назад, когда ей только исполнился двадцать один год и она получила диплом Оберлина, колледжа, где она ныне преподавала, Элеонора, взглянув на изображение невольничьего барка со сложенными, будто вязанки дров, африканцами, поморщилась и сказала:
– Вижу, тетя Бини. Но какое это имеет отношение к тому, что ты отказываешься лететь во Флориду, чтобы повидать дядю Леонарда?
Тетя Бини насмешливо фыркнула.
– Знаешь, почему из этих бедных ниггеров сложили штабель – даже зная, что так половина из них погибнет при переправке?
Элеонора покачала головой и снова сморщила нос – на этот раз при слове «ниггер». Термин «политкорректность» еще не был введен в обиход, когда она окончила Оберлин в семидесятых, но выражаться в подобном ключе уже тогда считалось проявлением очень дурного тона. Пускай тетя Бини могла бы считаться наименее предвзятой из всех, кого только знала Элеонора, речь старухи ясно выдавала тот факт, что она родилась до рубежа веков.
– И почему же?
– Из-за денег, – ответила тетя Бини, захлопывая книгу. – Из-за выгоды. Если они запихивали в трюмы шестьсот негров штабелем, и из них триста человек умирали, это все еще было выгоднее, чем перевезти четыреста душ в более-менее нормальных условиях и потерять из них, скажем, сто пятьдесят.
– Все равно не понимаю… – Тут до Элеоноры дошло. – Гм, тетя Бини, в самолетах не так уж много народу.
Пожилая женщина в ответ лишь приподняла бровь.
– Ну ладно, там тесновато, – согласилась Элеонора. – Но рейс до Флориды занимает всего несколько часов, и, если кузен Дик встретит и проводит тебя на машине, вся дорога займет не больше трех дней… – Она запнулась на полуслове, когда тетя снова показала ей картинку с рабами, словно говоря: «Думаешь, они так спешили попасть туда, куда их везли?»
Теперь, почти четверть века спустя, Элеонора летела на высоте двадцати пяти тысяч футов, сдавленная между двух тучных мужчин в креслах по соседству, слушала гул голосов трехсот пассажиров, одним глазом смотрела скверно снятую киношку, которую крутили на мини-экранчиках, вделанных в спинки сидений,– и думала о том, как же тетя Бини права. Как ты летишь – не менее важно, чем то, куда ты летишь.
Не на сей раз, увы.
Вздохнув, Элеонора достала из-под сиденья дорожную сумку и, порывшись в ней, извлекла дневник тетушки Киндер в кожаном переплете. Пассажир справа астматически всхрапнул во сне и навалился потным плечом на ее руку, заставив ее отодвинуться к толстячку слева. Не глядя открыв дневник на нужной странице – таким знакомым он стал для ее пальцев в последнее время, – Элеонора углубилась в чтение.
Из дневника тетушки Киндер
3 июня 1866 года, на борту «Бумеранга»
Хотя у меня все еще есть сомнения по поводу этой последней поездки к вулкану на Гавайях и я гораздо сильнее надеялась провести мирную неделю в гостевом доме мистера и миссис Лайман в Гонолулу, вчера я была убеждена, что это, вероятно, будет моей единственной возможностью увидеть действующий вулкан. Итак, сегодня утром я взошла на борт в приподнятом настроении и помахала на прощание всем тем, кто делал времяпрепровождение последних дней столь же освежающим, сколь и поучительным делом. Наша «группа» состоит из старой миссис Лайман и ее племянника Томаса, а также няни мисс Адамс, мастера Грегори Вендта (наиболее скучного из известных мне близнецов Смитов – на балу в Гонолулу он казался сущим павлином!), мисс Драйтон из приюта, преподобного Хаймарка (это отнюдь не тот молодой красавец пастор, которого я поминаю с поводом и без оного, а монументальный старец, до того громко сморкающийся при каждом удобном случае, что я с удовольствием оставалась бы в своей каюте, не будь там тараканов!) и буйного молодого корреспондента сакраментской газеты, которую, к счастью для меня, мне никогда не доводилось читать. Этого господина зовут мистер Сэмюэл Клеменс, но о серьезности его творчества кое-что говорит тот факт, что он хвастается тем, будто публиковал свои очерки под «остроумным» псевдонимом – Томас Джефферсон Снодграсс.
Даже если не считаться с открыто вульгарным тоном, особой склонностью к несолидному мальчишеству и высокомерием по поводу того, что он-де был единственным корреспондентом на Сандвичевых островах, когда две недели назад сюда пригнали переживших крушение злосчастного клипера «Шершень», мистер Клеменс все еще мнится мне самым бесчестным и хвастливым типом на всем белом свете. Свои скверные манеры он приправляет постоянными упражнениями в бахвальстве и злословии, но большинство его эскапад выглядит так же жалко, как его поникшие усики. Сегодня, когда наш почтовый корабль «Бумеранг» отчалил из гавани Гонолулу, этот Клеменс представил миссис Лайман и еще нескольким людям из нашей группы свой «блестящий горячий отчет» о сорокатрехдневном испытании выживших с «Шершня» в открытом море. Я не могла не задать несколько вопросов, имея в виду знания, полученные от прекрасной миссис Олвайт, жены преподобного Патрика Олвайта. Миссис Олвайт, волонтер в больнице, доверила мне эти сведения, когда в Гонолулу случай с «Шершнем» еще был у всех на слуху.
– Мистер Клеменс, – невинным тоном осведомилась я, сохраняя позу завороженной поклонницы его талантов, – вы утверждаете, что имели с капитаном Митчеллом и некоторыми другими выжившими разговор?
– О да, мисс Стюарт, – ответил рыжеволосый корреспондент. – Обязанностью и, более того, профессиональным удовольствием было для меня допросить этих несчастных.
– Обязанность, без сомнения, чрезвычайно плодотворная для вашего продвижения по службе, – осторожно заметила я.
Корреспондент откусил кончик сигары и сплюнул его за перила, будто находился в каком-нибудь салуне. Он не заметил, как миссис Лайман вздрогнула, а я сделала вид, что такие манеры на этом корабле допустимы.
– Действительно, мисс Стюарт, – ответил он, – я бы даже сказал, что это сделает меня самым известным парнем на Западном побережье. – Чести ради, мистеру Клеменсу уже не то тридцать два, не то тридцать три года, и вряд ли его все еще можно неиронично называть «парнем».
– Да, мистер Клеменс, – подхватила я, – как же вам повезло оказаться в госпитале, когда туда доставили капитана Митчелла и других. Ведь вы встречались с ними в госпитале, не так ли?
Журналист выпустил клуб дыма и откашлялся с явственным дискомфортом.
– Вы были в госпитале, мистер Клеменс?
Он прочистил горло.
– Да, мисс Стюарт, интервью взято именно в госпитале, когда капитан Митчелл находился там на излечении.
– Вы были там лично, мсье Клеменс? – Мой голос сделался дотошнее, настойчивее.
– Ну… знаете ли… нет, – кое-как выдавил из себя рыжеволосый борзописец. – Я послал вопросы через своего друга, мистера Энсона Берлингема.
– Да-да! – воскликнула я. – Мистер Берлингем, новый посол в Китае! Я видела его на балу в миссии. Но скажите, мистер Клеменс, как журналист такого таланта и опытности мог доверить столь важное дело эмиссару? Что помешало вам лично посетить капитана Митчелла и его спутников, которые едва не стали каннибалами?
Эта моя фраза подсказала мистеру Клеменсу, что он имеет дело с лицом информированным, и он явно занервничал под взглядами нашей маленькой группы.
– Я… Я был недееспособен, мисс Стюарт.
– Надеюсь, хотя бы не больны? – спросила я, будучи прекрасно знакома с причиной, вынудившей его обратиться к м-ру Берлингему.
– Нет, не болен. – Мистер Клеменс обнажил зубы в улыбке. – Просто в предыдущие дни я слишком много ездил на лошади.
Я закрылась веером, как пансионерка на первом балу.
– Вы имеете в виду…
– Да, я имею в виду мозоли от седла, – заявил он с дикарским торжеством. – Размером с серебряный доллар. Я не мог ходить почти неделю и вряд ли еще когда-нибудь в жизни усядусь на спину какому-нибудь четвероногому. Хотелось бы мне, мисс Стюарт, чтоб на Оаху существовали языческие обряды с жертвоприношением лошади, чтоб на ближайшем из них в жертву принесли ту клячу, что причинила мне этакие страдания.
Мисс Лайман, ее племянник, мисс Адамс и другие не знали, что и ответить на подобную тираду, пока я продолжала обмахиваться веером.
– Что ж, благодарение мистеру Берлингему, – промолвила я. – Будет справедливо, если он тоже прослывет знаменитым в обществе честных людей Западного побережья.
Мистер Клеменс глубоко затянулся сигарой. Ветер крепчал по мере того, как мы уходили в открытое море.
– Мистера Берлингема ждет фортуна в Китае, мисс Стюарт.
– Трудно судить, кого какая ждет фортуна, – произнесла я. – Можно только увидеть, достигается ли она собственными силами – или к ней идут по чужим головам.
Закрыв дневник, Элеонора обнаружила, что пассажир, сидящий слева, с интересом уставился на нее.
– Интересная книжка? – осведомился он, улыбаясь неискренней улыбкой завзятого коммивояжера. Он был в возрасте, явно старше на несколько лет ее самой.
– Еще какая,– ответила она, закрывая дневник тетушки Киндер и пряча его обратно в рюкзак, а сам рюкзак пинком отпасовывая под сиденье впереди себя. Как же тут тесно… сущий корабль рабов.
– Вы тоже собираетесь на Гавайи? – спросил мужчина.
Поскольку рейс из Сан-Франциско в аэропорт Кихол-Кона не подразумевал пересадок, Элеонора сочла, что вопрос не заслуживает ответа.
– Я из Эванстона, – сказал пассажир с улыбкой коммивояжера. – Кажется, я видел вас в самолете из Чикаго во Фриско.
– Допустим, – без интереса ответила она.
– Я торговый агент, – продолжал как ни в чем не бывало этот докучливый тип. – Моя отрасль – микроэлектроника; игры главным образом. Я и еще двое парней из филиала на Среднем Западе выиграли путевку за продажи. У меня есть четыре дня в «Hyatt Regency Waikoloa» – это отель, где можно поплавать с дельфинами, без шуток.
Элеонора одобрительно кивнула.
– Я не женат, – сказал продавец игр. – Ну, разведен, если быть точным. Вот почему я путешествую один. Двое других получили два билета в курортный отель, но компания выдает только один билет, если служащий не женат. – Толстяк одарил ее неуклюжей улыбкой, которая стала немного более честной из-за явственной горечи в ней. – Именно поэтому я лечу на Гавайи один.
Элеонора понимающе улыбнулась, игнорируя невысказанный вопрос: «Ты-то почему летишь на Гавайи одна?».
– Вы же тоже остановитесь в пансионате? – наконец спросил ее сосед после долгого молчания.
– В Мауна-Пеле, – сказала Элеонора. На крошечном экране в пяти рядах от них Том Хэнкс рассказывал что-то развеселое жующим пассажирам.
Продавец игр присвистнул:
– Ух ты! Это ведь самый дорогой курорт на Большом острове, так? Дороже Мауна-Лани, Кона-Виллидж… и даже Мауна-Ки.
– Я и не знала. – Это было не совсем так. Еще в Оберлине, когда она покупала путевку, дама из турагентства пыталась убедить ее, что другие курорты не хуже и намного дешевле. Конечно, она не упомянула про убийства, но сделала все, чтобы отговорить Элеонору от Мауна-Пеле. Когда та все же настояла на своем, от озвученной суммы у нее перехватило дыхание.
– Этот Мауна-Пеле, как я слыхал, – новая песочница для миллионеров, – продолжал делиться информацией коммивояжер. – Что-то такое говорили по ящику. Вы, должно быть, долго копили на поездку. – Он ухмыльнулся. – Или ваш муж очень неплохо зарабатывает.
– Я преподаю.
– Правда? И в каком классе? Вы похожи на мою учительницу из третьего класса.
– Я работаю в Оберлине. Не в школе.
– А где это?
– Колледж в Огайо.
– Интересно, – заметил продавец игр тоном, утверждавшим что-то явно обратное. – И что же вы преподаете?
– Историю культуры восемнадцатого века. Эпоха Просвещения – мой конек.
– М-м-м, – промямлил докучливый тип, явно затрудняясь с тем, как продолжить этот разговор. – Так вот, Мауна-Пеле… его вроде бы недавно выстроили. Это дальше на юг, чем все другие курорты. – Он явно силился вспомнить все, что только слышал про Мауна-Пеле.
– Да, – подтвердила Элеонора. – Это далеко вверх по побережью Южной Коны.
– Убийства! – воскликнул вдруг продавец, щелкнув пальцами. – Там сразу же после открытия прошлой осенью произошла целая серия убийств. Я видел кое-что об этом в криминальных сводках.
– А я вот первый раз слышу. – Элеоноре стоило большого труда не выдать себя. Она потянулась к рекламному буклету, торчащему из сетчатого кармашка впереди.
– Да ладно? Там не один человек погиб или пропал без вести – что-то в этом роде. Неподалеку от курортного отеля, построенного Байроном Тромбо – Большим Тромбом! К ответственности вроде как привлекли какого-то сумасшедшего гавайца.
Элеонора вежливо улыбнулась, изучая объявления на спинке кресла. Том Хэнкс на экране отпустил очередную остроту, и пассажиры в наушниках захихикали, продолжая жевать.
– Вот уж не думал, что после всего этого можно туда… – начал было продавец игр, но его прервал голос из репродуктора:
– Леди и джентльмены, прослушайте сообщение пилота. Мы примерно в сорока минутах лёта к северо-востоку от Большого острова и только начинаем спуск к аэропорту Кихол-Кона, но… гм-м-м… нам только что сообщили из Центра Гонолулу, что все движение в Кону перенаправляется в Хило на восточном побережье. Причиной этого, вероятно, является событие, привлекшее кого-то из вас на остров в эту пору,– а именно активность двух вулканов на южной оконечности острова, Мауна-Лоа и Килауэа. Опасности нет, выбросы не угрожают каким-либо заселенным районам, но сегодня днем сильные ветры дуют с востока, а эти два вулкана выбрасывают в воздух много пепла и грязи. Это создает своего рода слой смога на высоте пятнадцати тысяч футов – и правила полетов не позволяют нам пролетать через него, даже если реальной опасности нет. Поэтому мы приземлимся в международном аэропорту Хило в самом центре острова. Просим у вас извинения за вынужденные неудобства. Вам предоставляется возможность за счет компании добраться до берега Коны иными транспортными средствами – и, когда мы будем снижаться, обратите внимание на дело рук мадам Пеле[3]. О любых изменениях в графике мы известим отдельно. Mahalo.
Воцарилось молчание, почти сразу сменившееся недовольным ропотом пассажиров. Толстяк справа проснулся и начал ругаться себе под нос. Сосед слева вроде бы не слишком расстроился.
– Что означает «махало»? – спросил он.
– «Спасибо», – пояснила Элеонора.
Он удовлетворенно кивнул:
– Что ж, я все равно буду в Вайколоа вечером или завтра утром. Что такое сто миль, когда ты в раю?
Элеонора не отвечала. Она пододвинула к себе сумку и достала карту Большого острова, приобретенную еще в Оберлине. По острову проходило только одно шоссе. На севере от Хило оно было обозначено номером 19, а на юге – 11. В любую сторону до Мауна-Пеле – не менее сотни миль, какую сторону ни избери.
– Merde[4], – пробормотала она себе под нос.
Агент по продаже микроэлектроники расслышал ее, кивнул и расплылся в ухмылке.
– Ну да, ну да. Но падать духом нет смысла. Все равно ведь мы на Гавайях, верно же говорю?
Тем часом «Боинг-747» продолжил заход на посадку.