После осмотра у гинеколога, куда её заведующая отделением терапии сопроводила лично и без промедления, Николиной первоначально была назначена капельница с обезболивающими. Два часа спустя девушке стало легче. Иглы из неё вытащили, от шлангов отвязали, разрешили принять душ и даже пообещали принести обед. Помимо уколов пенициллина гинеколог предложила провести дополнительный курс поддерживающей терапии и назначила консультацию у эндокринолога. Он считался на Курской магом фитотерапии и предлагал больным лечение травами во всех его видах: от клизм до воздушных ванн с эфирными маслами. Такой подход заведующая терапией считала вычурным, в силу народных средств верила меньше, чем в аптекарские препараты, но результаты лечения были, поэтому эндокринолога решили подключить. Заполнив медицинскую карту с назначениями, заведующая терапией, опять же лично, отнесла её в приёмную главного врача. Таков был порядок: до проведения вечернего совещания Лев Николаевич просматривал медкарты всех вновь поступивших или только что оперированных больных. Ошибиться с диагнозом, предписанием или рекомендацией при их заполнении грозило бо-ольшим нагоняем от главного врача.
Санитарка отделения принесла Николиной больничные халат и тапочки. Своих у девушки не было, ведь в колхозе они нужны также, как паспорт. Впрочем, зная, что её мама предупреждена, Лена была уверена, что недолго ей красоваться по отделению в казённых одеждах. Всунув ноги в тапки, Лена тут же оценила их достоинство: хотя и разношенные, но зато такие широкие, что туда спокойно можно всунуть ногу в толстом махровом носке. Надев поверх трикотажной пижамы халат в красках пастели Клода Манэ, девушка направилась в душ.
В подвальном помещении сквозило изо всех дыр. Николина поплотнее запахнула халат. Она господам точно не завидовала: для туалета им приносили специальные посудины, а мылись вельможи в отдельно отведённых комнатах во встроенных или переносных ваннах. В диспансере в подвале находились одновременно и котельная, и душевая. Тут же нашли место библиотеке и архиву.
В душевой никого не было. С удовольствием намывшись, девушка подошла к запотевшему зеркалу.
– Красота! – заключила она, промокнув пальцем синяки под глазами. Пышные лёгкие волосы свисали до плечей как мокрая пенька. Пояс халата пришлось дважды обмотать вокруг талии, настолько он был длинным. Расправляя на груди сильно заглаженную складку, Николина отправилась в палату обедать. Она настолько проголодалась, что глотала, не разбирая вкуса. Вернувшись за грязной посудой, всё та же санитарка напомнила больной про запрет выходить на улицу. Там был парк, в котором кипела жизнь на костылях и уже без них. Забирая поднос, санитарка стала тереть тумбочку тряпкой.
– А если поймаем в туалете за куревом, то выпишем моментально, – пригрозила она, оглядывая тарелки, вымазанные хлебом дочиста. – Поняла?
– Не курю я. В библиотеку сгонять можно?
Санитарка, довольная подчинением, кивнула:
– Можно. Только неторопливым шагом. И хирургам на глаза не попадайся. Ух и злющие они у нас тут! Я пол мою? Мою. Он мокрый и скользкий? Понятное дело. Так чего в этот момент, когда он мокрый и скользкий, в палате лишние полчаса не полежать? – Санитарка ткнула подносом на окно, за которым гуляли, в том числе и соседки Лены по палате. – Вот эти, на костылях, если им приспичит, прутся по мокрому. Поскользнутся они, а виновата я. Тряпку плохо отжимаю. А как её ни отжимай, все равно скользко, потому как мокро. Согласна?
– Так точно! – съёрничала Николина, козырнув, и направилась к выходу. Иначе женщина, возраст которой из-за неухоженности определить было сложно, могла жужжать ещё долго.
В туалетной комнате через непокрашенный верхний квадрат окна двор был виден тоже. Убедившись, что санитарка с подносом исчезла в здании напротив, где была столовая, Николина пошла совсем не в библиотеку, а к центральной лестнице. Похоже, что паузой между послеобеденным сном и вечерними процедурами воспользовались абсолютно все, кто могли, так как в коридоре первого этажа не было ни души.
После УЗИ Кашиной объявили, что у неё не надрыв ахиллова сухожилия, а полный его разрыв. Как можно было порвать столь толстую ткань просто оступившись, оставило в глубоком раздумье не только рентгенолога. Дежурный врач Щукин, отправляя Иру в отделение хирургии, обрадовался, что оперировать девушку будет не он, а коллега Балакирев. Весть о том, что пациентку доставили на Курскую на вертолёте, заставляла задуматься, не станут ли теперь таскать к Маркову на ковёр всех подряд после каждой инъекции, прописанной новенькой в энное место? Балакирев в этом плане был гарантией непробиваемости. Работой и делом Алексей Александрович уже не раз доказал и свою компетентность, и даже исключительность; именно к нему просились на операции самые важные пациенты и особенно пациентки. «Своих дам» Балакирев не баловал, объяснялся с ними коротко, разговаривал только о том, что каждая в состоянии была понять, не позволяя ни выливать личные беды на себя, ни выуживать факты из жизни своей.
«„Сухарь“», – считали одни. «Душка», – млели другие. Однако при появлении хирурга переставали моргать, а заодно и дышать, и те и другие. Утреннего обхода врача женщины ждали с зари и вооружившись зеркалами и косметичками. Мужчины курили, кто курил, беспричинно шастали по коридорам, кто мог ходить. Характеристику состояния больной, определённую, как «состояние близкое к состоянию после близости», обещание, данное какому-то блатному, желавшему попасть именно на Курскую, что «хорошо лежать – не значит хорошо ходить», утверждение перед операцией по удалению мениска, что «все жизненно важные органы находятся выше колена», являлись лингвистическим достоянием диспансера.
О всеобщем подобострастии к «Лёше», как ласково звали пациенты Балакирева меж собой, Николина, безусловно, знать не могла. Поэтому, когда столкнулась с ним на центральной лестнице, поздоровалась с мужчиной в белом халате из вежливости и не прекращая восхождения.
Приказ: «Стоять!», заставил девушку обернуться. Дед Мороз без бороды, с мясистыми губами честолюбивого человека, в возрасте, не превышающем сорока, но уже с наметившимся животом смотрел вовсе не по-доброму.
– Вы это мне? – спросила Лена, оглядываясь по сторонам.
– Хромаешь или мне показалось? – похоже, отвечать на вопросы врач не привык.
– Хромаю, – ответила спортсменка, не соглашаясь с тем, что её допрашивают вот так бесцеремонно, на ходу, на лестнице.
– Чем хромаешь: ногой или спиной? – иногда в отделении хирургии лежали ревматоидные больные с межпозвоночными грыжами или хроническими болями спины. Всех поступивших за сегодня хирург не знал. В его интонации слышалось повеление. Он привык быть хозяином второго этажа. Но и этого Николина конечно же не знала, а отдавать предпочтение тому, кто даже не представился, не собиралась и вовсе. Выдохнув протяжно и через ноздри, она отвернулась и тут заметила на втором этаже ещё одного человека в белом халате. Он был моложе и красивее того, что стоял ниже. Ответив кивком на его подмигивание, Лена посмотрела на Балакирева сверху вниз и развела руками:
– Расстрою вас, хромаю придатками.
– Не понял? – мужчина внизу свёл брови к переносице. – Какое это имеет отношение к нам?
– Лично к вам – точно никакого, – уверила студентка, отвечая дерзко и предельно кратко.
– Как это «с придатками»? – засомневался и тот, что стоял наверху, и оба врача пошли на сближение, зажимая девушку «в коробочку».
– Придатки предали, вот теперь пытаемся придать им первоначально функциональный вид, – объяснила Николина, упражняясь в тавтологии и веселясь от растерянного вида мужчин.
– С кем пытаетесь? – заглянул в глаза сверху хирург Терентьев. Несмотря на моложавость, на его голове уже просматривается залысина.
– Дружным терапевтическим коллективом.
– Ты – артистка? – уточнил Балакирев. Девичий речитатив походил на хорошо зазубренный текст. А так как в Первом диспансере нередко лечились, в том числе, и прославленные деятели искусства, вполне можно было предположить, что красивая блондинка как раз и есть из этой богемной среды. Ответ, что она из балета, девушка сопроводила плавным движением руки. Его Николина усвоила ещё когда занималась фигурным катанием. Впрочем, девяносто процентов девочек Москвы и Подмосковья отзанимались в детстве фигурным катанием без ощутимых последствий для их пластики. Лене же удавалось иногда разыгрывать из себя то танцовщицу, то балерину, воспроизводя этот, и только этот, жест, отточенный до совершенства. Остальные движения сразу выдали бы в ней самозванку. И всё же, провести такого опытного врача как Алексей Александрович, насмотревшегося в диспансере, в том числе, и на балетных прим Большого театра, было невозможно. Девушке явно не хватало измождённости. Да и ростом она вымахала выше проходного балетного максимума. В СССР детей для спорта или искусства отбирали прежде всего по физическим данным.
– Больше чем в подтанцовку я бы тебя не взял, – критически заметил хирург, давая понять, что больше говорить им не о чем. Но Николина, напичканная внутривенно в том числе и железом, выдержала обиду стоически.
– Как здорово, что вы – не худрук Большого, а я – прыгунья в высоту, – улыбнулась она и так сильно прогнулась от важности, что в боку прострелило.
– Правда что ли? – засомневался Балакирев.
Лена кивнула, пряча боль и избегая взгляда.
– Высотница, значит? – улыбнулся Терентьев и, отставив руку в сторону, продекламировал. – Мы с детства стремимся к самым вершинам…
– Доступны они только смелым и сильным, – закончила фразу Николина, отсалютовав. Слова из речёвки знал в стране каждый пионер.
– И кто посмел уложить тебя к нам с таким диагнозом? – не распускал брови тот, кто смотрел снизу-вверх. Причём, не распускал их и глядя на коллегу, давая понять, что подобный балаган неуместен.
– А это вам, уважаемый, с вопросами прямо по коридору, – указала Николина в сторону приёмной Маркова, дверь которой просматривалась с лестницы.
– Правильно говорит, Алексей Александрович, – засмеялся улыбчивый врач.
– Ну это вообще ни на что не похоже, – пришёл Балакирев в негодование. – Не успеешь отойти от новости о пациентке, привезённой на вертолёте, тут же тебе подсовывают под нос сюрпризы с гинекологическими больными, которые тебя же и посылают, – он указал на дверь приёмной. – Так, Павел Константинович, скоро у нас и беременных начнут принимать.
Коллега Терентьев, друг Балакирева и такой же вольнодумец не только в том, что касалось хирургических решений, снова подмигнул Николиной: «Не дрейфь!». Обращение хирургов друг к другу по имени-отчеству тоже было своеобразной игрой в авторитет.
– Это, господа, снова не ко мне, – ответила Лена.
«Беспризорница, но языкатая», – решил Балакирев, разглядывая её размытый и размятый халат и зашарканные тапки. Юмор – первый показатель смекалки, а умных и находчивых Алексей Александрович уважал. Поравнявшись с Терентьевым, Николина наклонилась к его уху и прошептала:
– Павел Константинович, скажите вашему приятелю Алексею Александровичу, что меня тоже привезли к вам на вертолёте. Так, на всякий случай, – чёртики запрыгали в глазах блондинки. Терентьев мгновенно перестал улыбаться:
– Да ладно?
Николина со значением покачала головой. И пока один мужчина обдумывал услышанное, а другой сгорал от нетерпения, она добралась до верха лестницы и оттуда помахала:
– Доброго пути вам, люди в белых халатах.
– Люблю людей с характером, – цокнул языком Терентьев на кавказский манер. Возможно, когда-то в кровь его предков вмешались гены представителей этой части страны, иначе откуда, при русых волосах было бы взяться черным густым бровям и ресницам?
– Я не понял, а чего это она наверх покондылябала? – возмутился Балакирев, не распрямляя вертикальных складок на лбу. Терентьев спустился, взял коллегу под руку и нежно так, почти по-отечески, предложил пройти в приёмную главврача.
– Шоколадку для Танечки взял? – похлопал он друга по выпирающему карману, в котором можно было спрятать не только плитку, но и коробку конфет для секретарши Маркова. – Вот и прекрасно. Сейчас пойдём, всё спокойно узнаем, а потом уже будем строжиться, да?
– Ты что со мной, Паша, говоришь, как с душевнобольным? – поразился такой покладистости Алексей Александрович.
– Это я не с тобой, Лёша, это я с собой, как с душевнобольным говорю. Потому как, согласно твоей же формулировке, все меньше и меньше понимаю, что же это тут у нас происходит.
Не настаивая на других уточнениях, Балакирев молча проследовал за дубовую дверь, на которой висела табличка «Главный врач».