Люся собиралась на выселок и почему-то сильно волновалась. Что делают на пасеке, как ухаживают за таким хозяйством – ничего из этого она не знала, и думала, чем же она может там помочь… И почему Иван Порфирьевич выбрал именно её в помощницы, это всё казалось Люсе странным.
– Ну, что же в этом странного, – пожал плечами председатель, когда Люся пришла оформляться на работу, – Иван человек опытный, знающий, ему виднее, какие руки там нужны. Да и тебе, Люся, полезно это будет, пока здоровьице своё поправишь, а уж на будущий год и на учёбу! Самое главное – это тебе себя поправить, такого страху натерпелась, я даже представить не могу… Поэтому, не о чём не переживай, не волнуйся, всему тебя Рыбаков научит. А твоё дело – поправляться да к учёбе готовиться.
– Спасибо, Александр Иванович, – благодарила смущённая Люся, она даже не ожидала такого к себе участия от всех… ну, почти от всех.
Всё же разговоры тётки Фисы до Люси доходили, а такое о себе не очень приятно слышать. Но больше всего Люся расстраивалась из-за Миши…
– А что врачи говорят? Я слышал, что сейчас как-то исправляют шрамы. Ты, Люся, не переживай, если нужно будет, можно ведь и в Москву поехать лечиться, или в Ленинград. Так уж точно такое исправляют, сейчас медицина ушла далеко вперёд!
Миша приезжал не часто, приглашал Люсю прогуляться или в кино, и Люся всё думала – а зачем он вообще приезжает… Миша вёл себя вроде бы и заинтересованно, справлялся о самочувствии, но в то же время был каким-то… отстранённым.
Люся думала, может быть, Миша чувствует себя виноватым в том, что случилось с нею и Верой, но всё как-то боялась начать этот разговор. Отчасти и потому, что сама ещё не знала, что же она испытывает к Мише. Ей было и приятно его внимание, особенно когда они шли вместе по улице, но всё же какое-то непонятное чувство страха сопровождало её на этой прогулке. И ей хотелось бы, чтобы он-то не обращал внимания на её шрамы…
– Надо же, механик-то молодой к покалеченной девчонке ездит, – Семёнчиха просто обожала обсудить чужие дела, и возле сельпо далеко разносился её голос, – Я ведь мать евойную знаю, баба она с гонором, как отпускает сына к такой… Ну, не знаю, может сам ездит, матери не говорит!
– А что, можно подумать сейчас молодёжь у родителей разрешения спрашивает! – фыркала в ответ Фисина кума Роза Левашова, – Захотел, да и ездит, а захочет, так и женится, мать не спросит. Тоже ты, Фиса, придумала, это раньше было, чтоб родители детей женили!
– А сейчас это в городах по-другому! – заносчиво отвечала Семёнчиха, недовольно сморщив нос, – А у нас на земле, да на хозяйстве по-другому нельзя! Я вот сыну своему ни за что не позволю абы на ком жениться! Сама найду, и никаких этих вот новомодных «комсомольских свадеб»! У нас в деревне это вам не в городе, где по столовкам молодёжь питается, да по танцам и кино ходит! У нас баба что должна уметь? А всё и должна! Чтоб мужик с работы пришёл, а дома и борщ наварен, и скотина прибрана, и дети присмотрены!
– Так у Ключниковых в роду все бабы хозяйственные! – спорила с кумой Роза, – Про это ты мне и не говори, я наперёд тебя это знаю! Брала я у них давеча кролика, так у них чистота везде, прибрано так, ни соринки! В хлеву и то как дома, чистота!
– Так я и не спорю – хозяйственные! – вела плечами Фиса, – А только с женой-то не стыдно должно быть и в люди выйти! А такую теперь как покажешь! И на лицо страшно глянуть, шрамы одни, да еще и на здоровье это как скажется, неизвестно! Может она и родить-то не сможет теперь такая!
Хорошо, что все эти разговоры Люся не слышала… Так, доходили обрывки, но она старалась не обращать внимания на досужие сплетни, и теперь была очень рада тому, что работа у неё будет на выселках… Только сейчас она осознала, что до будущего года ей всё равно пришлось бы работать, а слушать такое о себе… Уж лучше на пасеке!
Теперь Люся быстрым шла по лесной дороге. Ранняя осень в лесу пахла особенно терпко – опадающей листвой, жухлой травой, грибами и влажной смолистой хвоей. Люся сняла платок, ведь здесь, в лесу, никто не станет разглядывать её шрамы, и неровно остриженные волосы, которые она закалывала бабушкиным гребнем. Солнечный свет золотыми нитями пронизывал поредевшие кроны деревьев, еще сильнее вызолачивая пожелтевшую листву. Беспокойная белка, заметив идущую по тропке девушку, не убежала в испуге, а уселась на ветке повыше, рассматривая Люсю своими черными глазами-бусинками.
– Ах, какая у тебя к зиме шубка отрастает, – сказала Люся белке, и сама рассмеялась такой своей причуде, с белкой говорить, – Ну что, запасла ты себе провиант на зиму?
Белка махнула хвостом и ускакала вверх-вверх, ловко перебирая цепкими лапками. А Люся увидела, что за еловыми ветками появился просвет – она вышла к выселку.
Крепкий дом стоял на небольшом пригорке, окружённый плетнём, над печной трубой вился дымок, а у ворот лежала большая черная собака с белым пятном на груди. Люся в нерешительности остановилась, собак она не боялась, но здесь, посреди леса… как примет такой охранник гостью, неизвестно.
– Людмила, заходи! Не бойся, Дозор тебя не тронет, он у нас свою службу исправляет усердно – всех впускать, и никого не выпускать.
На крылечке показался сам Иван Порфирьевич, прикрывшись рукой от солнца, словно козырьком, он улыбался тёплой добродушной улыбкой. Люся подумала, что здесь он совсем другой, нет той суровости и строгости, какая всегда присутствовала при Рыбакове, когда он бывал в Городище.
В доме Люсю встретила Марьяна Никитишна, и Люся оробела под её пристальным взглядом. Тётка Марьяна и в самом деле была строга, редко улыбалась, и в Городище про неё говорили, будто характер у неё тяжёлый, а всё потому, что детей ей Бог не дал, а после ещё и мужа на войне потеряла. Но совсем скоро Люся убедилась, что все эти пересуды городищенских «семёнчих» ничего общего с действительностью не имеют.
– Людмила, здравствуй! Давай-ка, проходи к столу. Сейчас чай пить станем, а после уж и дела управлять, – позвала женщина, поправляя передник, повязанный поверх синей шерстяной юбки, – Иван тебе всё покажет, быстро научишься.
Люся скромно села с краешка стола и незаметно разглядывала и хозяев, и убранство дома. Она слышала, что обитателей выселка называют в селе «староверами», но так ли это, она не знала, потому и считала это какими-то выдумками кумушек. Теперь же, попав в дом на выселке, она не находила ничего особенного в его убранстве, и в его обитателях.
Потемневшие от времени образа с едва различимыми ликами стояли на деревянном киоте, украшенном искусной резьбой, тоненький огонёк лампады освещал угол, где располагалась божница. Всё как у всех, подумала Люся, бабушка тоже зажигает лампадку перед иконами по праздникам, а в остальном – дом как дом.
Меж тем на столе появился большой самовар, теплый каравай хлеба был завёрнут в чистый рушник, большая глиняная миска, полная мёда, источала соблазнительный дух и аромат. Перед Люсей стояла большая чайная чашка, и тётка Марьяна подала хозяину дома нож, разрезать каравай.
– А пчела сейчас уже «добрая», нам с тобой и дымарь не понадобится, – буднично говорил Иван Порфирьевич, будто Люся не впервые пришла к ним, а была здесь своей, – Ты их не бойся, пчела никого зазря не обидит. Ну, вот и посмотришь сегодня, всё тебе обскажу и покажу. Ежели не понравиться, или боязно будет, так ты можешь у Коростелёва другую работу попросить, не смущайся по этому делу. А коли понравится, так сделаю я из тебя знатного пчеловода! Вечером я тебя обратно сам увезу, мне всё одно в село надо. А если надумаешь, так соберись на неделю, чего туда-сюда ходить, у нас погостишь, а в пятницу и домой. Как думаешь, ладно так-то тебе будет?
– Что ты, Ваня, ничего ещё девочке не показал, а уж спрашиваешь, – сказала Марьяна Никитишна, – Ты, Людмила, ешь, не стесняйся, набирайся сил. До обеда долго, вы с Иваном далеко пойдёте, ульев нынче много ставили, колхозный-то председатель Коростелёв наш мёд в прошлом году в район возил на какую-то там выставку, хвастал, что наш-то лучше других оказался. Вот и увеличили пасеку, на будущий год обещается помощников дать побольше.
А мёд и вправду хорош, думала Люся, черпая ложкой тягучую сладость и запивая чаем, наверное, самый вкусный в её жизни. Хотя она не много его и пробовала, только то, что бабушка меняла напрядённую шерсть или мама приносила от соседки.
А с пчёлами управляться Люсе сразу понравилось. То ли дед Иван был хорошим учителем, то ли пчёлы «приняли» Люсю, как родную, но всё у неё пошло на лад. Иван Порфирьевич указывал, а Люся делала, солнечный осенний денёк порадовал тёплой погодой, и к вечеру усталая и довольная Люся уже знала – работать на пасеке она останется, и вовсе здесь не так страшно и сложно, как ей думалось.
И даже то, что ей всю неделю придётся жить на выселке её скорее радовало, только вот по маме с бабушкой она конечно будет скучать… Но это только до зимы, сказал дед Иван, а вот зимой он даст ей другую работу, которую можно будет делать дома и на выселок не ездить.
– Я потому и попросил помощницу себе грамотную и шуструю, – признался Люсе дед Иван, когда они на телеге ехали обратно в Городище, – Ведь председатель-то наш, Александр Иванович, человек обязательный, ему надо, чтоб все документы были в порядке. А я что? У меня три класса образования, а он отчёты требует – сколько, где и чего! Тётка Марьяна сразу же свои очки куда-то спрятала и заявила, что она мне тут не помощница.
Иван Порфирьевич рассмеялся и тепло поглядел на Люсю. Потом вдруг посерьёзнел, чуть повёл поводья крепкой чёрной лошадки и сказал:
– Ты, Людмила, не боись… Тётка Марьяна травы ведает, и бабка её ведала, а до того – дед. Меня она чуть не с того света вытащила – почитай, что я заживо уж гнил… А ничего, вишь, хожу, людям пользу делаю. Раны твои нестрашные, тётка уж снадобье завела, поправим тебя, краше прежнего будешь!
– Спасибо, Иван Порфирьевич, – сказала Люся тихо, потому что в горле вдруг защипало, и она крепче сжала небольшой туесок с мёдом, который дал ей дед Иван и велел передать бабушке и маме с поклоном.
Так началась Люсина работа на пасеке, только сама она скоро поняла, что это была не столько работа… потому что дед Иван и сам прекрасно со всем управлялся. Люся же писала бумаги, какие велел сделать председатель, помогала Марьяне Никитишне по хозяйству, вечерами читала вслух привезённую с собою книгу, специально взятую ею в библиотеке. И еще послушно пила приготовленные тёткой Марьяной отвары, мазала мази и делала примочки в жаркой бане, где тётушка парила её нещадно мягким веником.
Потом, по прошествии времени, Люся думала, какая же простая и счастливая у неё тогда была жизнь.