Мама приготовила на ужин наше любимое блюдо, пасту – домашние маникотти со сливово-томатным соусом бабушки Джин. Папа взял на себя десерт – брауни с помадкой. Вид шоколадных кексов всегда словно переносит меня назад, во времена средней школы, когда Шелли заявила, что может съесть их все меньше, чем за три минуты. Я поймала ее на слове. Подруга набила рот брауни. Я дождалась момента, когда Шелли станет похожа на хомяка, а затем исполнила танец маленьких утят, попутно еще и строя рожицы. Разумеется, проглотить Шелли уже ничего не смогла, слишком уж хохотала. Шоколад потек у нее изо рта, из носа, и мы рухнули на пол, содрогаясь от смеха. И нам стало не до пари, ведь очевидно было, что мы обе победили.
Я скучаю по Шелли.
Очень.
И по бабушке скучаю. Она умерла в последний год ДТКМП (До Того Как Меня Похитили), и теперь ее дух жил только в нашей пище – соусах, тушениях и самодельных клецках.
Сидя здесь, за обеденным столом, пока одно блюдо сменяет другое, я и саму себя чувствую лишь тенью прежней Джейн, и не могу не задаться вопросом: а в чем живу я?
Папа отпивает вина. Оно очень темное, почти как черничное. Мама говорит, за последние десять месяцев отец освоил виноделие.
– У него появилось хоть какое-то занятие. Клянусь, если б не вино и работа, думаю, он бы просто сошел с ума от переживаний.
Ее слова – точно кислота на мои открытые раны. Мало того что я испортила свою жизнь, еще и умудрилась навредить отцу.
– Как твоя комната? – спрашивает мама.
– Моя комната?
– Да, – кивает она. – Тебе удобно? Или что-то еще нужно?
– Еще?
– Если хочешь, пройдемся по магазинам. – Ее лицо проясняется. – Одежда, книги, постельное белье, канцелярские принадлежности…
– Можно в другой раз?
– Конечно. – Она выдавливает фальшивую улыбку.
Я отвечаю не менее фальшивой.
– Я тут еще хотела спросить… ты общалась с Энджи? – Мама вскидывает брови, словно уже знает ответ.
Энджи работает в приюте для животных, где я была волонтером. Доставили новых собак, и подруга хочет меня с какой-то из них познакомить.
– Она сегодня звонила, – отвечаю я, сосредотачиваясь на цветочной композиции по центру стола. Водяные лилии. Лепестки похожи на лезвия канцелярских ножей.
– Вы договорились встретиться?
Под столом вонзаю в бедро свой нож для масла и жалею, что он недостаточно острый.
– Джейн?
– Нет, не договорились. – С трудом сглатываю, давя на лезвие сильнее.
– А как Шелли?
Смотрю в окно, представляя, как стою на подоконнике.
– С Шелли ты разговаривала? – не унимается мама.
Ищу какое-нибудь оправдание. Украдкой смотрю на папу, не придет ли он мне на помощь, но увы. Отец смотрит в свою тарелку так, словно тоже мечтает выпрыгнуть из окна.
– Шелли звонила, – признаюсь я. Шелли постоянно звонит. Сегодня предложила принести мне ланч: один сэндвич с авокадо, помидорами и моцареллой, а другой – с начинкой из кокосового молока, взбитого блендером с бананом и арахисовым маслом. Мои любимые. Она знает. И все же я отказалась, мол, занята.
– И чем таким ты занята? – спросила Шелли.
– Может, в другой раз, – предложила я и тоже это почувствовала, в дыре, на месте которой когда-то было мое сердце, – ужасное тянущее ощущение, проникающее глубоко в грудь.
– В пятницу мы с Мелли и Таней идем в кино, – продолжила Шелли. – Хочешь с нами?
– С каких пор ты с ними зависаешь?
– С тех пор, как Мелли на физике нечаянно пролила мне на колени пепто-бисмол. Пришлось до конца дня ходить в лабораторном халате. При короткой юбке. В общем, долгая история, – рассмеялась Шелли. – В любом случае они хотели бы, чтоб ты пошла с нами.
– Прямо так и сказали?
– Конечно. Мы все не против.
Возможно, я подумала, они просто хотят расспросить меня про семь месяцев плена. А может… они меня жалеют. В любом случае ответ оставался прежним: ни за что.
Повесив трубку, я представила, как троица сидит в кино, ест шоколадные шарики и обсуждает планы на колледж, – и внезапно почувствовала горечь.
Горечь.
И одиночество.
И гнев.
И сожаление.
Ведь если они наслаждались жизнью, будто ничего и не случилось, я застряла в своей как раз из-за всего, что произошло.
– Вкусно? – спрашивает мама, стаскивая меня с воображаемого подоконника. – Ты едва притронулась к еде.
Она не понимает, что заправленные томатом блюда мне больше не по душе. Я пыталась объяснить в первую неделю после возвращения, когда мама сделала капеллини, похожие на спагетти, под томатным соусом маринара, но увидела лишь искреннее недоумение. Она не поняла. Не желала ничего слушать, ведь так старалась сама приготовить и пасту, и соус с нуля, прямо как бабушка Джин.
– Звонила доктор Уайт, – сообщает мама, когда я не отвечаю. – Думаю, стоит назначить еще одну встречу.
– Мне не нравится доктор Уайт.
– Потому что она слишком старая?
– Потому что у нее в кабинете пахнет восковыми свечами.
Мама морщится, словно мой ответ не имеет смысла. Мне хочется написать «услышь» на каждом ее ухе: «Услышь наконец мои слова, вложи их себе в рот, проглоти, как свою домашнюю пасту». Ведь на самом деле я уже пыталась поговорить.
С ней.
С папой.
С докторами.
С полицией.
Все заявляют, мол, ты можешь без стеснения излить душу, но на деле это работает, только если я говорю то, что они готовы услышать. В ином случае взрослые морщат лоб, поднимают брови, поджимают губы и качают головой.
Отводят взгляд.
Зажимают руками рты.
И оставляют меня.
Еще более одинокой, чем прежде.
Чем в те семь месяцев. Но взрослым не понять.
– При чем тут вообще восковые свечи? – спрашивает мама.
Папа тем временем продолжает пить. На дне его бокала кусочки чего-то. Ему нужно долить. А мне нужно вернуться в четыре серых стены своей комнаты.
– Обещай, что пойдешь, если я тебя запишу, – говорит мама.
Ненавижу доктора Уайт.
– Из-за нее я чувствую себя сумасшедшей.
– Почему?
– Потому что она считает меня сумасшедшей.
Родители переглядываются, однако не пытаются отстоять мое душевное здоровье.
– У меня есть идея получше, – предлагаю я. – Может, мне написать о том, что случилось?
– В смысле книгу? – Мама смотрит на отца, проверяя его реакцию.
Какого черта никто никогда не заботится о моей?
– Ты же не собираешься делиться своей историей? – спрашивает мама.
Я набиваю рот пастой, совсем как Шелли теми брауни, чтобы не пришлось отвечать – чтобы ни одну из моих инициатив не раздавили, как ягоды кислого винограда.