За ту долю секунды, пока мой крик эхом отдается от заснеженных гор, я успеваю подумать о медведях, пумах, волках и рысях, прежде чем до меня доходит, что меня держит пара сильных (очень сильных) рук. И что мой штопор явно носит управляемый характер.
Хадсон. Нет, он не попал в беду, он просто прятался от меня. Придурок.
– Отпусти меня! – визжу я и изо всех сил бью его кулаком в плечо.
Если бы я сейчас была в моей человеческой ипостаси, Хадсон бы только посмеялся над моим ударом, но теперь, когда я горгулья, мой каменный кулак бьет куда ощутимее, и Хадсон крякает от боли. Однако не ослабляет своей хватки. От слова «совсем».
– Что ты делаешь? – кричу я, когда мы наконец перестаем вращаться.
– Ловлю попутку, – отвечает он с лукавой улыбкой, одновременно и чрезвычайно обаятельной и чрезвычайно подозрительной.
– То есть мухлюешь? – парирую я.
– Думаю, все зависит от точки зрения. – Его жаркое дыхание обдает мое ухо, и меня охватывают самые разные ощущения. Ощущения, которые я не имею права испытывать, когда речь идет о брате парня, которого я люблю, хотя мы с ним и расстались.
– Поскольку это ты пытаешься прокатиться на мне, а не я на тебе, думается, значение имеет только моя точка зрения, – бормочу я. Но перестаю вырываться из его хватки. Не потому, что я сдалась, а потому, что это единственный способ усыпить его бдительность. Как только наши ноги коснутся земли, он даже не поймет, что это я приложила его.
Вот только мы так и не касаемся земли. Вместо этого Хадсон сажает нас на верхнюю ветку одного из самых высоких кедров.
– Перестань сопротивляться, – говорит он, когда мы устраиваемся на ветке. – Не то мы оба полетим вниз – а горгульи куда хрупче вампиров.
– Если ты хочешь, чтобы я перестала сопротивляться, отпусти меня, – отвечаю я, борясь с ним и готовясь, если понадобится, двинуть ему.
– Ладно. – Он отпускает меня, и вполне предсказуемо я начинаю падать с ветки.
Ни он, ни я еще долго не забудем того факта, что я взвизгиваю и хватаюсь за него – я не забуду, поскольку это подтверждает его правоту, а он – поскольку ни за что не позволит мне об этом забыть.
Теперь мы стоим лицом к лицу так близко, что, можно сказать, дышим одним воздухом – что не особенно хорошо. Должно быть, Хадсон чувствует то же самое, потому что делает шаг назад. Но на сей раз продолжает крепко держать меня одной рукой, чтобы я не шаталась.
Удерживать равновесие, стоя на ветке дерева, нелегко даже в лучшие времена, а если ты состоишь из камня, то и подавно. Поэтому я говорю себе: к черту, сейчас не время быть горгульей, – тянусь внутрь себя и берусь за платиновую нить.
Несколько секунд – и я снова превращаюсь в человека, так что теперь мне куда легче сохранять равновесие. Настолько легче, что я даже отхожу от Хадсона на пару шагов, пока не касаюсь спиной ствола.
Сейчас я впервые могу рассмотреть Хадсона как следует после того, как он уцепился за меня. И смотрится он… хорошо. По-настоящему хорошо со своими темно-русыми волосами, которые треплет ветер. Опять же благодаря ветру порозовели его щеки, которые обычно бледны. Свой вклад вносит и его широкая улыбка, а также беззаботность в глазах, которой я никогда не видела в них прежде.
Я не знаю, вызваны ли эти перемены тем, что мы находимся на свежем воздухе, и тем, что сейчас мы впервые за долгое время можем немного оттянуться, или тем, что скоро он сможет наконец-то избавиться от меня.
– Эй, куда ты подевалась? – спрашивает он, и беззаботность уходит из его глаз.
– Я просто думала. – Я улыбаюсь, хотя сейчас мне намного труднее это делать, чем всего несколько секунд назад.
Он сдвигает брови.
– О чем?
У меня нет ответа на этот вопрос, по крайней мере, такого, который я хочу сообщить ему. Поэтому, окинув его взглядом, я говорю единственную вещь, которую могу придумать.
– Наверное, я просто-напросто гадаю, почему сейчас ты держишь одну руку за спиной, если тебе ничто не мешало цепляться за меня обеими руками, когда ты уволок меня вниз.
– Ах, это. – Его щеки заливает еще более яркий румянец.
Я подозрительно щурюсь, готовясь снова превратиться в горгулью при первом намеке на то, что он собирается устроить новую диверсию. Но тут он достает руку из-за спины, и я вижу букетик полевых цветов всех цветов радуги.
Он протягивает его мне с чуть заметной улыбкой и настороженностью в глазах. И я таю.
– Ты нарвал эти цветы для меня? – потрясенно выговариваю я, с энтузиазмом протянув руку, чтобы взять их.
– Они напомнили мне тебя, – говорит он. И не без иронии добавляет: – Особенно те из них, которые окрашены в ярко-розовый цвет.
Но я так ошеломлена его жестом – никто никогда не рвал для меня цветов, – что не реагирую на вызов, хотя провокация очевидна. Вместо этого я утыкаюсь лицом в букет и вдыхаю ароматы весны после долгой, долгой зимы.
Ничто в моей жизни не пахло так хорошо.
– Они изумительны, – говорю я и вижу, что неуверенность исчезает из его лица. И порывисто обнимаю его. – Огромное спасибо, – шепчу я ему на ухо. – Я от них в восторге – еще ничего не вызывало у меня такого восторга.
– В самом деле? – спрашивает он, немного отстранившись, чтобы лучше видеть мое лицо.
– В самом деле, – отвечаю я.
Он улыбается.
– Хорошо. – Внезапно его глаза широко раскрываются, и он притягивает меня к себе еще ближе и разворачивает.
– Что…
– Посмотри! – шепчет он и показывает на что-то в широкой ложбине, на краю которой мы находимся.
Я смотрю туда и ахаю, потому что там, всего футах в тридцати от нас, вижу громадную бурую медведицу и двух медвежат. Медведица лежит на солнышке, глядя на то, как ее детеныши борются и кувыркаются друг через друга.
Они дергают друг друга за уши и кусают за хвосты, но ни на секунду не выпускают когти, вместе катаясь по земле. И я с восторгом обнаруживаю, что медвежьи объятия – это класс.
Хадсон смеется, когда один из медвежат спотыкается об упавшее дерево и катится по склону неглубокой ложбины, а за ним кувырком летит и его брат. Когда они вылезают из нее не сразу, предпочтя вместо этого резвиться на ее скользких скалистых склонах, медведица раздраженно рычит и подходит к краю ложбины, чтобы посмотреть, что делают там ее детеныши.
Медвежата быстро вылезают, услышав ее рык, и все втроем вразвалку уходят.
– Это было… – Хадсон замолкает и качает головой.
– Невероятно? Впечатляюще? Потрясающе? – договариваю я.
Я не знаю, сколько времени мы стоим здесь, любуясь умопомрачительным видом заснеженных гор и каньона, полного полевых цветов.
Достаточно долго, чтобы медведи наконец скрылись из виду.
Достаточно долго, чтобы через каньон, пользуясь сильным порывом ветра, перелетел белоголовый орел.
И достаточно долго, чтобы я почувствовала длинное твердое тело Хадсона, прижимающееся к моей спине, и его пальцы, легко придерживающие меня за талию, чтобы не дать мне упасть.
Когда и орел скрывается из виду, Хадсон медленно отстраняется от меня. Я хочу запротестовать, хочу схватить его за руки и удержать его рядом хотя бы еще на несколько минут. Еще хоть какое-то время. Есть нечто такое покойное в том, чтобы стоять здесь, можно сказать, на вершине мира, и обозревать эту землю, на которую нога человека не ступала уже несколько веков – может быть, даже никогда.
Это вселяет трепет, но также смиряет дух. И напоминает мне о том, что сколь бы серьезны ни были мои проблемы, в общем ходе событий они всего лишь песчинка. Мир долго существовал до того, как я родилась, и будет продолжать существовать, сколько бы ни продлилось наше бессмертие, Хадсона и мое… конечно, если изменение климата не уничтожит его.
– Нам надо продолжить путь, – говорит он, и я бы погрешила против истины, если бы сказала, что мне не нравится его нежелание уходить, такое же сильное, как моя собственная неохота.
– Я знаю, – со вздохом соглашаюсь я и отдаю ему цветы. – Ты не мог бы засунуть их в боковой карман моего рюкзака? Я не хочу, чтобы они выпали, когда я буду лететь.
Он ничего не говорит, но видно, что он доволен. Он застегивает молнию кармана так, что снаружи остаются только головки цветов. Но потом берет несколько и вынимает их.
Я хочу спросить, что он собирается с ними делать, но слова замирают у меня на языке, когда он подается вперед и осторожно вплетает цветы в мои растрепанные ветром кудри, выбившиеся из-под шапки.
– Как они смотрятся? – спрашиваю я, склонив голову набок, чтобы он мог лучше рассмотреть цветы в моих волосах.
– Прекрасно, – отзывается он, но при этом смотрит не на цветы. Он глядит на меня… и каким-то образом это делает все одновременно и лучше и хуже.