Глава 4. Утро в Зелёных Мансардах
Когда Энни открыла глаза, уже совсем рассвело. Сев на кровати и не понимая сперва спросонья, где находится, она повернулась к окну. За ним медленно плыли по лазурному небу подсвеченные тёплым золотом солнца белые перистые облака. Девочка, как всегда при виде чего-то красивого, преисполнилась радостного восторга, но лишь на миг. Но затем вспомнила: это Зелёные Мансарды, красота которых, увы, не для неё, потому что она не мальчик.
Ясное утро тем не менее никуда не делось, и вишня перед окном была в пышном белом цвету. Энни толкнула вверх оконную раму, которая подалась с таким скрипом и так неохотно, будто её очень долго не поднимали. Зато, плотно засев в пазах, она и вниз не упала, даже подпирать ничем не потребовалось.
Девочка, встав на колени, выглянула навстречу утреннему июньскому пейзажу. Глаза её заблестели.
– Как же красиво, – шёпотом проговорила она. – Разве это не чу́дное место? И пусть я даже здесь не останусь, зато сколько сейчас у меня простора для воображения!
Огромная вишня росла так близко к дому, что ветви её постукивали по стене. Она была сплошь покрыта цветами – даже листвы не было за ними видно. Слева и справа от окна были сады: вишнёвый и яблоневый, – большие и тоже вовсю цветущие. У подножия деревьев ярко зеленела трава, среди которой росли во множестве одуванчики. И сирень перед домом цвела, благоухая лиловыми гроздьями, упоительный аромат которых ветер приносил в комнату.
За садом спускалось по склону к низине изумрудное поле клевера и бежал ручей. Белые берёзы грациозно выглядывали из подлеска, который так и манил отдохнуть среди папоротников и мхов. Вдалеке высился ещё один холм, тёмно-зелёный и перистый от обилия росших на нём елей и пихт, и сквозь прогалину между ними серел фронтон того самого низкого дома, который Энни видела вчера неподалёку от Озера Сияющих Вод.
Слева, за большими амбарами, тянулись по широким пологим склонам поля, и в самом низу их проблёскивала сверкающая синева моря. Энни медленно обводила взглядом прекрасную картину, жадно впитывая её и старясь не упустить ни малейшей детали. В своём сиротстве она повидала немало неприятных мест. А это было настолько прекрасно, насколько ей рисовалось разве что в мечтах.
И она стояла на коленях, отрешённая от всего, кроме захватывающего пейзажа, пока её не заставила вздрогнуть опустившаяся на плечо рука. Это Марилла неслышно для маленькой мечтательницы появилась в комнате.
– Ты должна быть одета, – бросила она сухо, хотя к сухости вовсе не стремилась. Она просто не знала, как говорить с детьми, и от растерянности становилась резкой и раздражённой.
Энни выпрямилась с глубоким вздохом.
– Правда, это совершенно чудесно? – простёрла она руку на прекрасную картину за окном.
– Дерево-то большое, – кивнула на яблоню Марилла. – И цветов на нём вроде много, но плоды выходят всегда никудышные. Маленькие и червивые.
– О, я говорю не только об этом дереве. Оно тоже, конечно, прекрасно, неимоверно прекрасно, а цветёт так, словно для него это самое главное. Но я имею в виду всё остальное. И сад, и ручей, и лес, и вообще целый этот милый мир. Разве вы сами, когда выдаются такие утра, не чувствуете, как вам всё вокруг дорого? Вам тоже кажется, что ручьи удивительно жизнерадостные? Они ведь постоянно смеются. Даже зимой их смех слышен из-подо льда. Я так рада, что возле Зелёных Мансард есть ручей! Вы, наверное, думаете, какая мне разница, если я здесь не останусь, но для меня очень большая разница. Я теперь всегда буду помнить, что в Зелёных Мансардах есть ручей, даже если больше никогда его не увижу. А если бы его не было, меня бы преследовало ощущение, что он должен быть. Сегодня утром я уже не в пучине отчаяния. По утрам у меня такого не бывает. Разве не прекрасно, что существуют утра? Сперва я проснулась и загрустила, но потом представила себе, будто всё-таки вам нужна и мне суждено здесь остаться на веки вечные. Самое худшее, что нельзя представлять всё время. Рано или поздно приходится останавливаться. И тогда становится больно.
– Тебе бы бросить свои фантазии, одеться и вниз сойти, – сказала Марилла, улучив возможность вставить хоть слово. – Завтрак уже готов. Умой лицо и расчеши волосы. Окно оставь открытым. Одеяло откинь в изножье кровати. Постарайся быть умницей.
И Энни продемонстрировала, что, когда надо, вполне умеет быть умницей. Десять минут спустя она уже оказалась внизу, аккуратно одетая, с расчёсанными и заплетёнными в косы волосами, умытым лицом и исполненная приятного ощущения добросовестно выполненных пожеланий Мариллы. Впрочем, не всех. Откинуть одеяло в изножье кровати Энни забыла.
– Сегодня утром жизнь уже не кажется мне столь беспросветной, как прошлой ночью, поэтому я ужасно голодная, – объявила она, усаживаясь на стул, придвинутый для неё к столу Мариллой. – Я так рада, что утро сегодня солнечное, хотя мне любые утра нравятся. Даже дождливые. Вы тоже считаете, что каждое утро по-своему интересно? Проснулся – и совсем ещё не знаешь, каким дальше будет день, есть простор для воображения. Но я рада, что сегодня не идёт дождь. В солнце гораздо легче быть весёлой и справляться с трудностями. А я чувствую, мне сегодня со многим придётся справиться. Когда читаешь книги про разных героев, очень легко преодолевать вместе с ними любые трудности, но, если на самом деле приходится преодолевать, это совсем не так здорово.
– Ради всего святого, попридержи язык, – не выдержала Марилла. – Ты слишком много болтаешь для маленькой девочки.
И Энни принялась придерживать его с такой тщательностью, что Марилла в итоге даже занервничала от её затянувшегося молчания как от чего-то не вполне естественного. Мэттью тоже придерживал язык, но для него это было обычным делом. Словом, завтрак тем утром получился в Зелёных Мансардах до крайности молчаливым.
Энни вскоре впала в рассеянность, ела механически, задумчиво глядя огромными глазами на голубое небо за окном, но, похоже, не видя его. Марилла занервничала ещё сильнее от странного ощущения, будто этот ребёнок, сидящий сейчас у них за столом, одновременно находится как бы не совсем здесь, будто его унесло на крыльях воображения в придуманную далёкую заоблачную страну. Ну и кому нужен здесь подобный ребёнок? Но больше всего Мариллу сбивало с толку, что Мэттью хотел оставить эту девчонку. И вчера хотел, и утром – Марилла это прекрасно чувствовала – не передумал. И дальше со своего не съедет. Такая уж у её брата натура. Вобьёт себе прихоть в голову и цепляется за неё потом с молчаливым, но стойким упорством. И от этого молчания всё засевшее у него внутри приобретает над ним куда больше власти, чем если бы он говорил о своих желаниях и советовался.
После завтрака Энни, выйдя из мечтательного состояния, вызвалась вымыть тарелки.
– А ты умеешь мыть посуду? – осведомилась Марилла.
– Довольно неплохо. А ещё лучше присматриваю за детьми. У меня в этом такой большой опыт! Жаль, у вас нет никого, за кем я могла бы присматривать.
– Ну я как-то не чувствую нужды в детях, за которыми нужно присматривать. Хватит мне и тебя одной. Прямо не знаю, как с тобой дальше быть. Вот уж задачка… Ох, до чего же Мэттью нелепый!
– А я считаю, что он прекрасный, – решительно возразила Энни. – И очень чуткий. И совершенно не возражал, когда я очень-очень много говорила. Ему это даже понравилось. Мне ещё на станции с первого взгляда стало понятно: он родственная душа.
– Да уж, вы оба достаточно странные, если ты это имеешь в виду под родственными душами, – фыркнула Марилла. – Можешь помыть тарелки. Не жалей горячей воды и обязательно вытри их потом как следует. У меня и без этого дел нынче утром достаточно. А во второй половине надо ещё повидаться с миссис Спенсер в Уайт-Сендс. Ты поедешь со мной, там уж всё и решим про тебя. А когда закончишь с посудой, поднимись наверх и убери постель.
С посудой девочка справилась умело и ловко, как отметила про себя Марилла, внимательно следившая за процессом. Несколько хуже вышло с уборкой постели. Энни ещё не научилась как следует взбивать перину, однако и эту задачу в конце концов одолела достаточно сносно, после чего Марилла, стремясь избавиться от её общества, сказала:
– Ну а теперь беги на улицу да развлекайся, пока обедать не позову.
Энни немедленно бросилась к двери. Лицо у неё сияло, глаза светились… однако на пороге она внезапно остановилась, повернулась и снова подошла к столу. Она стояла с таким видом, будто ярко горевшую свечу внезапно загасили колпачком для тушения.
– Теперь-то что стряслось? – удивлённо взглянула на неё Марилла.
– Я не смею выйти, – откликнулась девочка тоном мученицы, решившей отречься от всех земных радостей. – Мне нет смысла любить Зелёные Мансарды, если я не смогу остаться. А ведь я обязательно их полюблю, если выйду и познакомлюсь со всеми этими деревьями, цветами, фруктовым садом и ручьём. Мне и так уже тяжело. Не хочу, чтобы стало ещё тяжелее. Но я так хочу выйти! Всё меня словно зовёт оттуда: «Энни! Энни! Беги к нам скорее! Стань нам подружкой! Поиграй с нами! Ты нам нужна!» Но лучше не стоит. Какой смысл что-то любить, если тебя от этого оторвут? Вот только удержаться ужасно трудно, если оно настолько вам по душе. Правда? Поэтому я так радовалась, когда ещё думала, что стану здесь жить. «Сколько же тут всего прекрасного, и никто у меня теперь этого не отнимет», – тогда казалось мне. Но это был только краткий сон. Он кончился, теперь я уже смирилась со своей долей и выходить не стану. Иначе лишусь смирения. А скажите, пожалуйста, как зовут эту герань на подоконнике?
– Это яблочная пеларгония.
– Ой, я имела в виду не название, а имя. Ну такое, которое вы сами ей выбрали. Разве вы никак её не назвали? Тогда можно я её назову? Назову её… дайте подумать… Бонни очень ей подойдёт. Можно мне называть её Бонни, пока я тут? Ой, позвольте, пожалуйста!
– Вот уж мне всё равно, – пожала плечами Марилла. – Но какой, скажи мне на милость, смысл нарекать пеларгонию?
– О, я люблю, чтобы каждый предмет на свете носил своё собственное имя. Так они больше становятся похожими на людей. Вот вы говорите: пеларгония. Но мы же не знаем, вдруг ей обидно, что её называют просто пеларгонией. Вам бы, наверное, не понравилось, если бы вас называли просто женщиной. Да, я назову её Бонни. А вишнёвое дерево перед окном моей спальни – Снежной Королевой за то, что оно такое белое. Конечно, цветы на нём будут не всегда, но даже когда их нет, очень легко представить себе, что они потом снова появятся, правда?
– В жизни своей не слышала ничего подобного, – пробормотала Марилла, ретируясь в подвал за картошкой. – Правильно Мэттью сказал. Интересная девочка. Я уже чувствую, как против воли всё чаще задумываюсь: «А дальше-то что она скажет?» Похоже, она и меня уже околдовывает. А уж Мэттью полностью околдован. Вон какими глазами смотрел на меня, когда выходил из дома. И кивнул ещё, будто в напоминание о нашем вчерашнем разговоре. Ох, мог бы он, как другие мужчины, толком всё обсуждать, может, я бы тогда с ним поспорила бы и разубедила. Но что поделаешь с человеком, который лишь молча смотрит на тебя?
Когда она вернулась из паломничества в подвал, Энни, подперев подбородок руками и подняв глаза к небу, вновь уже где-то витала. Так Марилла её и оставила до того, как на столе оказался обед. Когда с ним было покончено, она спросила брата:
– Могу я сегодня взять кобылу и коляску?
Мэттью, кивнув, с тоской глянул на Энни.
– Я собираюсь съездить в Уайт-Сендс и уладить это дело, – перехватив его взгляд, продолжала сестра. – Энни возьму с собой. Полагаю, миссис Спенсер организует её немедленное возвращение в Новую Шотландию. Всё к чаю приготовлю тебе перед отъездом, а вернусь к дойке коров.
Мэттью стойко молчал, вызывая в сестре сожаление о напрасно потраченных словах и уверенность, что сильнее мужчин, не желающих поддерживать разговор, раздражают только ведущие себя так же женщины.
Мэттью запряг гнедую в коляску, и Марилла с девочкой отправились в путь. Мужчина открыл ворота и, когда они медленно проезжали мимо него, наконец, словно бы ни к кому конкретно не обращаясь, изрёк:
– Коротышка Джерри Бьюот из Крик наведывался сюда поутру, и я сказал, что возьму его в работники на лето.
На сей раз Марилла оставила его слова без ответа, но так хлестнула ни в чём не повинную лошадь, что толстая гнедая, не привыкшая к подобному обращению, вскачь припустилась по дороге. Марилла издалека обернулась. Брат её, раздражающий брат, стоял, опершись на ворота и уныло глядя им вслед.