Глава 8. Воспитание Энни начинается
По причине, известной только самой Марилле, она и утром не сообщила Энни, что Зелёные Мансарды отныне стали её домом. Вместо этого она принялась методично загружать девочку различными поручениями, внимательно наблюдая, как та с ними справляется, и к полудню пришла к выводу, что подопечная её умна, послушна, охотно работает и быстро учится. Самым серьёзным её недостатком, на взгляд Мариллы, была мечтательность, из-за которой она посреди работы вдруг совершенно забывала о порученном деле, пока её не опускали с неба на землю либо выговор, либо допущенная в задумчивости катастрофа.
Вымыв после обеда посуду, Энни почувствовала, что больше не выдержит неизвестности, и выжидающе остановилась перед Мариллой, выражая всем своим видом решимость лучше узнать немедленно пусть даже самое для себя худшее, чем дальше терзаться в бесплодных догадках. Лицо её раскраснелось. Тело вздрагивало. И, крепко стиснув руки возле груди, она с мольбой произнесла:
– Ох, пожалуйста, мисс Катберт, скажите мне, собираетесь вы оставить меня или нет? Я изо всех сил старалась быть терпеливой, ждала, но теперь уже сил моих нет дальше терзаться неизвестностью. Это ужасное чувство. Прошу вас, скажите же мне.
– Ты забыла ошпарить чистой горячей водой тряпочку для мытья посуды, как тебе было сказано, – невозмутимо отозвалась Марилла. – Вот и сделай это, прежде чем задавать вопросы.
Энни покорно справилась с тряпочкой, а затем снова вернулась к Марилле, устремив на неё взгляд, полный немой мольбы.
– Ну что же, – пожала плечами та, не видя больше причин откладывать объяснение. – Полагаю, уже могу тебе сообщить. Мэттью и я решили оставить тебя в Зелёных Мансардах. Естественно, при условии, что постараешься быть хорошей девочкой и покажешь себя благодарной. Что такое, дитя? В чём дело?
– Я плачу, – словно сама удивилась Энни. – И не могу понять почему. Я ведь так рада, что больше некуда. И «рада», кажется, не совсем подходящее слово. Оно подходит для Белого Пути Радости и цветущих вишен, но это… Ох, это совсем другое, чем рада, я так счастлива! И постараюсь быть до того хорошей!.. Это, конечно, будет очень трудная задача для меня. Миссис Томас говорила, что я совершенно никчёмная. Но я стану очень стараться. Только вы всё-таки мне скажите, почему я плачу?
– Потому, полагаю, что ты взволнованная и взвинченная. – Марилла явно не одобряла столь откровенные проявления чувств. – Сядь вот на этот стул и постарайся успокоиться. Боюсь, ты слишком легко и смеёшься, и плачешь. Да, ты здесь остаёшься, и мы постараемся делать для тебя всё, что положено. Ты должна ходить в школу. Правда, до летних каникул осталось всего две недели, и нет никакого смысла начинать занятия до сентября.
– А как я должна теперь вас называть? Всегда мисс Катберт? Или можно тётя Марилла? – Энни явно хотела именно этого.
– Называй меня просто Марилла. Не привыкла я, чтобы меня называли мисс Катберт. Я от этого только нервничать стану.
– Но просто Марилла, без тёти, звучит как-то неуважительно, – возразила Энни.
– А я считаю, что ничего в этом неуважительного нет, если ты будешь вести себя со мной уважительно, – настаивала Марилла. – Все в Авонли, от молодых до старых, зовут меня так, кроме священника. Тому иногда приходит в голову назвать меня мисс Катберт.
– А я очень хотела бы называть вас тётей Мариллой, – просяще глянула на неё Энни. – У меня никогда ведь не было тёти. И вообще никаких родственников. Даже бабушки. Если бы вы позволили, я бы чувствовала, что действительно принадлежу вам. Можно мне всё-таки называть вас тётя Марилла?
– Нет. Я же не твоя тётя и считаю, нельзя называть людей тем, кем они не являются.
– Но мы могли бы представить, что вы мне тётя.
– Я не могла бы, – сурово отвергла такую возможность Марилла.
Глаза у Энни широко распахнулись.
– Неужели вы никогда не представляете себе вещи иными, чем они есть?
– Нет.
– Ох! – глубоко втянула в себя воздух Энни. – Как же многого вы себя лишаете!
– Не доверяю я таким представлениям, когда вещи кажутся не самими собой, – покачала головой Марилла. – Если Господь поместил нас в определённые обстоятельства, значит, Ему не угодно, чтобы мы собственным воображением эти обстоятельства от себя убирали. Кстати, Энни, сходи-ка в гостиную. Там на каминной полке стоит цветная литография с молитвой, которую ты должна сегодня в свободное время выучить наизусть. Таких молитв, как вчера, ты больше произносить не должна.
– Полагаю, у меня вышло не очень ловко, – с покаянным видом проговорила девочка. – Но, понимаете, это же была первая в моей жизни попытка. Нельзя ожидать от человека, что он прямо сразу начнёт очень хорошо молиться. Я потом легла спать, и у меня сразу придумалась такая великолепная, шикарная молитва, как я вам и обещала. Длинная, почти как у священника, и такая же поэтичная. Но когда я проснулась сегодня утром, ни слова не смогла вспомнить, и, боюсь, больше мне уже настолько хорошо не придумать. Почему-то, если придумываешь второй раз, всегда получается хуже, чем в первый. Вы когда-нибудь замечали это?
– Энни, запомни хорошенько: когда я тебя о чём-то прошу, тебе именно этим и надо сразу заняться, а не стоять и не обсуждать. Просто пойди и принеси то, о чём я тебе говорила.
Энни быстро направилась сквозь прихожую в гостиную, однако назад не вернулась. Прождав её минут десять, Марилла отложила вязание, нахмурилась и пошла за ней. Девочка нашлась перед картиной, висевшей в простенке между окнами. Маленькая и худенькая, стояла она, замерев в таинственных бело-зелёных бликах света, который струился сквозь яблони и виноградные лозы из сада, и глаза её пламенели мечтой.
– О чём ты думаешь, Энни? – резко осведомилась Марилла.
Девочка, вздрогнув, вернулась откуда-то издалека.
– Об этом, – указала она на цветную картину под названием «Христос благословляет маленьких детей». – Просто представила себе вдруг, будто я одна из них. Вот эта девочка в синем платье, которая стоит в углу отдельно от всех и, вероятно, никому не принадлежит. Ну вроде меня. Вам не кажется, что она выглядит одинокой и грустной? Я думаю, у неё нет ни отца, ни мамы, но она тоже жаждет благословения и робко подкрадывается к толпе в надежде, что её никто не заметит, кроме Него. Я знаю, что она чувствует. Уверена, что знаю. Сердце у неё, должно быть, громко стучит, а руки похолодели, как у меня, когда я всё спрашивала, смогу ли остаться. Ей тоже страшно, что Он может не обратить на неё внимания. Но Он, скорее всего, обратит. Вам самой так не кажется? И я пыталась представить себе, как она к Нему незаметненько подбирается – ближе, ещё ближе и ещё, пока не окажется совсем рядом. И вот Он заметил её и опустил ей на волосы руку. Представляете, как затрепетала она от восторга и радости! Жаль только, художник изобразил Его таким грустным. Его всегда почему-то грустным изображают. Вы заметили? А я верю, что на самом деле Он печальным не выглядел. Иначе дети Его испугались бы.
– Энни, – сказала Марилла, удивляясь самой себе, что не прервала её гораздо раньше. – Ты не должна говорить подобное. Это непочтительно. Совершенно непочтительно.
Взгляд Энни стал изумлённым.
– Но я как раз чувствовала себя почтительной просто до невозможности. Я совершенно не хотела быть непочтительной.
– Я тоже думаю, что это не намеренно, но всё равно нельзя говорить о подобном так фамильярно. И ещё одно, Энни. Когда я тебя за чем-нибудь посылаю, это нужно немедленно принести, а не впадать в мечтания и воображения перед картинами. Запомни. А теперь возьми картинку, отправляйся с ней на кухню, сядь там в уголке и выучи наизусть молитву.
Энни приставила картинку к кувшину с цветами яблони, которые сорвала в саду, чтобы украсить обеденный стол (новшество, встреченное Мариллой косым взглядом, но молча), и принялась внимательно изучать её, подперев руками подбородок.
– Мне нравится, – наконец нарушила она молчание, в которое была погружена несколько минут. – Красиво. Я эту молитву однажды уже слышала от директора приютской воскресной школы. Но тогда она мне не понравилась. У него был такой надтреснутый голос… И молитва у него получилась будто бы по обязанности, которую ему не очень приятно выполнять. А ведь она… если и не совсем поэзия, то вызывает во мне такие же чувства, как и стихи. «Отче наш, Сущий на небесах! Да святится имя Твоё!» Это похоже на прекрасную мелодию. О, я так рада, что вы дали мне её выучить, мисс… Марилла.
– В таком случае выучи хорошенько. И помолчи, – коротко бросила ей Марилла.
Энни, наклонив кувшин с цветами поближе к лицу, нежно поцеловала белый бутон, окаймлённый розовой полосой, после чего ещё какое-то время упоённо его разглядывала, а потом спросила:
– Марилла, как вы думаете, у меня может когда-нибудь появиться в Авонли сердечный друг?
– Какой друг?
– Сердечный. Ну, понимаете, такой очень близкий друг, по-настоящему родственная душа, которому я смогу доверить свою собственную душу. Я всю жизнь о таком мечтала, но не надеялась когда-нибудь встретить, а теперь столько моих самых прекрасных мечтаний одновременно сбылось. Вдруг это тоже сбудется? Как вы считаете, это возможно?
– На Яблоневом склоне живёт Диана Барри. Она примерно твоего возраста. Очень милая девочка и, возможно, станет тебе подругой, когда вернётся домой. Она сейчас навещает в Кармоди свою тётю. Однако тебе будет необходимо следить за своим поведением. Миссис Барри – женщина очень придирчивая и позволит дочери общаться только с приличной, умеющей себя вести девочкой.
Энни смотрела на Мариллу сквозь цветы яблони горящими от любопытства глазами.
– А как выглядит эта Диана? Надеюсь, волосы у неё не рыжие? Мне достаточно и того, что я сама рыжая, в сердечной подруге я вовсе такого не вынесу.
– Диана очень хорошенькая. Волосы у неё чёрные, глаза тоже, а щёки румяные. Да к тому же она ещё умная, а это гораздо лучше, чем красивая внешность.
Марилла была не меньшим блюстителем нравственности, чем Герцогиня из «Алисы в Стране чудес», и придерживалась твёрдого убеждения, что всё сказанное ребёнку обязано содержать мораль.
Энни, однако, легкомысленно пропустила мимо ушей моральный вывод, сосредоточившись целиком и полностью на восхитительных возможностях, которые перед ней открывались.
– О, я так рада, что она хорошенькая! Если уж мне самой не суждено быть красивой, пусть хотя бы моя сердечная подруга будет красавицей. Когда я жила с миссис Томас, у неё в гостиной стоял книжный шкаф со стеклянными створками. Книг в нём не было. Вместо них миссис Томас там хранила лучший семейный фарфор, а иногда ещё варенье и маринады, пока их запасы не подходили к концу. В одной створке стекла не было, его разбил мистер Томас, когда как-то вечером находился… не совсем в форме. Но другая створка была цела, и я представляла, будто моё отражение в ней – это другая девочка, которая живёт за стеклом. Я назвала её Кети Морис и часами с ней разговаривала, особенно по воскресеньям, и у нас была очень близкая дружба. Мы представляли себе, что книжный шкаф зачарован, и, знай я заклинание, мне удалось бы пройти сквозь стекло в комнату, где вместо фарфора и припасов миссис Томас находится комната Кети Морис. Она взяла бы меня за руку и отвела в чудесную страну, полную цветов, солнца и фей, и мы стали бы жить там долго и счастливо. Когда я переехала к миссис Хаммонд, у меня чуть сердце не разорвалось от расставания с Кети. Она тоже очень тяжело это пережила. Я точно знаю. У неё прямо слёзы стояли в глазах, когда мы прощались с ней через стекло книжного шкафа.
У миссис Хаммонд книжного шкафа не было, но неподалёку от её дома, чуть выше по реке, была небольшая, продолговатая зелёная долина, а в ней пряталось чудеснейшее эхо. Каждое слово возвращалось, даже если совсем негромко произнести его. И я стала представлять себе, что это не эхо, а маленькая девочка по имени Виолетта. Мы стали с ней дружить, и я полюбила её почти так же, как Кети Морис. То есть не совсем так же, но почти, знаете ли. Вечером, перед отъездом в приют, мы с Виолеттой поговорили в последний раз, и её «Прощай!» вернулось ко мне очень грустным. Я так к ней привязалась, что в приюте уже не решилась представить себе какого-нибудь нового близкого друга. Да там и простора для воображения совершенно не было.
– Думаю, хорошо, что не было, – сухо отреагировала Марилла. – Я такого не одобряю. Ты, похоже, наполовину веришь тому, что нагораживаешь себе воображением. Тем более тебе будет полезно завести настоящую живую подругу. Надеюсь, вся эта ерунда из тебя уйдёт. И даже не вздумай при миссис Барри что-то сболтнуть про своих Кети Морис и Виолетту. Иначе она сочтёт тебя выдумщицей.
– О нет. Конечно, не вздумаю. Это слишком священные воспоминания. Такими не делятся со всеми подряд. Но мне показалось, вам нужно знать о них… Ой, видите? Из большого цветка яблони только что вылетела пчела! Подумать только, какое прекрасное место для жизни – яблоневый цветок. Представляете, до чего потрясающе жить в нём, когда он покачивается на ветерке. Если бы я не была человеческой девочкой, мне бы, наверное, захотелось стать пчелой и жить среди цветов.
– Вчера тебе хотелось стать чайкой, – фыркнула Марилла. – Какая-то ты непоследовательная. И вообще, что тебе было сказано? Молчать и учить молитву. Но, похоже, тебе не даётся молчание, если кто-то находится рядом. Поднимись к себе в комнату и учи.
– Ох, да я выучила её уже всю, кроме последней строчки.
– Всё равно сделай, как я тебе говорю. Поднимись к себе, доучи и оставайся там, пока я не позову тебя помочь мне с чаем.
– А можно я возьму с собой цветы за компанию? – с надеждой спросила Энни.
– Нечего наводить беспорядок в комнате, – запротестовала Марилла. – Вообще не следовало срывать их с дерева.
– Да, я и сама это почувствовала, – вздохнула девочка. – Не нужно сокращать им время прекрасной жизни. Будь я сама цветком яблони, мне не хотелось бы, чтобы меня сорвали. Но соблазн был непреодолим. А как вы поступаете, если столкнётесь с непреодолимым соблазном?
– Энни, ты слышала, что я тебе сказала? Иди в свою комнату.
И Энни, ещё раз вздохнув, поднялась к себе в восточную мансарду и села на стул возле окна.
– Ну вот. Теперь я знаю эту молитву. Выучила последнюю строчку, пока поднималась наверх. А сейчас буду придумывать вещи для этой комнаты, чтобы в моём воображении они остались здесь навсегда. Пол покрыт белым бархатным ковром со множеством розовых роз. На окнах шифоновые занавески, тоже розовые. Стены увешаны гобеленами из золотой и серебряной парчи. Вся мебель из красного дерева. Я никогда не видела красного дерева, но это так роскошно звучит. Диван завален великолепными шёлковыми подушками – розовыми, голубыми, синими и золотыми. Я изящно полулежу на нём и вижу своё отражение в великолепном большом зеркале, которое висит на стене. Я высока, величественна, на мне ниспадающее изящными складками платье из белого кружева, грудь мою украшает жемчужный крест, в волосах переливается жемчуг, волосы у меня цвета полночной тьмы, а кожа бела, как слоновая кость. Зовут меня леди Корделия Фицджеральд… Нет. Почему-то это не кажется настоящим.
Энни дотанцевала до маленького зеркала и принялась разглядывать своё отражение – худенькое лицо и серо-зелёные глаза.
– Ты всего лишь Энни из Зелёных Мансард, – очень серьёзно обратилась она к самой себе. – И сколько ни пробуешь представить себя Корделией Фицджеральд, всё равно видишь себя такой, как сейчас. Но быть Энни из Зелёных Мансард всё равно гораздо приятнее, чем быть Энн из Ниоткуда, не правда ли?
С этими словами она нежно поцеловала своё отражение в зеркале и переместилась к окну.
– Добрый день, дорогая Снежная Королева! Добрый день, берёзки в низине! И тебе добрый день, дорогой серый дом на холме! Интересно, станет ли Диана моей сердечной подругой? Надеюсь, это случится и я её очень полюблю, но всё равно никогда не забуду Кети Морис и Виолетту. Ведь иначе я их очень обижу, а я ненавижу обижать людей, даже девочку из книжного шкафа и девочку-эхо. Я должна хорошо помнить их и каждый день отправлять им воздушный поцелуй.
И Энни отправила на кончиках пальцев два поцелуя сквозь цветы вишни, а затем, подперев подбородок руками, пустилась в плавание по морю грёз.
