Глава 3. Марилла Катберт удивлена
Стоило Мэттью отворить дверь, как навстречу ему вылетела Марилла и замерла потрясённо при виде странного тщедушного существа с длинными рыжими косами и восторженно сияющими глазами, одетого в безобразное грубое платье.
– Мэттью Катберт, кто это? – выпалила она. – Где мальчик?
– Не было никакого мальчика, – с несчастным видом ответил тот. – Была лишь одна она.
И он кивнул в сторону девочки, только сейчас спохватившись, что даже не удосужился выяснить её имя.
– Как это не было мальчика? Мальчик должен был быть, – настаивала Марилла. – Мы же просили миссис Спенсер взять для нас мальчика.
– Ну а она не его, а её привезла, – развёл руками брат. – Я спросил у начальника станции, и пришлось привезти её домой. Нельзя было её там оставлять, где бы ни случилась ошибка.
– Хорошенькое дело! – воскликнула сестра.
Девочка в течение всего этого диалога молчала, перебегая глазами с Мэттью на Мариллу, и сияние на её лице мало-помалу сменялось недоумением, пока до неё полностью не дошёл смысл того, о чём они говорили. Тут взор её померк, сумку со всем своим земным достоянием она уронила и, шагнув к ним со стиснутыми руками, горестно выкрикнула:
– Вы меня не хотите! Не хотите, потому что я не мальчик! Мне стоило этого ожидать! Я никому никогда не была нужна! И сегодняшнее, конечно же, не могло долго продлиться. Это было бы слишком прекрасно. Ох, что же мне теперь делать? Я сейчас разревусь!
И она действительно разревелась, сев на стул, положив на стол руки и уткнувшись в них лицом. Марилла и Мэттью, отделённые друг от друга плитой, обменялись осуждающими взглядами. Рыдала девочка бурно и громко, и они совершенно не представляли себе, что с этим можно сделать.
– Ну зря ты, наверное, так сильно плачешь, – наконец нерешительно, словно ступая на незнакомую и опасную территорию, произнесла Марилла.
– Нет, не зря, – подняла к ней заплаканное лицо с подрагивающими губами девочка. – Вы тоже плакали бы, если бы, после того как побыли сиротой, приехали бы туда, где считали, будет ваш дом, и обнаружили, что там не нужны, потому что вы не мальчик. О, для меня это самое трагическое событие.
Суровое лицо Мариллы чуть смягчилось трудно давшейся ей улыбкой, которая словно заржавела от длительного неупотребления.
– И всё-таки не надо больше плакать. Мы же не выгоняем тебя прямо сейчас из дома. Придётся тебе пожить здесь, пока всё не разъяснится. Как тебя зовут?
Девочка на мгновение задумалась.
– Пожалуйста, вы не могли бы называть меня Корделией? – с надеждой спросила она.
– Называть Корделией? Тебя? Это у тебя такое имя?
– Не-ет. Оно не совсем моё, но мне бы ужасно хотелось, чтобы меня называли Корделией. Это так элегантно.
– Представления не имею, о чём ты. Если Корделия не твоё имя, то как тебя-то зовут?
– Энн Ширли, – неохотно призналась она. – О, ну только, пожалуйста, зовите меня Корделией. Вам же, наверное, всё равно, если я мало здесь проживу. А Энн – такое неромантичное имя.
– Неромантичное? – Марилле были чужды подобные выверты. – Чепуха какая. Энн – настоящее, хорошее, простое, разумное имя. И нечего его стыдиться.
– Ой, да я не стыжусь. Но Корделия мне нравится больше, – стала объяснять девочка. – Видите ли, я давно уже представляю себе, что моё имя Корделия. Во всяком случае, последние годы. А раньше, когда была помоложе, представляла себя Джералдиной. Но теперь мне больше нравится Корделия. А если всё-таки хотите называть меня Энн, то, пожалуйста, с «и» на конце.
– А какая разница-то? – поднимая вскипевший чайник, поинтересовалась Марилла с ещё одной ржавой улыбкой.
– Очень большая. Так ведь гораздо лучше. Вот вы произносите имя и сразу в воображении видите, как оно выглядит, если его написать. Я всегда вижу. И Э-н-н выглядит до того куце, а Э-н-н-и гораздо солиднее. Так что, если вы согласитесь называть меня Энни, то постараюсь смириться, что я не Корделия.
– Ну, Энни, то бишь Энн с буквой «и» на конце, можешь ты нам рассказать, как вышла эта ошибка? Мы просили миссис Спенсер привезти нам мальчика. И что же? Никак в приюте все мальчики кончились?
– Да нет, их там полно. Но миссис Спенсер ясно сказала, что вам нужна девочка лет одиннадцати, а тамошняя экономка посоветовала меня. Вы даже не представляете, как я обрадовалась. Всю ночь потом не могла заснуть. Ой, почему же вы мне прямо на станции не сказали, что я вам не нужна? – укоряюще посмотрела она на Мэттью. – Просто оставили бы меня там, и я не увидела бы ни Белый Путь Радости, ни Озеро Сияющих Вод, и мне бы не было так трудно принять, что я здесь не нужна.
– О чём это она? – уставилась Марилла на брата.
– Ну это просто про наш разговор по дороге, – торопливо объяснил тот. – Пойду-ка, знаешь, кобылу отведу в стойло. А ты пока чай приготовь.
– А миссис Спенсер ещё кого-нибудь, кроме тебя, взяла? – продолжила расспросы Марилла после того, как Мэттью ушёл.
– Да. Для себя. Лили Джонс. Ей только пять лет, и она очень красивая. У неё каштановые волосы. Вот если бы я была очень красивая и с каштановыми волосами, вы бы меня оставили?
– Нет. Нам нужен мальчик, чтобы он помогал Мэттью на ферме. Девочка совершенно бесполезна. Сними-ка шляпу, и я её положу вместе с твоей сумкой в прихожей на стол.
Энни кротко исполнила приказание. Мэттью вскоре возвратился. Они сели ужинать. У Энни едва получилось прожевать кусочек хлеба с маслом да клюнуть каплю варенья из диких яблок, которое стояло возле её тарелки в маленькой стеклянной зубчатой мисочке. Больше она ничего не смогла съесть.
– Ты ничего не ешь, – отметила Марилла таким резким тоном, словно, по её мнению, это был серьёзный недостаток.
– Я не могу. Я в пучине отчаяния. Разве вы в состоянии есть, когда пребываете в пучине отчаяния?
– Никогда не была в пучине отчаяния и на сей счёт о себе ничего сказать не могу, – ответила Марилла.
– Никогда? – с удивлением посмотрела на неё девочка. – Но хоть раз пытались представить себе, что вы в пучине отчаяния?
– Нет. Ни разу.
– Тогда, думаю, вам не удастся понять, каково это. Очень неприятное чувство. И если пытаться есть, когда вы им охвачены, в горле встанет комок, и вы ничего не проглотите. Даже шоколадную карамель. Я ела однажды два года назад шоколадную карамель. Потрясающе вкусно. Мне с тех пор часто снится, будто у меня очень много шоколадных карамелек и я прямо сейчас начну их есть, но, как только начинаю это делать, сразу же просыпаюсь. Надеюсь, вы не обижаетесь, что я не могу есть? Ужин у вас очень вкусный, но всё равно не могу.
– Полагаю, она устала, – проговорил Мэттью, до сих пор не произнесший ни слова с момента своего возвращения в дом. – Наверное, лучше её уложить уже, Марилла.
Сестра именно об этом и размышляла. Ожидаемому желанному мальчику был приготовлен диван в маленькой комнатке при кухне, однако при всей аккуратности и чистоте, наведённых там Мариллой, такое место она считала неподходящим для девочки. Положить эту замарашку в гостевой комнате показалось Марилле чересчур. Оставался единственный вариант, а точнее – мансардная комната с восточной стороны дома.
Марилла зажгла свечу и велела Энни следовать за собой. Девочка безучастно повиновалась, захватив по дороге, когда они вышли в прихожую, шляпу и ковровую сумку. Прихожая эта, куда ни глянь, сияла устрашающей чистотой, а мансардная комната сияла ею же ещё сильнее.
Марилла, поставив свечу на треугольный трёхногий столик, принялась разбирать постель.
– Ночная рубашка, я полагаю, у тебя есть? – поинтересовалась она.
Энни кивнула.
– Да. Целых две. Мне сшила их экономка из приюта. Они ужасно короткие. В приюте вечно всего на всех не хватает, поэтому получается всё чересчур коротким и узким. Ну, если приют такой бедный, как наш. Я ненавижу короткие ночные рубашки, но мечтать в них можно не хуже, чем в прекрасных длинных, со шлейфом и оборками вокруг шеи. Это единственное утешение.
– Ты лучше раздевайся и поскорее ложись, а я через несколько минут вернусь к тебе и свечу заберу. Опасаюсь доверить тебе, чтобы ты сама её погасила. Устроишь ещё пожар.
И она ушла, а Энни с тоской огляделась. Побелённые стены были так откровенно голы, что девочке показалось, они сами должны испытывать болезненную стеснительность от своей наготы. Пол тоже гол, за исключением круглого плетёного коврика посередине, каких Энни до сей поры видеть не приходилось. В одном углу стояла кровать с четырьмя низкими столбиками, два на краях изножья, два – на изголовье. В другом углу находился тот самый столик, на котором пока горела свеча и ещё лежала красная бархатная подушечка для иголок, набитая чем-то до того твёрдым, что, казалось, воткни в неё даже самое агрессивное остриё, оно немедленно затупилось бы. Над столиком висело маленькое зеркало размером шесть на восемь дюймов[4]. А посередине между столиком и кроватью было окно с занавеской из льдисто-белого насборенного муслина. И наконец, напротив окна стоял умывальник. Суровость комнаты вызвала у Энни дрожь. Вздохнув, она торопливо сбросила с себя одежду, натянула короткую ночную рубашку, запрыгнула на кровать и, уткнувшись лицом в подушку, натянула на голову одеяло. Марилла, пришедшая за свечой, смогла обнаружить здесь чьё-то присутствие лишь по разбросанным на полу скудным предметам одежды да по некоторой вздыбленности одеяла на кровати.
Подобрав с осуждающим видом одежду девочки, она аккуратно положила её на треугольный столик, взяла свечу и подошла к кровати.
– Доброй ночи, – это нехитрое пожелание в устах Мариллы прозвучало весьма скованно и неловко, но всё же по-доброму.
Навстречу ему из-под одеяла стремительно высунулось бледное лицо.
– Разве можно желать доброй ночи, если она будет у меня самой худшей в жизни? – округлив изумлённо и без того большие глаза, спросила Энни и снова скрылась под одеялом.
Марилла тихонько хмыкнула и вернулась на кухню, где начала мыть оставшуюся после ужина посуду. Мэттью курил. Верный признак, что он находился в душевном смятении. Обычно он курил редко. Марилла настойчиво убеждала его не предаваться «этой грязной привычке», однако в определённые моменты жизни или времена года у него возникала такая потребность, и тут уж сестра смирялась, понимая, что, дымя трубкой, он выплёскивает чувства, от которых ему уже невмоготу.
– Хорошенькое получилось дельце, – негодующе проговорила она. – Вот что выходит, когда свои пожелания передаёшь другим людям вместо того, чтобы самостоятельно поехать и сделать. Эти родственники Ричарда Спенсера всё перепутали. Придётся теперь тебе или мне отправиться к миссис Спенсер. И девчонку надо вернуть в приют.
– Да. Полагаю, так, – неохотно выдавил из себя Мэттью.
– Полагаешь? – внимательно посмотрела на него сестра. – А сам-то разве не уверен?
– Ну-у она, если так-то вообще, малышка, можно сказать, очень даже и милая. Жаль, Марилла, её обратно в приют, коли ей тут до того понравилось.
– Мэттью Катберт! Уж не ведёшь ли ты к тому, что мы должны оставить её? – спросила Марилла, потрясённая словами брата куда сильнее, чем если бы он вдруг решил встать на голову.
– Ну-у, может… не то чтобы совсем уж так… – Мэттью чувствовал себя загнанным в угол. – Полагаю, едва ли можно надеяться…
– Ну и какой нам будет от неё прок? – перебила его сестра.
– А вдруг ей будет прок от нас? – с ошеломляющей простотой спросил брат, словно призывал её взглянуть на ситуацию иначе.
– Мэттью Катберт, этот ребёнок очаровал тебя. Ясно же вижу! Ты хочешь её оставить.
– Она интересная крошка. Слышала б ты, как она говорила, когда мы со станции ехали.
– О да! Говорить она мастерица. Я это сразу смекнула. И совершенно не в её пользу. Не нравятся мне такие дети, которым слишком много хочется сказать. И девочка-сирота мне без надобности. А если бы оказалась нужна, я бы себе выбрала совсем другую, чем она. Кое-что в ней мне вообще непонятно. Так что отправим её прямиком назад.
– Себе в помощь, для работы, я могу нанять французского парня. А она была бы компанией для тебя, – сказал Мэттью.
– Не жажду себе я такой компании и не собираюсь её оставлять, – отрезала Марилла.
– Как скажешь, – Мэттью поднялся на ноги и убрал в карман трубку. – Я иду спать.
И он отправился спать. И Марилла, домыв тарелки, вскоре последовала его примеру, отойдя ко сну с хмурым лицом. А в восточной мансарде уже отплакалась и заснула одинокая девочка с истосковавшимся по любви сердцем.