Ни расположение духа, ни нрав доктора Стерка за последнее время не изменились к лучшему. Доктор более обычного предавался мрачным раздумьям, дома бывал несдержан, даже груб. Он стал чаще уходить в город и позднее возвращаться; не будучи стеснен ничьим присутствием, за исключением смиренной миссис Стерк, доктор честил Тула и Наттера с еще большим, чем прежде, ожесточением. Из слов Стерка следовало, что эти двое замыслили – ни много ни мало – сжить его со свету и ради собственного спасения нужно не давать им спуску. Однако дело не ограничивается их злобными происками, эти «олухи» и «придурки» к тому же не умеют работать и своими грубыми промахами ставят под удар – можно сказать, губят – нанимателей; ни один порядочный человек не потерпит, чтобы у него на глазах безнаказанно творилось подобное безобразие. Ларчик открывался просто: Стерк зарился на практику одного из своих супостатов и на должность другого, ибо был наделен (по собственному мнению) многосторонним, применимым в любой сфере талантом. Всякий, кто попадал в поле зрения Стерка, становился предметом его едкой насмешки как «щенок», «бестолочь», «осел», ничего не смыслящий в своем деле. Своей маленькой супруге Стерк внушал почтение и трепет. Когда доктор усаживался перед очагом, водружал ноги на каминную решетку, засовывал руки в карманы и принимался скалиться, брюзжать и злобно фыркать, миссис Стерк твердила обычно: «Чего же ты хочешь, Барни, ведь таких умных, как ты, больше нет». Доктор отваживался временами на мелкие, не слишком рискованные спекуляции. После выигрыша он имел обыкновение, чередуя похвальбу с бранью, извлекать и демонстрировать жене пачки банкнот и уверять, что, если бы не бесплодная потеря времени в госпитале и на смотрах и прочие дурацкие служебные обязанности, ему бы ничего не стоило сколотить себе состояние – никто бы и оглянуться не успел. Еще немного, и Стерк сам бы в это поверил. Не приходится сомневаться, что голова у доктора на плечах имелась – хотя пользовался он ею не всегда удачно, – имелась и энергия, однако его усилия сводились к одному: вытеснить ближнего и занять его место.
При всем том у Стерка силен был животный инстинкт, заставлявший его усердно заботиться о пропитании выводка и самки. При всей своей грубоватости, доктор втайне гордился туалетами жены, испытывал к ней сильную привязанность и в душе благодарил за хорошее ведение дома, не забывал о своих мальчиках и неусыпно надзирал за их учебой, хозяйством управлял твердой, умелой рукой, избегал пороков и дорогостоящих привычек, в делах проявлял себя несговорчивым, но в достаточной мере обязательным партнером.
Все это время Стерка не оставляло беспокойство по поводу Дейнджерфилда; связанная с ним загадка, а также некоторые другие заботы нередко допоздна не давали ему уснуть. Миссис Стерк он ничего об этом не рассказывал. Собственно говоря, Стерк нередко бывал с женой чистосердечен и во всех подробностях знакомил ее со своим мнением, но это не значит, что он доверялся ей полностью и во всем.
Дейнджерфилд также строил кое-какие планы. У кого их нет? Домашний уклад Дейнджерфилда был предельно прост. Хозяйство вели экономка и две служанки (на вид немногим младше ее); наличествовали также лакей и конюх, который ночевал в «Фениксе»; там же, в конюшне, стояли принадлежащие Дейнджерфилду две красивые лошадки. Имелась и содержалась в опрятном виде вся необходимая домашняя обстановка. Слуги, все до одного, трепетали перед хозяином: не стоило и пытаться втереть очки этому строгому джентльмену, такому сметливому и наблюдательному. Конюх Дейнджерфилда, беседуя в «Доме Лосося» с кучерами и прочими знатоками, не уставал расхваливать охотничьих собак, оставленных хозяином в Англии, а слуга, в свою очередь, хвастался хозяйством Дейнджерфилда и его влиянием на лорда Каслмэлларда.
На самом деле в Англии Дейнджерфилд жил почти так же скромно, как в Чейплизоде (разве что на лошадей тратил больше). Лорд Каслмэллард, которого восхищало в Дейнджерфилде все, в том числе и прижимистость, говаривал обычно: «Вот уж воистину седьмое чудо света. Ума не приложу, как он умудряется подчинить себе всех вокруг, притом что никому не довелось угоститься у него в доме хотя бы бараньей отбивной и стаканчиком хереса. Знаю одно: мне такое не под силу». И однако кое-какие планы у Дейнджерфилда имелись, и будущая жизнь рисовалась ему в окружении если не царской пышности, то все же некоторой роскоши. Вкусы Дейнджерфилда, а может быть, и чувства более глубокие влекли его на континент, и он приобрел на берегу Женевского озера маленькое поместье, настоящий земной рай, утопавший в цветах и фруктовых деревьях; дом был набит мрамором и живописными полотнами, в погребе зрели вина; аквариумы с рыбами, ледники, ванны и прочие, уж не знаю какие, ухищрения уподобляли это жилище римской вилле времен античности. И всем вышеописанным мистер Дейнджерфилд надеялся по праву насладиться на закате дней, недоставало лишь еще нескольких тысяч фунтов, а кроме того, быть может, и жены – так Дейнджерфилду иногда казалось. Он еще не пришел к окончательному решению, а между тем приближалась уже та пора жизни, когда мужчина должен сделать недвусмысленный выбор: либо брак, либо удел мудреца – безбрачие, радости монашества и одиночество.
У людей доброжелательных принято предполагать априори, при отсутствии доказательств противного, что каждый британский подданный является честным человеком, – такое предположение основывается на простом признании законов человеческой природы, и не более того. Далее, если бы мы с целью навести справки о мистере Дейнджерфилде обратились бы к лорду Каслмэлларду – а к кому, как не к нему, обращаться с подобной просьбой? – ответ его можно было бы предсказать заранее. К тому же мы ни разу не поймали Дейнджерфилда – так ведь, любезный читатель? – ни на подлом деле, ни на недостойном побуждении; а раз все это так, то что хорошего мы можем подумать об этом таинственном мистере Мервине – который прибыл в Чейплизод темной ночью вслед за столь же таинственным гробом, а затем поселился вблизи Баллифермота в доме с привидениями, – если всезнающий Дейнджерфилд, проходя мимо, проводил его суровым и удивленным взглядом, словно говорившим: «Что за неслыханная дерзость? Он что же, тронулся умом?»
Однако, если Дейнджерфилду было что поведать, он предпочел этого не делать; многочисленные вопросы собравшихся в клубе джентльменов он невозмутимо парировал, к немалой досаде неугомонного маленького Тула, – тот высказывал и тут же отвергал множество догадок, касающихся юного незнакомца, одна другой курьезней. Тайну Мервина знал также лорд Каслмэллард, но он был высокомерен и для простых смертных недоступен, в Чейплизоде показывался нечасто, а спешивался и того реже – разве что два-три раза в год присутствовал на торжественном обеде в столовой артиллерии. Стоило упомянуть при нем Мервина, как он менял тему разговора; при этом в повелительном тоне его голоса ясно читалось: «Будьте добры заметить: этот предмет я предпочитаю не обсуждать». Что касается доктора Уолсингема, если он считал нужным о чем-либо молчать, то молчал, хоть тяни из него слова клещами.
Короче говоря, неутоленное любопытство донимало нашего друга Тула так сильно, что он изобрел предлог для посещения Дома с Черепичной Крышей – зубную боль у старого Тима Моллоя. Тул надеялся встретить там хозяина дома и, дабы облегчить свои муки, вызнать что-нибудь у него самого; слуг, по причине их неведения, расспрашивать было бесполезно – в этом Тул уже успел убедиться. И доктору, можно сказать, привалила удача: когда он, чтобы оправдать свой визит, вырвал старому Моллою коренной зуб и уже направлялся к двери холла, ему встретился на ступеньках тот, кого он искал, – бледный и красивый молодой джентльмен.
Доктор Тул низко поклонился и с искренней улыбкой напомнил хозяину дома об их недавней беседе в «Фениксе». Объясняя свое появление, он сочувственно упомянул беднягу Тима с его больным зубом. Едва не прослезившись – поскольку на минуту сам поверил в свои слова, – доктор признался, что не навестил однажды Тима, когда у того разболелось колено, а потом раскаивался и теперь готов хоть каждый день проделывать этот далекий путь, если у славного старика есть в нем хоть малейшая нужда. Узнав, что мистер Мервин направляется в Чейплизод, доктор объявил, что не смеет его задерживать, и спустился с ним вместе к баллифермотской дороге. По пути Тул неустанно сыпал смешными и скандальными историями из жизни городка – молодой человек созерцал его изумленно, а временами даже готов был потерять терпение, но доктор этого не замечал и продолжал трещать без умолку. В дополнение ко всему прочему Тул, с полной откровенностью и не скупясь на подробности, выложил все о себе и своих делах – дабы спутнику стало неловко за свою скрытность. Этот прием не возымел, однако, действия, и осмелевший к тому времени доктор решился на прямую атаку: пересказал собеседнику все ходившие о нем в Чейплизоде сплетни, присовокупив, разумеется, слова осуждения в адрес любопытных соседей.
– Ко всему прочему, они говорят еще, что вы не… это, собственно… дело темное… что-то, знаете ли, касательно вашего рождения, – произнес Тул, стараясь показать, что негодует на праздных злоязычников и сочувствует приезжему.
– Раз так, то они лгут! – вскричал молодой человек резче, чем это принято в вежливой беседе, и остановился. Он уставил свои большие мрачные глаза на лукавую физиономию доктора и после паузы добавил: – Почему бы, сэр, им не оставить меня и мои дела в покое?
– Об этом и спрашивать бессмысленно, вот что я вам скажу, – воскликнул маленький Тул, вновь воодушевляясь. – Больше нигде во всем христианском мире не найдешь столько болтунов, выдумщиков и сплетников; уши настороже, глаза нараспашку, рты не закрываются, сэр; носы вынюхивают, языки звонят; старых дев без числа, клянусь Юпитером! А слуги и служанки, буфетчики и лакеи! А разговоры в клубах, а толки в офицерской столовой, а пересуды на танцах, а трезвон за картами, трезвон дома, трезвон на улице – трезвон, трезвон, трезвон! Клянусь Юпитером-громовержцем, просто голова раскалывается, еще немного – и позавидуешь Робинзону Крузо!
– И я бы позавидовал, если бы не его попугай, – отозвался Мервин, сухо добавив: – Всего хорошего, доктор… доктор… сэр, – и резко свернул на палмерзтаунскую дорогу.
– В Белмонт собрался, – пробормотал слегка покрасневший Тул и, не удержавшись, остановился на углу, чтобы проводить собеседника взглядом. – Вот уж, близок локоть, да не укусишь. И мисс Ребекка Чэттесуорт тоже о нем ничего не знает… А что, если все-таки знает?.. Да похоже, и не хочет знать. И все же неспроста он здесь. Кто-то пригласил его, будьте уверены. – И доктор кивнул сам себе. – А он гордец, клянусь Юпитером. Полсотни готов прозакладывать: если он останется еще месяца на три, не миновать ему дуэли с кем-нибудь из наших забияк. И что бы он там ни скрывал – а тайна его наверняка гроша ломаного не стоит, – ручаюсь, здешний люд вынюхает все. Зря этот Мервин старается, скоро убедится: хранить здесь тайны – пустая затея, это можно где угодно, только не в Чейплизоде. Будь я проклят, если у меня есть хоть одна тайна, само это понятие здесь лишено смысла. Когда у меня на обед рубцы, то об этом знает весь город, любой покажет, где у меня на платье заплата или штопка. Стоило мне раз купить на мосту Дарки четырнадцать голубей и принести на кухню – не прошло и десяти минут, как явилась горничная вдовы Фут с наилучшими пожеланиями от хозяйки и просьбой: поскольку у меня в форме для пирога умещается только дюжина голубей, отослать ей лишнюю пару. Как же, тайна!
Доктор презрительно просвистел несколько тактов, затем, уныло помолчав, пробормотал: «Вот бы ее узнать!» – и, понурившись, миновал мост. По пути домой он чаще и злее обычного прикрикивал на собак – их пронзительный визг не умолкал ни на минуту.
По тем или иным причинам Дейнджерфилд с крайним неудовольствием наблюдал, как все более сближаются Мервин и мисс Гертруда Чэттесуорт. Определенно, Дейнджерфилд знал что-то об этом Мервине с его замечательными эскизами, разговорами об Италии и музицированием. Дейнджерфилд не спускал очков с мисс Чэттесуорт, и результаты наблюдения его вполне удовлетворили. Управляющий думал: «Эти люди не знают и не могут знать истинного положения вещей; только я мог бы сказать им со всей определенностью, откуда взялся и что собой представляет их знакомый. Жаль, если такая красивая молодая барышня будет по неведению принесена в жертву». А когда Дейнджерфилд принимал решение, заставить его остановиться или свернуть с пути бывало почти невозможно.