Два пожилых джентльмена, устроившиеся у амбразур в башне армейского склада, нацелили бинокли и с грехом пополам сквозь толпу зрителей наблюдали за тем, что происходило на поле боя.
– Клянусь Юпитером, сэр, он пронзил его насквозь! – сказал полковник Блай, когда О’Флаэрти упал.
– Так и есть, клянусь святым Георгием! – отозвался генерал Чэттесуорт. – Но только кого?
– Длинного, – пояснил Блай.
– О’Флаэрти?.. Нет, видит Бог… хотя да; шустрый малый этот Чарльз Наттер, клянусь Юпитером. – Генерал вытянул шею.
– Управился в мгновение ока!
– Вот чертяка!
Оба достойных джентльмена застыли с биноклями в руках, их лица напряглись, а кривившие губы усмешки говорили о том, что удаль молодого поколения вызывает у старых вояк воспоминания о собственных былых проделках.
– Куда уж вашему новому фейерверкеру до хладнокровного, опытного бойца, – ехидно заметил Блай.
– Да будет вам, сэр, этот О’Флаэрти и трех недель у нас не пробыл, – ревниво вступился за честь полка генерал. – Среди наших фейерверкеров есть такие мастаки, против которых Наттер и десяти секунд не продержится!
– Похоже, несут… несут… – (Долгая пауза.) – Тело? Нет, клянусь святым Георгием, он сам идет, хотя и ранен.
– Слава тебе господи, что этим обошлось, – искренне обрадовался генерал.
– Сажают в карету… Ну и длиннющие же у него ноги…
– Дела… такого рода, сэр… весьма… весьма прискорбны, – с расстановкой произнес генерал, фокусируя бинокль.
Не верьте – упоение, которое испытывает испанец, наблюдающий за боем быков, не идет ни в какое сравнение с тем, что испытал Чэттесуорт. Вдвоем со старым Блаем они следили из своего уютного укрытия уже за шестым поединком, в котором принимали участие офицеры Королевской ирландской артиллерии. Предполагалось, разумеется, что «дела подобного рода» противны убеждениям генерала и совершаются без его ведома. Однако же в назначенный час генералу неизменно приходил каприз навестить полковника, и закадычные приятели вместе следовали на полубастион, где старались не упустить из виду ни единой детали. Виновницей того, что бедный генерал сделался лицемером, была его сестра, мисс Бекки Чэттесуорт. Она подчинила себе податливого и безобидного старика не силой денег – секрет ее власти заключался в железной воле и невиданной дерзости.
– Да, прискорбны… чертовски прискорбны… ранение, я полагаю, в корпус?.. Вот они снова наклоняются… наклоняются… а?.. Дьявольски прискорбны, сэр. – Генерал подумал о том, что скажет, а самое главное – что сделает мисс Бекки, если О’Флаэрти умрет. – Ха! Снова зашевелились… Паддок садится в карету… и Тул тоже. Рана не слишком серьезная, так ведь? Он в сознании и передвигается сам, вы заметили? – Собравшись с духом, генерал добавил: – Что бы ни говорили, сэр, я считаю: если уж случилась ссора, нужно выпустить пар… выпад-другой… или пистолетный выстрел… Кто это садится вместе с ними?.. Патер?.. Ей-богу!
– Неловко будет, если О’Флаэрти умрет папистом, – цинично заметил старый Блай, – по уставу в Королевской ирландской артиллерии должны служить протестанты.
– В нашем полку такого произойти не может, сэр, – высокомерно отозвался генерал. – Но я вот о чем говорил: если уж ссора приключится… наконец отъехали… если приключится, говорю я… ого! Ну и галоп, аж земля трясется, разрази меня гром! Добром это не кончится… – И, после паузы: – И… и… насчет того, что вы сказали, знайте: в нашем полку никто не умрет папистом… Так не бывает… и никогда не бывало… Это была бы низость, сэр, а О’Флаэрти – джентльмен; нет, это невозможно. – Генералу вновь вспомнилась мисс Бекки, которая не могла спокойно говорить о Пороховом заговоре, восстании 1642 года и вообще об иезуитах; слегка возбужденный, он продолжил: – Так я о поединках, сэр, пусть они и вошли в обычай…
– Что бы стало с обществом, если бы их не было, хотел бы я знать, – с ухмылкой прервал его Блай.
– Пусть они и вошли в обычай, сэр, но не можем же мы сидеть и говорить спокойно: так и должно быть, в самом деле, не можем.
– Ваша сестра, мисс Бекки, сэр, также высказывается по этому поводу с большой решительностью.
– А! Ну разумеется, – заметил Чэттесуорт невинным тоном и слегка закашлялся. Блай, это мрачное пугало, улыбнулся, глядя в подзорную трубу, он знал, чем вернее уязвить старого вояку. – Вот я и говорю… ну да!.. Они разобьются, не иначе… и… и, знаете… похоже, все кончилось… так что, дорогой полковник, мне пора, и…
Еще один долгий взгляд, и генерал спрятал бинокль, оба в задумчивости зашагали обратно. Внезапно генерал проговорил:
– Я все думаю… не может такого быть… понимаете, если бы у патера были такие намерения, как вы говорите, Паддок не допустил бы его в карету… Паддок хороший офицер и знает свой долг.
Прошло несколько часов, и, спешиваясь у артиллерийских казарм, генерал Чэттесуорт, к немалому своему удивлению, завидел Паддока и О’Флаэрти, которые медленно прогуливались по улице. О’Флаэрти ступал нетвердо и был явно не в своей тарелке. Генерал ответил на приветствие и недоуменно уставился на фейерверкера: он никак не мог понять, куда же, в какую часть тела пришлось ранение и как доктора умудрились поставить пострадавшего на ноги так быстро.
– А, лейтенант Паддок. – Улыбка генерала показалась Паддоку многозначительной. – Доброго вам вечера, сэр. Доктор Тул где-нибудь поблизости или, может быть, вы встречали Стерка?
– Тула нет, сэр.
В надежде, что хотя бы по случайности у Паддока сорвется с языка что-нибудь интересное, генерал вовлек его в беседу и пригласил следовать за собой.
– Не окажете ли вы мне честь, лейтенант, отобедать сегодня вечером у меня? Придут Стерк, капитан Клафф и тот самый изумительный мистер Дейнджерфилд, о котором мы так много слышали на приеме в офицерской столовой. Пять часов не слишком для вас поздно?
Паддок зарделся, уверил, что нет, и с глубоким поклоном принял приглашение своего командира. Надобно сказать, что чувство, которое влекло его в Белмонт, правильней всего обозначить эпитетом tendre[18]; в альбоме Паддока имелось немало очаровательных стансов всевозможных размеров и форм, где то и дело встречалось имя Гертруда.
– И… вот что, Паддок… лейтенант О’Флаэрти… мне… мне показалось… а вы как думаете? – На испытующий взгляд генерала ответа не последовало. – Мне показалось, что вид у него какой-то не такой, – он не болен?
– Он был болен, и не на шутку, еще сегодня днем, генерал: внезапная атака…
Генерал вгляделся в пухлое, полное важности лицо Паддока, но взгляд этот не сказал ему ничего любопытного. «Он был все же ранен, так я и знал, – подумал Чэттесуорт, – но кто его лечит, и почему он уже на ногах, рана была серьезная или пустяк, царапина, и где же она, где?» Эти вопросы так и рвались наружу, и последний из них генерал задал-таки вслух, как бы невзначай:
– Говорите – атака? Где же, скажите, Паддок, где?
– В парке, генерал, – не кривя душой ответил Паддок.
– Ах, в парке, вот как? Но я имел в виду часть тела – плечо, к примеру, или…
– Двенадцатиперстная кишка – так объяснил доктор Тул; это вот где, генерал. – И лейтенант ткнул себя под ложечку.
– Да что вы, сэр, – под ложечкой, вы хотите сказать? – В голосе генерала послышались необычные для него нотки ужаса и возмущения.
– Точно так, генерал, боль была просто адская, – ответил Паддок, с недоумением уставясь на помертвевшее лицо своего командира. «Бывает, и у офицеров прихватывает живот, есть из чего делать трагедию, – подумал он. – А что, если генерал прослышал об отравлении и к тому же, быть может, разбирается в этом получше докторов?»
– Так какого же черта, сэр, этот полоумный расхаживает как ни в чем не бывало по городу с дыркой в этой самой… как, бишь, вы ее назвали? Будь я проклят, если сию же минуту не посажу его под арест, – загремел генерал, и выпученные глазки его забегали из стороны в сторону в поисках легкомысленного фейерверкера. – Где старший адъютант, сэр? – Побагровевший генерал сердито топнул ногой на ни в чем не повинного караульного. – Если иначе его не заставишь лежать в постели, пока не поправится…
Паддок пустился в объяснения, и раскаты грозы стихли, но не сразу, а постепенно. Не единожды еще генерал уверял раздраженно, что явственно слышал из уст Паддока слово «ранен», проклинал свою докучливую должность, фыркал и разражался неудержимыми приступами кашля. Как бы то ни было, тайное стало явным, и генералу пришлось, смущенно, но с достоинством, пуститься в объяснения: он, дескать, слышал краем уха, что О’Флаэрти самым нелепым образом ввязался в дурацкую ссору и этим утром имел встречу с Наттером, почему у генерала на минуту и возникло опасение, что фейерверкер ранен; осталось справиться о Наттере, и выяснилось, что целы оба; на поле боя они побывали – схватки не было – не было и примирения. Поставленный в тупик этой головоломкой, Чэттесуорт сгорал от любопытства; простившись с Паддоком на мосту, он едва не окликнул собеседника снова, чтобы вытянуть из него всю историю целиком.
А Паддок, в чьем мозгу роились сладостные видения, беспрепятственно поспешил к себе домой – снаряжаться для пира богов, назначенного на пять: пудриться, душиться и прочее. Паддок свернул за угол «Феникса» на Дублинскую дорогу, и кто же выплыл ему навстречу из Королевского Дома в сопровождении высокого пудреного лакея, который нес жезл и большой букет? Не кто иной, как великолепная и устрашающая тетя Бекки; она вместе с племянницей только что нанесла визит старой полковнице Страффорд и знала теперь все о недавней дуэли. При виде мисс Гертруды пухлые щеки Паддока порозовели, а тетя Бекки, которая зорким взглядом различила ни о чем не подозревающего лейтенанта еще издалека, ярко зарделась. Высоко вздернутый подбородок, закушенный уголок рта, лихорадочные пятна румянца – все говорило о близкой грозе. Предвестием беды служили также свирепые взмахи веера и отрывистое «хм!», два-три раза исторгшееся из уст Ребекки, – в нетерпеливом желании скорее начать атаку она ускорила шаги, оставив племянницу далеко позади. Лучшие эпические поэты любят без околичностей посвящать слушателей in medias res[19], пламенные души вроде тети Бекки им в этом подобны. Однажды Наттер, после того как раз или два в свой черед испытал на себе «нрав Ребекки Чэттесуорт», заметил своей жене: «Клянусь Юпитером, эту женщину за ее язык надо бы посадить в кутузку». Мисс Ребекка, и на сей раз не изменяя себе, прежде чем успела приблизиться, резко произнесла:
– Вас следует выпороть, сэр; да-да, – кивнула она, встретив изумленный взгляд Паддока, – привязать к алебардам и выпороть.
За тетей Ребеккой семенило не менее полудюжины собачонок, и эти проницательные твари, мгновенно уловив, что Паддок впал в немилость, с яростным тявканьем стали осаждать ноги лейтенанта.
У Паддока вспыхнули уши, и он с глубоким поклоном отозвался:
– Мадам, офицера, который произведен в чин приказом короля, пороть нельзя.
– Тем хуже для армии, сэр. Подобные необоснованные привилегии нужно отменить немедленно. Я бы начала с вас, сэр, и с вашего сообщника по убийству, лейтенанта О’Флаэрти.
– Мадам, ваш покорнейший слуга, – проговорил Паддок с еще более церемонным поклоном и ярко вспыхнул до самых корней густо напудренных волос, чувствуя потрясенным сердцем, что ни одному из генералов лучших армий Европы он не позволил бы говорить с собой подобным образом.
– Доброго вечера, сэр, – добавила тетя Бекки, после того как главное было сказано, и энергично тряхнула головой; затем она презрительно отвратила лицо и величаво возобновила свой путь. Забытая ею племянница на ходу проговорила несколько любезных слов и приветливо улыбнулась Паддоку, словно и не была свидетельницей его унижения. Это утешило беднягу совершенно, он поспешил домой, к своим духам и примочкам, исполненный радужных надежд; для полного счастья ему недоставало лишь малой толики душевного спокойствия.
В самом деле, человека, хорошо знавшего мягкосердечие этой мегеры, тети Бекки, ее недавняя яростная атака не могла надолго выбить из колеи. Около года назад, когда маленького Паддока свалил жестокий и упорный плеврит, тетя Ребекка отнеслась к страдальцу как к родному: стараясь взбодрить его угасший аппетит, каких только она не посылала ему желе, супов на крепком бульоне, изысканных легких вин; затем пришел черед книг, и лейтенант, будучи человеком чести, прочел их от корки до корки. В данном же случае негодование тети Бекки было легко объяснимо: именно о дуэлях она особенно часто беседовала с Паддоком и успела, как ей казалось, склонить лейтенанта к своей точке зрения, так что в последний месяц, разговаривая с генералом, она то и дело ссылалась на Паддока. И вот это публичное отступничество – обидное, как пощечина.
Между тем Паддок, приятно взволнованный, облачился в халат и подсел к зеркалу. Парикмахер Мур, вооружившись щипцами, пудрой и помадой, начал восполнять ущерб, какой претерпела за день внешность клиента, а Паддок, в сладостном предвкушении увлекательного вечера, не без удовольствия изучал в зеркальном стекле свое собственное пухлое лицо.