Старая Салли обыкновенно прислуживала юной госпоже перед отходом ко сну. Нельзя сказать, что Лилиас действительно нуждалась в ее помощи, поскольку обладала врожденной аккуратностью и справлялась со всем необходимым весело и проворно, однако не следовало показывать доброй старушке, что она одряхлела и никому уже не нужна.
Салли была женщина спокойная, но притом говорливая и знала множество старинных историй о чудесах и приключениях. Мисс Лилиас любила слушать их на сон грядущий, когда все в доме говорило о безопасности, любви и уюте: старая Салли сидела у камина с вязаньем; снизу, из батюшкиного кабинета, доносился приглушенный скрип стульев, на которые достойный священнослужитель имел обыкновение взгромождаться, чтобы порыться на книжных полках.
Вот и сейчас струилась мирная болтовня, которую юная госпожа временами слушала с улыбкой, а временами на несколько минут отвлекалась и пропускала мимо ушей; речь шла о том, что мистер Мервин взял в аренду старый Дом с Черепичной Крышей за Баллифермотом, обиталище мрачное, заброшенное и полное привидений. Салли поражалась тому, что никто не предостерег молодого джентльмена, собиравшегося поселиться в столь опасном месте.
Дом располагался уединенно на повороте узкой дороги. Лилиас нередко случалось с боязливым любопытством бросать взгляд в конец короткой заросшей аллеи, ибо она знала с детства, что виднеющееся там старое обиталище издавна служит приютом призрачным жильцам и таит в себе мистическую угрозу.
– В наши дни, Салли, появились люди, которые называют себя вольнодумцами и ни во что не верят, даже в духов, – заметила Лилиас.
– Ах, мисс Лили, если хотя бы половина того, что рассказывают об этом доме, правда, то мистер Мервин очень скоро отучится от своего вольнодумства.
– Я не говорю, что он вольнодумец, – об этом мне ничего не известно. Но кто на такое решился, тот, наверное, либо вольнодумец, либо очень храбрый человек, а может, очень хороший. Сама я, Салли, страшно бы перетрусила, если бы пришлось проспать ночь в этом доме, – отвечала Лилиас, поеживаясь, потому что в ее воображении на миг возникло странное, никем не посещаемое здание, которое с пристыженным и виноватым видом затаилось под печальными старыми вязами, среди зарослей болиголова и крапивы.
– Ну вот, Салли, я и улеглась. Пошевели огонь, душечка. – (Шла первая неделя мая, но ночь была холодная.) – Расскажи-ка снова все, что знаешь о Доме с Черепичной Крышей, да так, чтобы меня пробрала дрожь.
Добрая старушка Салли, свято верившая в то, о чем повела рассказ, двинулась по наезженной дороге неспешной иноходью, изредка (в самых страшных местах) переходя на шаг, а то и вовсе приостанавливаясь, – в таких случаях она переставала вязать и с таинственным видом кивала своей юной госпоже, лежавшей в широкой кровати с пологом, или же снижала голос до шепота.
Салли поведала о том, как однажды соседи взяли внаем фруктовый сад, граничивший с задним фасадом проклятого строения. Для охраны они выпустили в сад собак, и те всю ночь выли волком среди деревьев и трусливо жались к стенам хозяйского дома, отчего пришлось в конце концов впустить их внутрь, да и что за нужда была охранять такое место, к которому ни стар, ни млад не решался после захода солнца даже приблизиться. Ничто не грозило глянцевитым золотистым пепинам, когда они проглядывали в закатных лучах сквозь листву, отчего у детворы, расходившейся по домам из баллифермотской школы, текли слюнки. Как на утреннем солнышке, так и под таинственным покровом ночи они отвечали на алчные взоры застенчивой улыбкой. Не простые причуды воображения мешали лакомкам нарушить границы сада. Мик Дейли, будучи его временным владельцем, взял за обыкновение ночевать на чердаке над кухней и клялся неоднократно, что за те месяц-полтора дважды наблюдал одну и ту же сцену: меж искривленных стволов молча, приложив к губам палец, брела леди в капюшоне и свободном одеянии, за руку она вела ребенка, а тот улыбался и весело подскакивал на ходу. Однажды к ночи эти двое встретились вдове Крессвел на тропинке, которая вела через сад к задней двери; вдова упоминала об этой встрече, не подозревая дурного, пока не заметила, как переглядываются между собой слушатели.
– Вдова рассказывала мне много раз, – продолжала Салли, – как наткнулась на них при повороте тропы, там, где кучей растет ольха; как она остановилась, думая, что эта леди имеет право здесь ходить; но оба скрылись с глаз быстрее, чем тень от облака, – а ведь леди не то чтобы сильно торопилась, да и ребеночек все тянул ее за руку то туда, то сюда; а вдову эта леди будто и не заметила, даже головы не подняла, даром что та встала как вкопанная и почтительно с ней поздоровалась. А старик Далтон – помните старика Далтона, мисс Лили?
– Думаю, что да, – он хромал и носил видавший виды черный парик?
– И вправду хромал, ну и память у вас! Это его лягнула одна из графских лошадей – он тогда служил на конюшне. Ему временами слышался шум, совсем как бывало, когда хозяин припозднится и зовет его или старого Оливера отпереть дверь. Случалось это в самые темные, безлюдные ночи. Внезапно у передней двери начинали как будто повизгивать и скрестись собаки, раздавался свист и кто-то легонько хлестал в окно плеткой – в точности как делал в свое время сам граф, упокой Господи его душу. Сперва разом уляжется ветер – будто затаит дыхание, после поднимется та самая возня, но в доме никто не откликается, и шум за окном стихает, и тогда ветер опять завоет: у-у-у, словно разом и смеется, и плачет, и ухает совой.
Слова замерли на устах у Салли, руки с вязаньем застыли в воздухе, миг старая служанка прислушивалась к воображаемым завываниям ветра, а затем возобновила рассказ:
– В ту самую ночь, когда графа настигла в Англии смерть, Далтон читал старому дворецкому Оливеру – а Далтон владел грамотой – письмо, которое днем пришло по почте. Там говорилось, чтобы Оливер привел дом в порядок, потому как хозяин заканчивает свои хлопоты и со дня на день возвращается – того и гляди, опередит письмо. Не дойдя еще до конца, они заслышали за окном страшный грохот, будто кто-то впопыхах трясет и старается открыть раму, и им обоим почудился снаружи громкий крик графа: «Впустите меня, впустите, впустите!» – «Это он», – говорит дворецкий. «Точно он, как Бог свят», – поддакнул ему Далтон, и оба поглядели в окошко. Они и зарадовались и перепугались – сами не знали отчего. У старого Оливера в ту пору ломило кости, так что открывать переднюю дверь пошел Далтон, крикнув: «Кто там?» Но в ответ – молчок. «Должно быть, хозяин подъехал к задней двери», – подумал Далтон, поспешил туда и снова спрашивает: «Кто там?» А снаружи опять ни звука. Тут Далтону стало не по себе; он не мешкая вернулся к передней двери, спрашивает: «Кто там, кто там?» Но все так же без толку. «Все равно открою-ка я дверь, – говорит себе Далтон, – не иначе как хозяину пришлось спасаться бегством». Ведь Далтон вместе с Оливером знали, за какими хлопотами граф ездил в Англию, и не удивлялись, что он решил схорониться. Далтон чуял притом что-то неладное и не переставая читал молитвы, но все же отодвинул засовы и отпер дверь. На улице не оказалось ни единой души – даже лошади, не говоря уж о человеке, – только мимо ног Далтона в дом проскочило неведомо что – размером эдак с собаку; оно юркнуло в дом так шустро, будто знало дорогу, – только это Далтон краем глаза и разглядел. Куда оно побежало – вверх ли, вниз, – он так и не узнал, однако в доме с той поры навсегда забыли о счастье и покое. У Далтона все нутро перевернуло – запирает дверь, а сам дрожит как осиновый лист. Вернулся он к дворецкому белый, как то письмо, что Оливер сжимал в руке. «Что это? Что это там?» – кричит дворецкий, хватает свой костыль, будто собирается отбиваться, и, глядя на Далтона, сам бледнеет не меньше его. «Хозяин приказал долго жить», – отвечает Далтон, и это была истинная правда.
Понятно, каково пришлось бедной Джинни Крессвел, когда она узнала, на кого наткнулась в саду. Можете не сомневаться, после этого она и часу лишнего там не провела. А в последние дни стала замечать всякие такие вещи, каких раньше не брала в голову: к примеру сказать, стоило ей войти в большую хозяйскую спальню над холлом, как другую дверь словно бы кто-то быстро притворял – можно было подумать, боялся попасться Джинни на глаза. Но пуще всего ее пугало вот что: на своей кровати она иной раз находила ровную вмятину, вытянутую от изножья к подушке, как будто там лежало что-то тяжелое, а место это было еще теплое.
Но хуже всех пришлось Китти Хэплин – бедная девушка с перепугу отдала Богу душу. Мать ее рассказывала, что Китти как-то целую ночь не сомкнула глаз: в соседней комнате все время кто-то бродил, спотыкался о сундуки, выдвигал ящики комода, приговаривал, вздыхал. Бедняжке хотелось спать, и она не могла взять в толк, кто же это там никак не угомонится, и вдруг входит красивый мужчина – надето на нем что-то вроде широкого шелкового шлафрока, на голове вместо парика бархатный колпак – и как ни в чем не бывало прямиком к окну. Китти заворочалась в постели, думает – незнакомый джентльмен увидит, что он не один, и уйдет, но не тут-то было: он повернул к кровати – а лицо у него такое, словно ему неможется, – и что-то Китти говорит, но эдак хрипло и глухо, не живым, а каким-то кукольным голосом. Китти струхнула и отвечает: «Покорно прошу прощения, ваша честь, но никак не разберу, что вы изволили сказать». И тут он вытягивает шею, запрокидывает лицо к потолку, а горло у него – Господи, спаси нас и помилуй – перерезано от уха до уха. Больше Китти ничего не видела, потому что повалилась на постель, как мертвая. Наутро мать привела ее в чувство, и с тех пор бедная девушка не ела, не пила, а все сидела у огня, держала мать за руку, тряслась и обливалась слезами; она то и дело оглядывалась через плечо и вздрагивала от малейшего шума, а под конец схватила лихорадку. Прошло чуть больше месяца, и горемычной не стало.
Речь старой Салли все текла и текла, а Лилиас погрузилась в глубокий, без сновидений, сон; тогда рассказчица потихоньку выскользнула из комнаты и вскоре сама забылась безмятежным сном в своей опрятной спаленке.