– Агрипинушка, здоровеньки тебе.
– О, Маруська, а ты чиво так рано-то?
– Страсти, Грипа. Страсти жуткия!
– Да погодь ты, старая. Каки таки страсти? Ляца на тебе нема.
– Няхай с им, с лицом Агрипина. К Таиське унуки-то приехал, слыхала?
– Слыхала. И чиво? Унуки, как унуки. В столице живут, икру за завтраками едять, в махазины ходют с баулами-то. Шо ж тебя так напугат-та?
– Левонтий, старший унук Таиськин, жуткай, как демон, во те крест. Морда белая, безобразная, глаза чурнющщие и злыя.
– Тю!
– Ниче не тю, Грипа. Говорю тебе, нехристь! Рубаха на ём богохульна, диавол скалица, язык свой синюшнай показыват. Штаны бляскучи, с дырами-то на коленях, Грипа. Где ж та видано, шоб робенок-то в портках дырявых ходил? И цеп на боку висит. Порча на ём, как вижу. Надыть молитву читат, да три ночи, пока диаволы тело не покинут. Шо ты ржёшь-та, окаянная?
– Та не нехристь вона. Робенка обругала почем зря. Мода така.
– Кака така мода?
– Нихормалы завуцца, Маруся. Чем робенки диковина, тем лучша. Вот и портють одежу на себе.
– Ой не скажи, Грипа. Сижу утречком-та на лавке, а тут вона, нехристь идет, скалицца и глядит на меня, глядит. Поплохело мне сразу, немочь одолела бабушку. А Тарасова-та унучка? Мил робенок был, а чичас?
– А чичас чиво? Тожа с мордой страшнай ходить?
– Не, Грипа. Клован просто. Жуткий такой клован, как мы у цирке-то видели, помнишь?
– Ага.
– Вот. Губы у ей краснючие, мяшки под глазами, видать совсем робенок не отдыхат-то. Порча на ей, венец безбрачья чернай, говорю те. Кому она така нужна-та?
– Та говорю ж тебе, старая. Мода энто.
– Мода?
– Мода. И фост на голове до заду, и юбка мягкая, шо срам видать. У их так принято, Маруська.
– Тьфу, нехристи! Утрам та со мной здароваца, а я ей очи та потупила, у землю вылупилась и молитву охранну читат сразу. А девка смееца и пальцам на меня показыват. Порча, Грипа. Как есть вижу.
– Та ничаго ты вишь-та. У Маланьи тож унуков видала?
– Видала, Грипа. Нехристи тож. Траву у меня с огородов таскат начали. Аккурат ночью. Буйка мой аж залаилса от волненья. Вышла я и вижу как Маланьин Олёшка хохочит, аки беспутник и крапиву-то срыват и в карман складыват. Я травой энтой коз кормлю, а има-та она зачем?
– Любять они иё, Маруся.
– Ох, порча черная на их сидить, да из голов лезеть. Сама видала. Черви толстыя, противныя, прям из мозха торчать! Шо творица-та, Грипа?
– Э старая. Прычески энта. Модны прычески. Как их. А, дрэнды называца. Голову не моють, потом воском мажуть и катат в руках, как нитки, пока не потолстеють. Чем длинне, тем шакарнее будя. Поняла?
– Ой, Грипа. Дивно энто все. Токмо Ленька, Машкин унук нармальный. Барада у иво така окладиста, шляпа на голове, глаза мудрые, не то шо у энтих клованов и нехристей. Здароваица проходит, чистенькой весь, хоть одежа и старая. Завяла я иго домой-та к себе. Дай думаю робенка щщами покормлю, а он отказыват, фихуру блюдеть, Грипа. Сразу видно, большой человек будя. А тут учудил.
– Чиво?
– Шарф мой увидал, руки затряслись, ажно слюна капат начала. Баб Марусь, грит, отдай мне шарф свой, а я тебе тыщу рублёв дам. В Москве, грит, таки шарфы только богатычи носют. Я иму в ответ, светик, на кой те шарф старой-та? Свяжу новай, придешь и забирешь потом. А он никакую, Грипа. Шарф, грит, хочу. Отдала робенку, чай застудица зимою. Иль мода энта тоже винавата?
– Мода, Маруська. Любят они стары вещи-та. Мои унучики вон пинжак забрали. Трыцать лет лежат на печи и никому не нужан, а тут аж подрались за иво. Неча тут порчу свою приплетат. Мода энта, Марусь.
– И откудава ты знаш-та?
– Унуки телевизер карманнай привезли. Планхшет называца. Там усё есть. И про моду, и про земли далекия, и про робенков-та наших. Вечером- то делат нечиво. Сяду, планхшет возьму и читат начинаю. Много уже прочитала. Про нихормалов, растмантов, шипстеров. Погодь, тебе дам. Тоже почиташ вечером. Темна стала, как дупло ведмедево.
– Ой Грипа, че ж делаца-та? Телевизер энтон все-все знат?
– Все знат, Маруся. Мы с дедом стокмо всего узнали. Энта, как её, эвалюцья, Маруська. Читай, мне не к спеху-та. Завтра с дедом на картошку ехат нада. А ты читай. А то порча, нехристи. Мода, во!