В ту ночь я долго не мог уснуть.
Во-первых, нервы после матча гудели, как варп-ядро.
Во-вторых, я попытался дозвониться по скайпу до Сухраба, но он не ответил, и я потратил полчаса на то, чтобы написать ему электронное письмо.
В-третьих, родители ругались.
Возможно, ругались – слишком сильно сказано, потому что вряд ли они злились друг на друга. Скорее они были чем-то расстроены и обеспокоены и обсуждали это тем приглушенным Родительским голосом, который мамы и папы используют, чтобы скрыть волнение. Неужели они думают, что уберегут нас с Лале от тревог, если будут говорить шепотом?
Перед тем как лечь спать, я пошел в туалет, чтобы почистить зубы и отлить. Услышав голоса родителей (у их ванной с моей общая вентиляция), я уселся на унитаз.
– Я не представляю, как мы это осилим, – сказал папа. – У меня на носу калифорнийский проект, а после него нужно сразу приступать к работе в Арканзасе, если нам все подтвердят. Ты тоже работаешь сверхурочно. И все равно у нас не получается…
Мама вздохнула.
– Знаю. Знаю. Мне просто невыносимо от того, что я здесь, а не там.
– Понимаю, милая.
Папа пробормотал что-то так тихо, что я не смог разобрать.
– Плохо. Маму говорит, осталось недолго. Он почти все время спит, а когда просыпается, не успевает даже поесть.
Значит, они снова говорили о Бабу.
Потом я опять не смог разобрать ни слова, но услышал, что мама плачет.
Это был самый душераздирающий звук во Вселенной.
Я оторвал кусок туалетной бумаги, чтобы вытереть слезы, и случайно задел бачок.
Пришлось нажать на смыв, чтобы не выдать себя, но теперь из-за шума воды я вообще ничего не слышал.
Когда он наконец утих, то между собственными всхлипами я разобрал мамино:
– …детям рано или поздно.
– Завтра, – сказал папа. – Дай я сначала позвоню своим.
Больше я ничего не слышал. То ли родители дальше разговаривали шепотом, то ли ушли из ванной.
Я сполоснул руки, сделал пару глубоких вдохов и отправился в кровать.
Но заснуть все равно не смог.
Когда на следующий день я вернулся с тренировки, Лале сидела за кухонным столом, пила чай и читала огромную книгу в мягкой обложке. Щеки у нее наконец порозовели, и при виде меня она даже оживилась.
– Привет!
– Привет, Лале. – Я наклонился, чтобы поцеловать ее. – Тебе лучше?
– Ага.
– Что читаешь?
– «Дюну».
– Ничего себе. – Я моргнул. – И как тебе?
Лале пожала плечами.
– Нудятина.
– Понятно.
Я подошел к чайнику и налил себе чай.
С тех пор как мы вернулись из Ирана, Лале завела привычку сама заваривать чай, если меня не было дома.
Она всегда пила персидский – черный, щедро сдобренный кардамоном. Он словно переносил нас в Иран, к Маму и Бабу (когда тот уже болел, но опухоль еще не приковала его к постели). В их доме на плите всегда стоял чайник.
Я сглотнул комок в горле.
– Вкусно получилось. Спасибо.
Не отрывая глаз от книги, Лале спросила:
– Кардамона не слишком много?
– В самый раз.
Она кивнула и продолжила читать.
Я хотел посидеть с ней немного, но Лале всем видом показывала, что хочет остаться одна.
Болезнь отступила, но что-то с Лале было не так. Что-то, о чем она не говорила вслух.
Я внимательно посмотрел на сестру, но она продолжала пить чай и переворачивать страницы.
И я пошел к себе, чтобы заняться домашкой по алгебре. Мистер Альбертсон задал нам кучу задач, но я никак не мог настроиться на изучение теории конических сечений.
Кому взбредет в голову разрезать конус, чтобы посмотреть, как он выглядит изнутри?
Я пробежался рукой по волосам, проведя пальцами по границе, где они были совсем короткими. Мне нравилось, как фейд покалывает кожу.
Папа постучал в открытую дверь.
– Над чем сидишь?
– Над параболами, – простонал я.
– Все так плохо?
Я пожал плечами.
– Помочь?
– Давай.
Папа навис над моим столом, положив руку сзади мне на шею, и легонько сжимал ее, пока читал уравнения.
Свет настольной лампы отбрасывал резкую тень на его лицо. Морщины вокруг глаз казались глубже, и я вспомнил неуютное напряжение, царившее в машине по дороге с матча, и то, о чем они с мамой шептались прошлой ночью.
– У нас все в порядке? – невольно вырвалось у меня.
– А что?
– Да просто… – Я сглотнул. – Вы как-то странно себя ведете. Ты. И мама.
Папа вздохнул, и его рука опустилась ниже.
– Все нормально, – ответил он. – Денег в обрез – мы потратились на поездку в Иран и еще высылаем Маму.
Я кивнул.
Папа побарабанил пальцами по моей спине. Кажется, он сам не замечал, что делает.
– Маме приходится много работать, а у меня на носу несколько командировок, и мы подумали, что будет неплохо, если твои бабушки пока поживут у нас.
– О, – только и ответил я.
Проблема с папиными родителями заключалась в том, что они хоть и любили нас с Лале, мы им никогда по-настоящему не нравились. Во всяком случае, мне так казалось.
Они жили в Бенде, в трех часах езды от Портленда, но виделись мы от силы несколько раз в год: на днях рождения и – по какой-то странной причине – на Пасху. (Как папа, бабушка с бабулей причисляли себя к светским гуманистам, но это не мешало им обожать Пасхальный обед.)
Я не помню времени, когда бы я не знал, что мои бабушки – квиры. Еще до того, как я все понял про себя, они просто были нитью в полотне моей жизни.
Ладно, наверное, правильнее было бы назвать их окантовкой: они всегда держались где-то с краю, как украшение, которое можно заметить, если приглядеться.
Я думал, мы сблизимся, когда я признаюсь, что я гей.
И нас объединит то, что отделило от остальных.
Что они расскажут мне, как бабуля совершила каминг-аут.
Расскажут о том, чего я в силу возраста не замечал, хотя оно происходило на моих глазах: о Предложении 8[6], политике «Не спрашивай, не говори»[7], о борьбе за однополые браки.
Но бабушка сказала только: «Я что-то подобное подозревала», а бабуля добавила: «Мы все равно тебя любим», и мы продолжили пить чай в полной тишине, как и всегда.
Не знаю, что я такого сделал, что мои бабушки утратили ко мне всякий интерес.
Причем не сказать, чтобы они интересовались Лале, и вот это уже было странно, потому что мою младшую сестру все любили.
Даже Бабу она очаровала с первого взгляда, хотя ему требовалось время, чтобы проникнуться к кому-то симпатией.
У меня с бабушками всего-то было общего, что любовь к чаю и соккеру.
Когда я сообщил им, что меня взяли в школьную сборную, они почти обрадовались.
Почти.
И бабушка даже пообещала:
– Мы придем посмотреть, как ты играешь.
– Если вы, конечно, попадете в чемпионат штата, – уточнила бабуля.
Я не знал, как на это реагировать: получается, их радость зависела от наших побед.
Я-то вступил в сборную просто из любви к соккеру, а еще потому, что мне нравились сокомандники и тренер Бентли.
Не уверен, что победы имели для меня какое-то значение.
– Будет здорово с ними увидеться, да? – спросил папа.
Он продолжал барабанить пальцами по моей спине, словно я был приборной панелью на мостике звездного корабля, а он пытался проложить курс через нестабильное звездное скопление.
Откровенно говоря, я подозревал, что папу бабушки тоже не слишком любят.
Не знаю, почему у меня возникло такое ощущение.
Даже думать об этом было ужасно.
И потому я ответил:
– Ну да.
Они ведь собирались приехать, чтобы помочь. Чтобы немного разгрузить маму.
Чтобы у папы появилась возможность перевести дух.
– Ну да, – повторил я.
Надеясь, что это прозвучало искренне.