Я как раз заканчивал делать домашнюю работу, когда папа постучал по открытой двери моей комнаты.
– Есть минутка?
– Конечно.
Он вошел, закрыл за собой дверь и сел на кровать.
– Итак. – Потер ладонями колени. – Знаю, у нас с тобой уже был разговор об отношениях. И сексе. И согласии. Но я подумал, что лучше кое-что освежить в памяти.
Я покраснел.
– Папа.
– Да, нам обоим неловко, но это очень важно, Дарий.
Я развернул кресло и согнулся, упершись в колени локтями.
– Нет, я в смысле… – Я сглотнул. – С тех пор как мы говорили в последний раз, ничего не изменилось.
Прошлый разговор случился летом, как раз после нашего с Лэндоном лукового поцелуя.
До этого мы тоже обсуждали подобные темы. Например, когда мне было восемь и мама ходила беременная Лале, а я спросил, откуда берутся дети. И после уроков сексуального просвещения в средней школе.
Но хуже всего было в тринадцать, когда я проснулся на липкой простыне.
Тот разговор с папой был самым неловким и болезненным из каталога неловких и болезненных разговоров, а ведь до поездки в Иран так можно было назвать почти все наши разговоры.
И если честно, даже после возвращения из Ирана – хотя между нами рухнула стена непонимания – я по-прежнему чувствовал себя не в своей тарелке, когда папа поднимал тему секса.
Он откашлялся.
– Значит, когда я зашел, рука Лэндона не была у тебя в штанах?
– Нет, – ответил я. А потом сказал: – Ну то есть была, но далеко он не продвинулся. – И еще: – Я пока не уверен, что готов к этому.
Папа кивнул.
– Хорошо. Ты знаешь, что это абсолютно нормально, если ты хочешь. И точно так же нормально, если нет. Понимаешь, о чем я?
Я кивнул и уставился на свои ноги.
Папа медленно выдохнул.
– А ему ты об этом сказал?
Я помотал головой.
– Мы же целовались.
– Ладно. – Папа бросил взгляд в окно. Занавески были раздвинуты, и на соседние дома медленно опускалось сумеречное одеяло. – Во-первых, нет ничего страшного в том, чтобы прервать поцелуй и поговорить. Отношения – любые отношения – строятся на общении. И во-вторых, если не знаешь, что сказать, можешь направить его руку своей. Иными словами, если ты не хочешь, чтобы его рука находилась у тебя в штанах, мягко перенаправь ее в другое место – на спину или на колено, тут уж сам решай.
– Хорошо.
Папа слабо улыбнулся.
Подобные разговоры давались ему нелегко, но он ни разу не подал виду, что ему что-то не нравится.
– Вы с Лэндоном обсуждали его прошлые отношения?
– Было дело, – сказал я.
– И ты знаешь, насколько близкими они были?
От этих слов меня слегка затошнило.
– В общих чертах.
Лэндон говорил, что раньше он в основном встречался с девушками. А первый раз поцеловался в шестом классе.
Иногда я жалел, что у меня нет никакого опыта. Может, тогда я бы чувствовал себя увереннее.
Знал бы, что делать и что говорить.
Папа пробежался рукой по волосам.
– Тебя беспокоит, что Лэндон опытнее, чем ты?
– Нет. Может быть. Не знаю.
– Понимаю, не слишком круто обсуждать такие темы с отцом, – сказал папа. – Но я хочу, чтобы ты был здоров и счастлив. И чувствовал себя в безопасности.
– Я знаю.
– Ладно. Хорошо. – Папа глубоко вздохнул. – В следующий раз просто скажи ему, что не хочешь торопиться. Что тебе нравятся… поцелуи и прочее, а с остальным ты хотел бы подождать.
– Хорошо.
Папа хлопнул себя по коленям и встал. Потом поцеловал меня в макушку и погладил по затылку.
– Я уже и забыл, что у тебя тут тоже есть кожа.
– И уши. Я похож на Великого Нагуса.
Папа фыркнул. Великий Нагус – предводитель ференги, инопланетной расы с огромными ушами, которая была помешана на прибыли.
– Ты прекрасен такой, какой ты есть, – сказал папа.
– Спасибо.
– А теперь заканчивай с домашкой, чтобы мы успели посмотреть серию «Глубокого космоса 9».
Обычно по утрам я сначала выходил на пробежку, а потом принимал душ.
Я даже не знал, нравится мне бегать или нет.
На тренировках меня это не напрягало: мы бегали всей толпой, орали, смеялись и подтрунивали друг над другом. Но когда я бегал один, в компании собственных мыслей, в розовом утреннем свете, мне почему-то становилось грустно.
Тем не менее я хотел поработать над скоростью.
И если уж быть до конца честным, я надеялся, что бег поможет мне сбросить вес и я стану больше похож на остальных игроков, которые все, как на подбор, были подтянутыми, длинноногими и с плоскими животами.
Может, тогда мне больше не придется втягивать живот, если Лэндон захочет ко мне прикоснуться.
Когда я вернулся с пробежки, дома было тихо. Мама уже уехала на работу, Лале еще спала, а дверь в папину комнату была закрыта.
Принимать душ с новой прической было непривычно. И времени на мытье головы ушло гораздо меньше. Вытершись полотенцем, я выдавил на ладонь немного средства для укладки, которое посоветовала Микаэла.
С ним волосы выглядели потрясно. В самом деле потрясно.
Я оделся и сел за компьютер, чтобы позвонить Сухрабу.
Сигнал вызова повторялся снова и снова – одна и та же мелодия, бип-бип-бип, – а потом я услышал:
– Привет, Дариуш!
Сжатый скайпом голос Сухраба я услышал еще до того, как его лицо вынырнуло из великой пиксельной пустоты.
– Привет!
Сухраб Резаи был моим лучшим другом на всем белом свете.
И то, что он жил на другой стороне земного шара, меня просто убивало.
Разница во времени у Портленда с Ираном составляла одиннадцать с половиной часов (хотя я не понимаю, в чем смысл этих дополнительных тридцати минут), так что в Йезде был уже вечер.
– Ты уже поужинал? Можешь говорить?
– Могу. Ужин пока не готов. У нас сегодня аш-э реште.
Аш-э реште – густой персидский суп с лапшой.
– Здорово. Мы вчера тоже ели суп. Лале приболела.
– С ней все хорошо?
– Думаю, да. Сегодня пойдет к врачу.
– Понятно. – Сухраб внимательно на меня посмотрел. – Э! Ты постригся!
Я ухмыльнулся.
– Нравится?
– Выглядит здорово, Дариуш. Очень стильно.
У меня загорелись щеки.
– Лэндону понравилось?
Сухраб стал первым, кому я рассказал о Лэндоне.
И первым, кому я признался, что я гей.
Мне было очень страшно, хоть я и знал, что Сухраб воспримет это совершенно нормально.
(Ну то есть я надеялся, что он воспримет это совершенно нормально.)
Но он сказал:
– Спасибо, что поделился, Дариуш. А маме ты уже говорил? А папе?
– Пока нет.
– Боишься?
– Нет. Наверное. Не знаю.
Мы немного поговорили с ним о том, как я хочу рассказать людям о своей ориентации, и о том, кому я хочу о ней рассказать, но Сухраб заметил, что я нервничаю, и сменил тему, заговорив о последнем визите Бабу к врачу.
– Доктор думает, что ему пора лечь в… Как у вас это называют? В хоспис.
– О…
Не знаю почему, но от таких новостей я чуть не заплакал. Никто не обещал, что Бабу станет лучше. Но, наверное, в глубине души я все же надеялся на чудо.
– Мне жаль, Дариуш.
– Все в порядке.
Ничего не было в порядке, и Сухраб прекрасно об этом знал. Просто нам не нужно было произносить это вслух.
Мы еще поболтали о всяком: о погоде в Йезде, о шансах сборной Ирана на победу, о последней стычке Сухраба с Али-Резой и Хуссейном – ребятами, с которыми он играл в футбол; о школе и магазине его дяди; о том, что приготовила мама.
Перед тем как отключиться, Сухраб пристально посмотрел на меня:
– Спасибо, что поделился со мной, Дариуш. Я всегда буду твоим другом.
В этот раз я рассказывал Сухрабу о том, как Лэндон повел меня стричься, как мы заглянули в «Роуз Сити Тиз», а папа вошел в комнату в самый неподходящий момент.
На моменте, когда я от неожиданности укусил Лэндона за язык, Сухраб смеялся до слез, и я тоже не выдержал и расхохотался.
А потом я рассказал ему об очередном Неловком Разговоре со Стивеном Келлнером.
Мы с Сухрабом все друг другу рассказывали.
– Но хватит обо мне. Как у тебя дела?
– Нормально. Вчера виделся с Бабу.
– И как он?
– Не очень. – Сухраб вздохнул. – Маму думает, ему недолго осталось.
– А. Она как, держится?
– Твоя бабушка сильная. Совсем как ты, Дариуш. Но… – Он на секунду отвел взгляд. – Сейчас ей тяжело. Она никогда не признается, что ей нужна помощь. Нам с маман приходится чуть ли не заставлять ее отдохнуть и поберечься.
– Прости.
– Не извиняйся. Я люблю твою бабушку. И твоего дедушку.
– Я тоже их люблю. – Я потер глаза. – Хотел бы я сейчас быть с ними.
– Я бы тоже этого хотел.
– Спасибо, что заботишься о них.
Сухраб улыбнулся так, что его карие глаза превратились в две щелочки.
Когда Сухраб Резаи улыбался, он улыбался всем лицом.
– И всегда буду, Дариуш. Ghorbanat beram. Всегда.
Ghorbanat beram – одно из восхитительных выражений на фарси, которые невозможно толком перевести на английский.
Буквально оно означает «Я отдам за тебя жизнь».
Иногда это всего лишь преувеличение.
Но Сухраб использовал его не в переносном смысле.
И я его именно так воспринимал.
Вот что значит, когда у тебя есть лучший друг.