Сейчас
Здесь и сейчас меня зовут Конни. Я работаю в одном из этих рестиков в деловой части города. Говорят, форма официантки мне к лицу. Смешно, конечно. Не так давно я могла услышать такое про удачно подобранную комбинацию из вечернего платья и драгоценностей. А сейчас: чистый фартук – и ты уже красотка! Особенно жалко было то колье из чёрного жемчуга, подарок княгини. Продала – куда деваться – как и прочие побрякушки, как только на другой континент, в новую, как я надеялась, жизнь шагнула. Стоило мне это недёшево, так что… Обойдусь, короче. Как и без других цацок, о прошлом напоминающих. Только бабушкин серебряный медальон всё ещё при мне. Мне он, по правде, всех тех безделушек вместе взятых дороже.
Здесь всё по-другому. Не скажу, что я в диком восторге от роли официантки. Но и такого, чтобы рыдать по ночам в подушку, проклиная свою нелёгкую долю, тоже не было. Разносить жратву и убирать со стола грязную посуду было не трудно. Иногда, конечно, приходилось с улыбочкой выслушивать недовольные высказывания всяких козлов, но после трёх лет в так называемом высшем обществе – натурально, волчьей стае – мне было хорошо. Кажется, впервые за всю свою взрослую жизнь, с тех пор, как от бабушки во дворец переехала. Ха! А ведь тогда мне казалось, что вот она случилась – сбыча мечт! На самом деле ни фига подобного. Золотая клетка, как говорится, хоть и не сразу до меня дошло. А теперь я свободна. В этот раз – по-настоящему. Как же здорово – просто жить без вгоняющего в депрессняк бремени навязанной ответственности.
Очередная смена. Опачки! За столиком в углу сидит Ник, бумажки какие-то перебирает. Последний раз она заходил поздно вечером дня два-три назад. Слышала я краем уха, как его коллеги за обедом трепались сегодня, что он с женой развёлся, мол, крутила она за его спиной чуть ли не с каждым встречным-поперечным… Выглядит он, м-м-м, задумчивым, да… То ли грустит, то ли наоборот радуется – и не поймёшь. Интересно, он её до сих пор любит, жену свою бывшую, или всё – завяли помидоры? С женатым я бы ни за что связываться не стала, но раз он сейчас свободен, то… Тьфу, Конни, хорош хернёй страдать, у человека тут вся жизнь с ног на голову перевернулась, ёлки-палки! Засовываю свои девичьи грёзы куда подальше и бодро направляюсь к столику Ника.
– Добрый день! Рада вас, видеть, Ник! – лыблюсь ему во все тридцать два.
Ник поднимает голову от бумаг на столе. Рассеянный взгляд серых глаз немного проясняется. Ник проводит рукой, приглаживая светлые, чуть вьющиеся волосы. На губах появляется намёк на улыбку. Ему так идёт эта лёгкая небритость…
– Привет, Конни! – отодвигает бумаги в сторонку.
И есть в его негромком мягком голосе что-то такое, от чего меня словно волной тепла обдаёт. Надо же, до этого просто нравился, а сейчас, как развёлся – огненный огонь, не устоять! Так и до бабочек в животе недалеко, прости Господи! Всё потому, видать, что вроде как мои моральные принципы закрутить с ним запрещали только пока он женат был, а сейчас – вперёд, Конни, седлай коня, как говорится!
– Давненько вас не видела, у вас всё хорошо? – спрашиваю доброжелательно, вроде как обычная вежливость, но… надо ж почву прощупать: как там мужчина – готов ли к приятным изменениям в жизни или травмы прорабатывать ещё какое-то время планирует. Ник медлит с ответом, явно подбирая слова.
– Да как вам сказать… развёлся я! – просто отвечает наконец, откидывается на спинку стула и неожиданно расплывается в улыбке – настоящей и ни фига, прямо скажем, не грустной, – Так что уже всё хорошо!
Хм-м-м! Ясненько. Зелёный свет, значит… Но не будем спешить, Конни. Быстро ж только кошки… того самого…
– Ого! – говорю, как бы выражая одновременно и сочувствие, и радость, – Что ж, желаю вам найти поскорей настоящее счастье, Ник! – добавляю почти без намёка на флирт и очень даже по-дружески, как мне кажется.
– Спасибо, Конни, – отвечает тот.
Так-с, личная жизнь – это конечно, хорошо, но про работу забывать не стоит, Вон и Суслик из-за стойки уже поглядывает как-то недобро.
– Что будете заказывать?
– Пока только кофе.
Киваю. Прежде чем отойти, кладу руку ему на плечо. Типа, жест поддержки. Естественно так, само собой получилось. Он вскидывает голову, смотрит на меня снизу-вверх с лёгким удивлением. Что ли перебор?
– Простите, – лепечу, отрывая ладонь от его плеча и уношусь за кофе.
– Да ничего, – слышу немного растерянное вслед. И чую в этом «ничего-ничего» что-то ещё, кроме лёгкого замешательства… Радость? Или показалось? Ладно, война план покажет!
Возвращаюсь к столику Ника с его кофе. Только не чёрным, как обычно. Капучино сообразила, да ещё с приятностью. Сердечко в чашечке, в общем. Ставлю чашку перед Ником. Он глядит на неё секунду, потом поднимает голову:
– Благодарю, Конни. Так даже лучше!
Слова-то обычные, фраза дежурная. Но вот сказал так, что…
Короче, я его руку своей ладонью накрываю, смотрю прямо в глаза и слышу, как говорю, словно в каком-то фильме «пралюбофь»:
– Если захотите поговорить, Ник, я рядом.
Чёрт, в кино это как-то не так по-дурацки звучало. «Чего ты мелешь, дурища!» – ржёт моя внутренняя стерва. А Ник глазами хлопает так растроганно, мою руку сверху другой своей рукой накрывает и говорит, взгляда не отводя:
– Наверное, время сейчас не самое подходящее, Конни, но должен признаться: вы всегда мне…
– Конни! – орёт Суслик, начальник мой непосредственный, за барной стойкой целыми днями стаканы протирающий. Такой момент испортил, дуралей плешивый! Какое-то очень приятное мне, сердцем чую, признание Ника обрывается на полуслове. Зараза! Хочется подлететь к стойке и разбить об голову сусличью что-нибудь из только что им протёртого. Пивная кружка подошла бы изумительно. Но тише-тише, знай, Конни, своё место, не выходи из роли. Это на далёкой родине ты могла… Ах, да не важно.
Бормочу Нику:
– Мне надо бежать, – и подрываюсь с места отрабатывать чаевые.
Ничего! Не последний день живём. Если суждено – никуда твоё от тебя не денется! Так бабушка всегда говорила. Она вообще много чего говорила, конечно, бабулечка моя дорогая, но этим её словам очень хочется верить. Особенно сейчас.
– Так откровенно заигрывать с посетителями – некрасиво, – ворчит Суслик.
– А кто заигрывал? – хлопаю в ответ глазками, – Человеку, может, грустно. Решила, что не помешает пара тёплых слов.
– Ага, грустно, – ржёт в ответ, – Всю дорогу грустит, глаз с тебя не сводит.
Суслик, он такой – высоко сидит, далеко глядит.
– Да ладно? – говорю, а сама думаю: «Ага…Глаз не сводит, значит!»
А я-то замоталась совсем. Суслик, в общем-то не просто так орал, самый разгар у нас был – рестик набит битком. А Суслик, Тео, то есть, и не такой уж козёл на самом деле. Хороший дядька. Сын Марио, который когда-то это заведение открыл.
– Ладно, больше не буду! – говорю. А сама пальцы за спиной скрестила, чтоб не засчиталось.
– Ну-ну, конечно! – Тео качает головой.
***
Смена заканчивается. Выходим с ребятами на улицу. Кто-то предлагает подвезти, но я отказываюсь, сказав, что хочется пройтись, подышать свежим воздухом.
– За день не находилась? – спрашивают.
– Да мне недалеко.
– И не страшно?
– А чего мне бояться, – смеюсь, – денег у меня нет, тра… – прикусываю язык. За такие шуточки бабушка бы по губам надавала.
Короче, иду, наслаждаюсь ночной прохладой, мысли всякие в голове кручу. Вон в ту арку пройти, а там через сто метров и мой дом. А тут – хоп! – какой-то прыщавый в чёрном худи и рваных джинсах ко мне подскакивает. В руках пистолетик поблёскивает в свете фонаря. Приехали! Ох уж это право на хранение и ношение! Никогда не нравилось. Ну да ладно. Мне-то шпиндик этот с пистолетиком не страшен. Но это мне, которую Катариной зовут, а вот Конни со страху обмерла. А от того, что у балбеса ручонки дрожат, ходуном ходят, ещё страшнее – а ну как дрогнет пальчик ненароком. И правильно, нечего из роли выходить, напоминаю себе-нам. Вдруг нашли, вдруг проверка это – не та ли я самая беглянка, которую люди Бальтазара шукают по всему белу свету? Короче, остановилась я. Дрожу. А этот мне: «Гони, – говорит, – сумочку!» В сумочке, понятное дело, кошелёк. Хотя мог бы и просто кошелёк спросить. Ну да ладно, ни кошелёк, ни сумочку не жалко. Не ношу я там ничего ценного, да и денег в кошельке всегда немного. Не столько, чтобы простая официантка вдруг жизнь за них отдать решила. «Держите, – говорю, – только не убивайте ради бога!» Пацан сумочку схватил, и, казалось бы, завтра выходной – самое время по магазинам походить, прикупить всякого, сумочку там новую, да ещё чего по мелочи. Но только вот этот гад глазастый ещё кое-чего заприметил. «На шее что?» – спрашивает, и пистолетиком, между прочим, в эту самую шею упирается.
«Ничего, – говорю, – ерундовая бижутерия, вашего драгоценного внимания не стоящая». А он мне: «Снимай, сучка!» Припирает к стенке и стволом бабушкин медальон поддевает. «Быстро, – шипит, – а то пристрелю нахрен!» А я чего? Да похрен уже, проверка-не проверка. Если да, то по медальону кому надо, всё поймут. Таких нет больше ни у кого. Я мысленно узор начинаю вырисовывать, чувствую, как тёмная сила во мне крылья свои до поры сложенные расправляет. Чувствую жар в груди. Вот и дурачок этот что-то понимать стал. А ну да, у меня ж сейчас глаза красным светятся. «Чо за хрень?!» – говорит, но не отступает. Тупость не приговор, конечно, но в этом случае… Я уже представила, как в воздух его подниму, да об стенку шмякну, как вдруг со стороны голос раздаётся: «Что тут такое! А ну-ка отойди от неё!» Голос мужской, знакомый. Слышу щелчок, с которым затвор у пистолета передёргивают, или с предохранителя снимают? Короче, в кино такое слышала. Блин, да что они тут все, как бешеные, с пушками шарахаются?! Босяк этот тоже, видать, услышал, только – от жадности своей неуёмной – не умотал сразу в дальние дали, а попытался медальончик мой сорвать. А жар-то погас уже. Потому просто руками оттолкнула. Тут он, гадёныш, и пальнул. Потом ещё один выстрел раздался, со стороны уже, то ли в воздух, то ли в молоко, но грабитель мой дёру дал. А я наземь оседаю, а в груди уже другой жар расцветает… И липкое что-то. Ага, кровь, конечно, чего там ещё быть может.
«Конни, бог ты мой! Надо вызвать скорую!» – Раздаётся надо мной знакомый голос. И глаза красивые такие, обычно светло-серые, а сейчас потемневшие и испуганные, таращатся с побелевшего от ужаса лица.
Ник, голуба ж ты моя!
Оспади-и-и, ну что ж так всё по-ебанутому выходит-то, а?