Я уже будто несколько часов жду на диване в приемной, в тишине. На столике гора газет, все о финансах, и старые выпуски юридического еженедельника Law Society [1], никому не нужные – мне, по крайней мере, точно.
Мне назначили встречу на час дня, с трудом втиснув в расписание Дерека Уортона, хотя я и объяснила, что должна быть в театре к дневному спектаклю, но другого окошка не было.
Честно говоря, я вообще не знаю ни что тут делаю, ни зачем он меня позвал, но секретарша – «ассистентка», как она кисло уточнила, – объяснять не захотела.
Надеюсь, маму и папу не задержала полиция из-за «ароматических трав», которые они заказали из Индии.
Наконец с глухим щелчком дверной ручки массивные створки распахиваются и выходит Дерек.
– Джемма, прошу, проходи, – тепло приглашает он меня.
Дерек всегда выглядел старше своего возраста, а с тех пор как он взял юридическую практику отца в свои руки, эта черта стала еще более заметна: вежливый, любезный, улыбающийся, но выглядит лет на сорок. Классического кроя костюм и строгие рубашки в полоску ситуацию не улучшают.
– Я бы хотела поболтать, узнать, как у тебя дела и все такое, но чуть больше чем через час актеры выходят на сцену, а мне еще грим наносить. Если я и сегодня опоздаю, Адриана меня уволит, поэтому быстрее начнем, быстрее закончим, – выпаливаю я.
Кроме того, что у меня мало времени, я правда обеспокоена, поэтому сразу пытаюсь перейти к сути. Я хочу знать, почему я здесь, ведь, слава богу, за двадцать пять лет адвокаты мне ни разу не потребовались.
– Конечно, уверен, тебе любопытно. Если коротко, то я тебя позвал по делу, касающемуся твоей бабушки Катрионы.
– Дерек, не знаю, в курсе ты или нет, но она умерла месяц назад.
– Я прекрасно об этом осведомлен. Поэтому и позвал тебя. В свое время она назначила моего отца исполнителем завещания, а сейчас делом руковожу я, и все его клиенты перешли ко мне. – Дерек замолкает, проверить, внимательно ли я его слушаю. – Твоя бабушка оставила завещание.
– Мне об этом ничего не известно. – Я годами не виделась с бабушкой, а в наши редкие встречи она определенно не затрагивала такие темы.
– Завещание обычно не подлежит оглашению, и часто бенефициары о нем ничего не знают.
– Бенефициары?
Дерек, листая бумаги в глянцевой папке, позволяет себе намек на улыбку:
– Для ясности: твоя бабушка лишила наследства твою мать из-за ее жизненного выбора.
– Тебя послушать, так моя мать преступница. А она всего лишь захотела выйти замуж по любви, а не за какого-то незнакомца, выбранного родителями.
– С тех пор твоя бабушка Катриона считала ее недостойной права наследования. И не оставила бы свое состояние – прости, процитирую: «…этой заблудшей душе и ее мужу как-его-там». – Потом он показывает мне листок: – Видишь? Так и написано ее рукой.
Смотрю на летящий почерк.
– Никогда не сомневалась, что бабушка была очаровательной женщиной, – иронично замечаю я.
– Однако Катриона распорядилась, чтобы ее наследство перешло к тебе.
У меня от изумления отвисает челюсть. Изо рта выпадает жвачка, но я быстро ее подхватываю и снова начинаю жевать.
– МНЕ?
– Да, она назначила тебя наследницей своего движимого и недвижимого имущества.
– Имущества? Охренеть! – Я живу в однокомнатной квартире-студии, куда, черт побери, мне девать ее вещи?
– Да, наследство весьма значительное. Когда у тебя будет больше времени, обязательно покажу тебе опись.
При одной мысли я начинаю ерзать на стуле, будто меня к нему привязали.
– Я был обязан вызвать тебя и спросить, намерена ли ты принять или отказаться от наследства.
– Ты меня за чокнутую держишь? Конечно, я согласна! Где подписать?
Дерек резко серьезнеет.
– Только есть одно условие.
– Условие?
– Да, условие, conditio sine qua non [2], – продолжает он.
– Не начинай говорить по-адвокатски…
– Твоя бабушка поставила условие, что наследство ты получишь, если выйдешь замуж. А до свадьбы вступить в права владения не сможешь.
– Вот так сразу? Прямо сейчас?
– Нет, Джемма. Времени сколько угодно.
– Ну хоть так! Мне еще надо убедить Алехандро. Мы встречаемся почти месяц, но кто знает. Любовь творит чудеса! – Мельком бросаю взгляд на часы на каминной полке за спиной Дерека. – А сейчас мне пора бежать. Арт-директор наверняка будет караулить у самых гримерок – возможность наорать на меня она не упустит.
На этих словах я встаю и быстро натягиваю лиловую куртку из экокожи.
– Прости, Джемма, у этого Алехандро есть титул?
– В каком смысле? – Не нравится мне этот испытующий тон.
– Твоя бабушка оставила тебе наследство только с условием, что ты выйдешь замуж за мужчину благородного происхождения, более того – с титулом.
– Что?! – пораженно восклицаю я.
– А то, что ты можешь выбирать мужа только среди пэров Соединенного Королевства… – Тут Дерек опускает взгляд и продолжает читать текст завещания: – А также Бельгии и Дании. Но не Франции, к тому же это республика.
Дерек, должно быть, сошел с ума. По крайней мере, мне так кажется. Но он выглядит серьезным.
– Выходит, я никогда не получу наследство! И тогда зачем ты меня позвал? Это просто абсурд!
– Мой долг – поставить тебя в известность. И твой отказ – всего лишь вероятность ответа в пятьдесят процентов. Кто знает, ты могла и согласиться.
– Но это смешно! С тем же успехом она могла лишить наследства и меня. Или даже вообще не упоминать. Моя мама не захотела выходить замуж по расчету, и я не собираюсь!
– Бабушка желала тебе другого будущего.
– К дьяволу бабушку и ее зацикленность на аристократии!
Провожая меня до двери, Дерек пытается меня успокоить:
– Завещание остается в силе, пока ты не откажешься официально. Послушай моего совета: обдумай все хорошенько, на свежую голову, завтра или послезавтра…
Рассеянно прощаюсь, думая о бабушке: я просто в ярости, такого розыгрыша точно от нее не ожидала!
Когда я добираюсь до театра, актеры уже заметно нервничают из-за моего опоздания на добрый час. Да, на час, потому что, выйдя из кабинета Дерека, я застряла в метро: поезд остановился в тоннеле между станциями «Эмбанкмент» и «Чаринг-Кросс». Лондон в часы пик никого не щадит.
Пытаюсь проскользнуть в гримерные, но Адриана уже ждет в коридоре, готовясь устроить мне взбучку. Она наш арт-директор, приехала из Милана, и все зовут ее «фальшивой итальянкой»: никакого чувства юмора, никогда не ест и постоянно работает.
– Спасибо, что почтила нас своим присутствием. Ближайшие четверть часа я бы хотела заставить тебя почувствовать всю свою неполноценность и прискорбную некомпетентность, но спектакль вот-вот начнется, а тебе всю труппу гримировать. По-ше-вели-вай-ся. И начни с Анжелики, пока с ней не случилась истерика и она не потеряла голос.
– Извини, Адриана. – Но она уже повернулась ко мне спиной, направляясь к Оливеру, режиссеру.
Актеры в истерике – это да… Я загримировала всех (двадцать три человека!) в рекордное время, за десять секунд до того, как поднялся занавес.
Беру свой портативный набор и перемещаюсь за кулисы, чтобы в случае чего подправить что-то прямо на месте. Вот уже два года как я здесь работаю, и, так как спектакль идет восемь раз в неделю, я этот мюзикл выучила уже наизусть и точно знаю, когда и откуда выходят на сцену актеры. Первый год был просто восторг: мы веселились, прикрывали друг друга и были одной большой командой.
Оливер тогда еще был женат на Медее – примадонне и сопрано мюзикла; Майкл, бешеный шотландец с опасной склонностью к алкоголю, работал арт-директором, а Сара, моя почти что лучшая подруга, – костюмером.
Потом Майкл впал в алкогольную кому, и Адриана заняла его место; Оливер с Медеей развелись, Медея ушла из спектакля, а вместо нее появилась неуравновешенная и чересчур эмоциональная Анжелика. Оливер впал в депрессию, и в довершение всего Сара решила попытать счастья в Бродвее и переехала в Нью-Йорк.
А я осталась здесь чинить костюмы в свободное время и справляться с истеричной примадонной, новым художественным директором-садистом, а также режиссером, подверженным паническим атакам.
Считая, что уже набралась достаточно опыта, хоть и во вторичном производстве, я начала рассылать резюме художественным руководителям основных мюзиклов Вест-Энда: «Мамма Мия!», «Отверженные», «Призрак оперы»…
Ответа я жду до сих пор, но они заверили, что обязательно со мной свяжутся. Не мог же мой ответ на вопрос: «Что вы думаете о стиле Эндрю Ллойда Уэббера?» повлиять на их решение? Я ведь просто уточнила, кто это такой.
С Сарой мы до сих пор на связи, и она обещала дать знать, если в Нью-Йорке подвернется что-то подходящее. Я бы все отдала в обмен на возможность поехать работать в Нью-Йорк. В Лондоне, с этим его туманом, степенностью и монархией, мне тесно. Конечно, Саре проще, она из богатой семьи, и жить на широкую ногу в Америке для них не проблема. А мне и здесь приходится сводить концы с концами.
Я всегда жила с родителями в небольшом домике в Луишеме, одном из юго-восточных боро Лондона [3], который, возможно, обладает не самой лучшей репутацией. Если правду говорят, что все лондонцы терпеть не могут южный берег Темзы, что ж, я живу прямо на крайнем юге. Получив свою первую работу, я все подсчитала, и вышло, что снять жилье поближе к центру все равно никак не получается. Тогда мама с папой договорились с владельцем дома, чтобы он разрешил превратить цокольный этаж в однокомнатную квартирку. Получилось не так и плохо, у меня даже окно есть! Ну ладно, периодически у этого окна засыпает какой-нибудь бездомный и света не так много, но оно же есть.
А Сара жила в потрясающей квартире-студии, настоящей, новенькой, в Фулхэме [4], и я часто оставалась на ночь у нее – во всяком случае, пока она не начала встречаться с Дереком. Да, тем самым Дереком, адвокатом. Они были соседями, он жил на этаж выше и в квартире побольше, поэтому, когда они начали встречаться, Сара перебралась к нему. Тогда я с ним и познакомилась, хотя в то время он был просто помощником в адвокатском бюро отца. Близкими друзьями мы не стали, но, когда Сара уехала в Нью-Йорк, он часто заглядывал в театр, отчасти по привычке, и мы шли выпить по пиву. Даже вместе по воскресеньям ходили на матчи «Арсенала», но потом его приняли в Юридическое общество, и он перестал появляться на трибунах, чтобы его не арестовали во время какой-нибудь потасовки. И только сегодня я узнала, что он еще и адвокат моей бабушки. Мир и впрямь тесен!
Бабушка. Мне постоянно попадается множество любящих бабулечек, которые выгуливают своих внуков, забирают их из школы, покупают им мешки подарков и всякие вредные вкусности. А бабушка Катриона всегда держала меня на расстоянии. Не «бабушка», а «Катриона». Только «Катриона».
Виделись мы редко, а разговаривали и того реже. Мама не заставляла меня с ней встречаться, только если это было необходимо, но бабушка и сама не горела желанием проводить со мной время. Возможно, еще реже она говорила только с одним человеком – моим отцом.
От Катрионы мне приходили конверты – каждый Новый год и на день рождения. Обычно там лежала записка с лаконичным «поздравляю» и чек на пятьдесят фунтов. Она оплатила мне брекеты, и следующие три года я ее ненавидела.
Я была так счастлива, что родители не могли позволить себе сводить меня к дантисту, и кривые зубы меня ничуть не беспокоили, если я и дальше могла жевать жвачку и мармеладных мишек.
И это не все: когда мне исполнилось шесть, Катриона предложила оплатить пансион в одной из, по ее словам, «приличных школ», и там я и училась четыре месяца. А вскоре после Рождества мои родители обнаружили, что школьный совет состоит из консерваторов – сторонников политики Маргарет Тэтчер, так что они забрали меня и отправили в государственную школу, к большому неодобрению бабушки.
Потом я уже виделась с ней, может, раз в год, для «осмотра»: насколько я выросла, здорова ли, хорошо ли учусь в школе. Почти всегда я ее разочаровывала, а стоило мне открыть рот, как она закатывала глаза.
Жила она в одном из тех внушительных особняков недалеко от Гросвенор-сквер. Вернись я туда сейчас, точно бы постучала не в ту дверь. Так случилось и на поминках: я позвонила в точно такой же дом, но улицей раньше. Катриона не была такой уж старой и даже не болела. С ней случился инфаркт, во всяком случае, так сказала прислуга.
Я не плакала. Я очень старалась, знаю, что, когда умирает бабушка, ты должен плакать. Даже попытки думать о чем-то грустном не помогли: я не сумела пролить ни слезинки. А вот мама – да. Она плакала много дней, может быть, потому что знала, что теперь возможности помириться уже не будет. Она еще долго оставалась у гроба, а я сбежала, как только смогла, так как мне надо было успеть в театр к вечернему спектаклю. Опять в театр – как и сегодня.