–Jesuisvraimentdesole[14], господин следователь. – Околоточный надзиратель неожиданно явил свое воспитание как минимум гувернёром. Вероятно, и таким образом он желал учтиво извиниться за сложившееся неудобство. – Более чем пять минут для свидания дать вам не могу. Сами понимаете, не ровен час, нагрянут чины из охранного отделения. А я не желаю sʼattirerunblame[15] по службе от участкового пристава, дескать, не спросив его дозволения, пустил вас. Но и отказать неловко, вроде бы по положению о подотчётности обязан я вам содействовать. Так уже… пять минут, господин следователь. Пять минут… И пожалуйте к улице.
– Каков интерес жандармов в этом деле? – пройдя в комнату для свиданий с арестованными, спросил следователь. – Что им, собственно, нужно?
– Не могу знать, – ответил надзиратель. – Да только дельце это крамолой попахивает.
– Так уж и крамолой? – усомнился следователь. – Поди почудилось?
– Никак нет, господин капитан. Не почудилось. Опять же городовой Прихватов Павел Сидорович в рапорте доходчиво рассказал, что очевиден шкандаль по причине неразделённой страсти, но листовки разбрасывала.
– Кто там понимает? – пожал плечами следователь и неожиданно предложил: – А может, она эти листовки подобрала на улицах, не пропадать же бумагам?.. А чего в них написано, не разобрала. Грамоте не обучена.
– С чего бросала тогда? – парировал околоточный.
– Не бросала вовсе. Возможно, из одежды сами выпали, когда урядники ей руки крутить стали. Ага?..
– Что же это получается?.. Конфуз? – прихлопнул себе по коленям надзиратель. – Выходит, что она с револьвером бесцельно, как бы и так себе разгуливала по Петербургу. Ненароком собирала в подол разные бумаги. Случайно повстречала своего обидчика – любовника неверного. Решилась и погналась ему отомстить?
– Очень даже возможно. Admirablement[16], – похвалил следователь. – Браво. Ваши предположения не лишены логики.
– Мои?! – возмущённо замотал головой надзиратель, да так шибко, что фуражка сползла на ухо. – Нет уже, такое совершенно невозможно и подумать. Вы, господин капитан, не извольте держать меня в дураках. Особа эта непростая. Ей-ей, грамоте она обучена хлеще нашего. Наверняка курсистка, потому как после взятия её под стражу непременно затребовала к себе нынче модного адвоката… – Околоточный, как пляшущая цыганка, защёлкал пальцами, пытаясь припомнить фамилию. Прищурился, напрягся умом, но тщетно… Отмахнулся: – И журнальных репортёров из «Гудка». А в камеру, заметьте, попросила для себя печатное издание «Женщина и социализм» Августа Бебеля. И философские труды Дидро. И в тот Дидро я заглядывал. Уверяю вас, в нём всё писано по-французски.
– Обозвалась? – без интереса спросил капитан.
– А как же, – самодовольно ответил надзиратель. – Незамедлительно и безо всякой утайки. У нас ведь не забалуешь. – Околоточный осёкся: – Однако доложу, что она назвалась добровольно. Мы мордобой не применяли. Эти политические, признаюсь по совести, народец хоть и шальной, но явно башками об стену тронутый. Хватай их за всё и как хочешь – ничего и никогда не скрывают. Ей-богу, что сектанты, легко с ними. Всего-то и дел, как полагается по обхождению обед мы для неё от Палкина доставили. Чин чином подали: хлебушко на тарелочке, салфетки, ложечку обмыли… Она за обеденным супом и обозвалась.
– Как же обозвалась?
– Аглая Ефимовна Сапронова.
– Да уж, сущее безрассудство, – разочарованно выдохнул следователь и поправил ладонью и без того безукоризненную причёску: что спереди, что сзади. Лишь вихрастый чубчик слегка выбивался из порядка и как-то раззадоривал, как бы уличая обладателя в сокрытом характере, дескать, а-нет, не купишь задёшево, видать же – шалун ты нутром, ваше благородие. Повеса ещё тот, а пыжишься наружностью в сурового и непреклонного исполнителя имперской законности.
Но благородие прилежно старался и чубчик, в конечном счёте, так же улёгся – поддался бриолину.
На первый взгляд следователь по аксессуарам и строгому стилю чиновничьего наряда казался человеком серьёзным, сформированным, далеко зрелым и умудрённым жизненным опытом. На самом же деле был ещё довольно молод, чуть старше сорока. Сложение фигуры имел крепкое, статное, атлетическое. Лоб низкий, взгляд волевой, дерзкий. Нос прямой, греческий. Хотя, возможно, и немецкий.
– Действительное безумие, – пробормотал следователь и отмахнулся от неожиданного известия, как от назойливого насекомого, будь то муха или комар – без разницы: – А чего тут думать? Так и отмечу в рапорте, что это дело в компетенции охранной полиции. Исполню служебную формальность и adieu[17]. Приведите арестованную. Обещаю вам, что в разговоре с ней более чем на пять минут я не задержусь.
В подтверждение выполнить обещанное самым серьёзным образом следователь вынул из кармана хронометр и туже взвёл пружину. Время пошло.
Через минуту надзиратель доставил арестованную на допрос.
– Вы обещались, господин Ригель, – с робкой надеждой в голосе напомнил он следователю и вышел из комнаты, тем самым деликатно предоставляя встрече интимную обстановку: – Уже Христа ради…
– Всенепременно, любезный, – в очередной раз заверил капитан. – Всенепременно.
– Ну, здравствуй, Зина, – надменно приветствовала Ригеля вошедшая в комнату молодая, простоволосая, но по-русски красивая женщина. – Что же?.. Допрашивать меня станешь? А может, сразу пытать? Чего уж тут церемониться?
– Не городи чепуху! – сердито одёрнул её Зиновий Петрович, расторопно прикрыв за околоточным надзирателем дверь. Затем резво обернулся, расправил плечи и взглянул в упор:
– Я сколь раз просил тебя, Глаша. Сколь раз умолял, чтобы ты не ходила в эти разные студенческие секции. А тому более не связывалась со вздорными отщепенцами из «Народной воли». С этими социал-недоумками, самовольно назначившими себя трубадурами не понятных им же самим учений нигилизма. Возомнившими, что именно им предначертано судьбой стать вершителями некоего народного волеизъявления. А ведь и это народное волеизъявление они за место народа надумали и провозгласили сами.
– Смею тебя заверить, – непреклонно ответила арестованная, – что народники совершенно не нуждаются в твоей моралистической оценке. Они по сути своей бесстрашные проводники идей Великой французской революции. Изучая их манифест, я поняла: в отличие от тебя они с простым народом.
– Почто им знать, Глаша? – не позволил ей договорить Зиновий Петрович. – Ну, вот с чего они вдруг решили, что им ведомо, чего хочет весь этот огромный, разноликий народ? И кто втемяшил им в голову, что этот народ нуждается в их участии? И хуже того, в их заступничестве. Робеспьер, что ли?.. Герцен?.. Чернышевский?.. А может быть, этот сбрендивший от поэтического вдохновения Пругавин? В Архангельскую его на телеге свезли, так он и оттуда пишет свои памфлеты?
– Нет, Зина, этот человек – не Пругавин.
– Ага! – встрепенулся Зиновий Петрович. – Значит, всё-таки Чернышевский? – Проницательно сощурился: – Этот идеал-утопист, возомнивший себя великим архитектором психологического строительства рафинированного индивида. Создания человека новой формации – в нём сама добродетель, необузданное стремление к благородному творчеству и тонко обострённое чувство общественного долга как высшей степени благодеяния. И более ничего!.. Так?
– Допустим.
– Богу не удалось, Глаша! Вдумайся… Богу! А тут – тьфу!.. Какой-то Чернышевский. Скажи мне, кто же?.. Чернышевский?
– Нет.
– Так кто?
– Российский самодержец – сатрап! – резко, но всё же с дрожью сомнения в голосе выкрикнула Аглая. – Император!.. Да и вся его неизвестно кем, чем, где и как помазанная всякими повелевать семейка. Вот кто!
– За этим ли ты туда ходила? – колко усмехнулся Зиновий.
– Нет, не за этим. Но мыслью прониклась.
Сапронова вскинулась и сверкнула очами:
– Ведь мы же люди, Зина!.. Люди!.. А правды нет нигде. Ни в ваших судах, ни в земствах. Образования народного в глубинках нет. Медицинской гигиены по деревням нет. В банях моются, дай бог, два раза на год. А всем уездным управленцам на те дела плевать, как и не замечают. Повсеместно накожные болезни, струпья, язвы, сифилис. Потухшие от безнадёги взгляды. За малейшие свободомыслия или, боже упаси, откровенные возмущения – нагайки, ссылки, каторги, тюрьмы. И люди зажаты, люди придушены. Весь простой русский народ – в стадии иступлённого вырождения. Цари слепы?.. А ведь этих, что из глубинки, уже и не поднять. Тщетны потуги, тщетны хождения…
Аглая приступилась ближе и страстно зашептала:
– Нащупать впотьмах истории хотя бы один путь ненасильственных изменений. Ну, хотя бы один, Зина. Нет же его и не видно. А посему мотивы террора народовольцев порою кажутся не такими уж и подлыми.
– Что за вздор?! – возмущённо прикрикнул на неё Ригель. – Сущий бред морфинистки!
Зло прищурился и выпалил, по-видимому, о давно наболевшем:
– Вот каким способом реакционные пропагандисты вовлекли тебя в это революционное сумасшествие? Пристрастилась к порошку?.. Предъяви руки!
Ригель грубо схватил Аглаю и, задирая рукава её платья, начал искать на венах отметины от уколов иглой медицинского шприца. Таковых, к его радости, не оказалось.
– Я обещала тебе, Зиновий, – отстраняясь, укоризненно ответила Сапронова, – что впредь дурманить себя марафетом не стану. И обещание своё я держу. А ты нет!
Зиновий Петрович остыл, примирился. Нежно обнял Аглаю, прильнул губами к её лицу, к её каштановым прядям, понятно, что ранее, до задержания, туго сплетённым в богатую косу, но нынче растрепавшимися.
«Моя милая, наивная растрёпа», – подумалось ему. И он нежно зашептал ей:
– Ну, зачем тебе это надо? Зачем?.. Ведь мы с тобой обо всём говорили. У меня отличная послужная запись. Придёт время – подам в отставку. Александр Фёдорович мне благоволит и обещался хлопотать, чтобы назначили солидный пенсион. Тогда мы, как и мечтали, бросим, к чертям собачьим, этот сдуревший от праздности столичный Петербург с его промозглыми, ледяными зимами и уедем в наши мягкие и милые сердцу Юрковичи.
Аглая молчала. Слёзы безо всякого сомнения глубокого раскаяния и сожаления о случившемся мелкими жемчужными бусинками покатились из её удивительно глубоких, с поволокой глаз. Вспухшие от обиды губы эмоционально поджались, и в некогда игривых уголках их еле приметно пробежала горькая судорожь.
– Я к обеду явился в квартиру на Гороховой, а тебя в ней нет, – продолжал вычитывать Ригель. – Оббегал весь Петербург, а тебя в нём нет. В лазарете – нет. На Троицком рынке – нет. А ты – тут. И что же?.. Какого чёрта? Зачем? – Зиновий Петрович неловко замялся, но всё же обозначил свой вопрос: – Зачем ты взяла из комода мой револьвер?
Аглая, не проронив ни слова, расторопно пошарила по оборкам своих длинных сатиновых юбок, вынула из потайного места яркую театральную открытку и, не оборачиваясь, резко подала Ригелю:
– Вот что я нашла в твоём комоде среди тряпья и носков. Это что?!
Ригель искоса взглянул на улику и вопреки своему не малому общественному положению испытал некоторую лёгкую стыдливость. Если, конечно, можно так назвать тот тихий ужас, который он в себе ощутил.
На исключительно дорогой штучной праздничной открытке (стоимостью в полтора рубля!) в легко узнаваемой по особому обрамлению «зеркала» сцене Императорского театра (что на Каменном острове) кричало в свет и очаровывало поклонников белоснежной улыбкой и всем своим розового колера голым сценическим костюмом живописное изображение знаменитой на весь Петербург актрисы.
Под изображением:
«Этуаль Санкт-Петербурга!
Мадемуазель Софи Усиевич!»
Ригель даже не стал глядеть на оборотную сторону открытки. Смог бы прочесть по памяти, как там было подписано.
«Милому Зинуле от Софи».
– Тьфу ты!.. В её тётушку! В дядюшку!.. И туда же. – А в мыслях обречённо промелькнулось: «Капец».
– Это что?!
– Что значит – что?! – в ответ ушёл в защиту, возмущённо вскинул брови Зиновий Петрович и как-то натужно засучил по полу ногами, как будто впряжённый в гужевую повозку жеребец вскинулся в галоп, но оглобли одёрнулись: – Ну и что?! Это же пустяки.
– Пустяки?!
– Ну да, пустяки. Признаюсь, как-то имелось… Ой, не упомню и когда, приглашение в Императорский… на премьеру. А что?.. Чай, не в последних чинушах сижу в присутствии. Ну вот, встретились, признали в театральных потёмках друг дружку, порадовались свиданию. Сколь времени уже не виделись-то?.. Мы же все из одного уезда. Из одной деревни. Из одного детства, в конце концов. Сама ведь знаешь, как мы крепко повязаны.
Аглая угрожающе молчала и метала молнии в Ригеля с нескрываемым презрением.
– А что и почто?.. Не за что и зачем? – запутался в словах Зиновий и как-то само собой каламбурил. Однако совладал с эмоцией и попытался оправдаться:
– В предместье театра, на дачах у Клейнмихелей, в тот вечер гостили лейб-гвардейцы.
– Ну и что?
– Мы с Сысоевым хорошечно[18] выпили водки. Он захмелел, увидел на сцене Софию, оказался от неё в нескрываемом восторге, увлёкся. А дальше – больше; внезапные и серьёзные намеренья, всякое и амурное. Обычная офицерская дурь, дескать, никому из господ не дозволю ей под одежды таращиться! Не сметь!.. Даже издали в монокли.
– Было бы на что, – хмыкнула Аглая.
– Смеху вокруг!.. А тот Сысоев разошёлся, буйствует, уже и ревнует, – продолжал Ригель. – София такое дело знает и сама – в азарт. Вся загорелась, флиртует: тю-тю-тю… тю-тю-тю… И вроде как бы да, а вроде и нет. В общем, ответила шуткой. А при антракте решились мы с ней подстегнуть этого ревнивца. Она возьми и демонстративно – перед всеми, черкни мне нежные слова в открытку. Ух, этот измайловский отелло меня чуть не убил!.. Черенком от лопаты.
– Лопату где взял в приличном обществе?!
– Где-где?.. Так и знамо, где. В театральном палисаднике отобрал у Патрика.
– ?!
– ?..
– Кто такой Патрик?!
– Так и понятно, кто. Это же ваш каптенармус. А дворником он у Клейнмихелей.
– Наш Рунге?
– Ну да, ваш Рунге, Патрикей Иванович. Сам он из флотских, служил комендором на линкоре «Париж». В крымскую кампанию по контузии убыл на берег. При 64‐й полевой батарее участвовал в драке под Кюрюк-Дара. Шустрый и крепкий коротышка. Сам бы он лопату не отдал. Но штабс-капитан злодейски наскочил, выхватил и о перила – хрусть! Расколол черенок пополам! И погнался… Два раза целил по спине, но мимо. Лишь вскользь досталось по заду. А представь себе, если бы угодил по башке? Мог же и убить, засранец!
– Вот и катись!.. Вдоль по Питерской!.. К Софке своей, коль уже Сысоев тебя не убил, – горько всхлипнула Аглая. – А обо мне забудь. Кончено всё! В каторги пойду! Папенька меня простит!
И ну его по-бабьи навзрыд реветь.
– Я тебе так пойду! – прикрикнул на неё Ригель. Пригрозил: – Что и возвращаться не захочешь! Чего удумала? – Подбоченился и усмехнулся: – Считаешь, что в каторгах тебя не отыщу?
– Не отыщешь!
– Ой ли?.. – бахвалясь, всплеснул руками Зиной Петрович. Но, припомнив нелестное былое, устыдился: – Под Кюрюк-Дара, ей-богу, не пойму, как мы с тобой тогда разминулись. Потерялись – промашка вышла. Ты уже прости меня, Глаша. Но в Петербурге-то я тебя разыскал. А в Томске и подавно найду. Плёвое дело.
Ригель призадумался:
– А вот если на Камчатку ушлют, так это тяжкие хлопоты. Но тако ж вряд ли оплошаю. Разыщу! Даже не надейся ускользнуть.
Зиновий переменился и заговорил нежно:
– Думать не смей о всяком декабризме, ясно тебе? Мне без тебя никак невозможно. Люблю тебя, глупая ты бабёха. С юных пор люблю. Ты и сама про то знаешь. Ведь знаешь же?
– Любил бы меня, не стал бы её хранить, – воспротивилась Аглая, ткнув пальцем в этуаль на открытке.
– Чёрт дёрнул, бес попутал. Почто не выбросил?.. И сам не ведаю, – озадаченно почесался у себя в затылке Зиновий, растерянно глянул по сторонам, совершенно не представляя, чего бы ещё такого сплести в историю – на ум приличного способа извернуться не приходило. Однако нашёлся: – Так и давно уже было, ей-богу! Ну, совсем уже давно! Мы с тобой в ту пору ещё не отыскались. А так бы я – ни-ни-ни… Не позволил бы себе даже глядеть в её сторону. Это старое, Глаша. Совсем старое. Вот ей-богу. – Зина осенился крестом: – Ага?
– Ага. – Сапронова наивно успокоилась, примирилась. Вероятно и судя по всему, выплакалась. И утёрла слёзы платком, предложенным ей Зиновием Петровичем.
– Револьвер взяла зачем? – настоял на своём вопросе Ригель.
– На Каменный остров пошла, – вздохнула Аглая. – Твою Софию-разлучницу желала в театре отыскать и убить!
– О Господи!.. Дай мне силы! – взмолился Ригель. – Ну и что?.. Нашла?
– Не-а. Не было её в репетициях.
– У моста за кем гналась?.. Стреляла в кого? Зачем?
– Не гналась я. А как отправилась на Каменный остров, то приметила, что от самого лазарета за мной скрытно увязался Иосиф, сотоварищ Максима по студенческому кружку. А на обратной дороге и вовсе погнался за мной. Бежит и кричит ругательства, дескать, верни прокламации, дура!.. Я наутёк. Но где там, он прыткий, как чёрт. Считай, что у самого моста и догнал. Так я с испуга пальнула ему под ноги, как ты учил.
– Листовки кидала зачем?
– Не кидала вовсе, – возмутилась Аглая. – Врут жандармы. На бегу сами собой эти листовки из юбки выпали.
– Брала их где?.. Зачем? – Ригель совершенно весь вспотел и уже решительно отказывался что-либо соображать.
Аглая откровенно поведала:
– Вчера в лазарете фельдшеры из полевой хирургии ожидали приезда Лавра Георгиевича.
– И что с того? – насторожился Ригель.
– Лекарь Тихомиров обещался читать нам лекцию по трудам профессора Пирогова о медикаментозном лечении неоперабельной язвенной болезни желудка. Однако Лавр Георгиевич не явился. Ждали, глаза проглядели, не дождались. Я, по обыкновению, занялась помолом порошков. Горская разводила микстуры. Вишневская готовила мази. Как вдруг грохнуло на парадной лестнице этажом выше нашего. Я же смекнула, что это никак не в присутствии. А ещё выше – на четвёртом этаже, в квартире сыроделов Кобозевых. Дверь, понятно, отворили, а пружина тугая… У них всегда так грохочет, когда возвращаются. Пошла я из любопытства поглядеть. А там уже и народники скучились, вовсю чаи гоняют, беседы беседуют, спорят… Бумагу повсюду набросали… Ну, прямо, как в семинарии у ректора. И всё-де листовки, воззвания… Максим по признанию-то меня впустил, книжек мне дал читать, но отвлёкся: с Иосифом они о чём-то шушукались в коридорах. Я книжки оставила, а разной бумаги взяла. И напихала себе.
– Для чего, Глаша?
– Ты бестолковый, Зина?! – возмутилась Сапронова. – Как нам, по-твоему, без бумаги в Юрковичах? Там, коль понадобится, днём с огнём писчей бумаги не отыщешь. Мануфактур поблизости нет. Ехать за ней в уезд, что ли?.. К тому же нынче в цене бумага. Папенька мой стар, хозяйство в упадке. В недавнем писал мне, что корова стельная весной пала и земля в залоге. А он ведь на селе не в последних людях. Так и каково же у других?
Аглая вздохнула и посетовала:
– Всё благодаря твоему императору Александру Второму Николаевичу с его иноземными советниками по крестьянской реформе для землепашцев по смерть кабальной. У своих помещиков из крепостничества откупили, вот же радость какая!.. Так и нет же. Чужеродным банкирам в залог… С потрохами!.. Считай, лучше бы и продали вовсе.
– Не печалься, душа моя, – прильнул к ней Зиновий Петрович. – Проживём мы с тобой и без земли, и без банкиров всяких… И без бумаги… Не скуднее прочих проживём.
– Да уж. – Аглая подбоченилась. – Тебе какой пенсион назначат – нынче неведомо. И назначат ли, Зина?.. Капиталов впрок ты не скопил. Это мне и по твоей гороховой квартире, обставленной, как монашеская трапезная понятно. А в наших нынешних реалиях без накопления, земли, банкиров или государева пенсиона достойно проживать невозможно.
– Раз уже так, ну и что? – возмутился Ригель. – Припомню старое, пойду в сапожники.
– Лихо хватил, – усмехнулась Сапронова. – Какой уже с твоего нынешнего благородия сапожник? Поди и забыл давно, как башмаки-то шить? Да и мастерская к братьям отошла – от доли своей сам отказался. В наём к ним пойдёшь, что ли?.. Такого хуже и нет. В народе верно говорят – захочешь родственника потерять, возьми его в работники, а пуще сам к нему напросись. Вот и понимай так, что без пенсиона, куда ни кинь – везде клин. Так вот выходит, что я теперь для тебя себе в приданое по городу и собираю. Ну и что?.. Женишься ты на мене наконец, как обещал?
Аглая наклонилась:
– Гляди-ка, чего я за день наскребла. – Начала расторопно вытряхивать из невесть в каком количестве нашитых под юбками потайных карманов разные бытовые вещи и всякие предметы. На пол полетели трактирные салфетки, чернильница, пузырьки с лекарствами, театральные леденцы в диковинных папирусных обёртках.
– Прибери немедля, Глафира! – зашипел ей Ригель. Оглянулся на запертую дверь. – Срамота! Господь упаси, кто из служивых увидит – в дырку глазом приложится. Молвой же отравят, что гадюки ядом.
– Ой, да ладно тебе, – беспечно отмахнулась Аглая. – Ничего тут зазорного и нет. Да и сами не без греха.
Сапронова домовито оглядела кучу. Однако озабоченно посетовала:
– Эх, такого добра я собрала навалом, но вот бы ещё господин Тихомиров приехал и успел бы меня на фельдшерицу доучить и всяким лекарским травам. Было бы такое дело мне полезно. Тогда и вовсе не тужила, сумела бы медицинской практикой нас с тобой прокормить в Юрковичах. Да и хворь какую твою вылечить со временем и при случае.
– Нет же, Глаша.
– Что значит нет?
– Не приедет Тихомиров в Санкт-Петербург, – сообщил Зиновий Петрович.
– С чего так? – удивилась Сапронова.
– Убит.
– Боже милостивый! – прикрылась руками Сапронова. – Невозможно такому быть. Где? Когда?.. Кто убийца?
– Уездная полиция Старого Петергофа нынче предоставила генералу Хлопову рапорт, – явно недоверчиво прищурившись, поведал ей Ригель. – Рапортом уведомляется, что труп найден неподалёку от Бабигонских высот. Придворный лекарь Лавр Георгиевич Тихомиров застрелен либо вчера, либо в ночь. А возможно, и ранним утром. И пока что более ни о чём и не дознались, потому как расследовать это дело и непременно разыскать убийцу предстоит именно мне. Делу придан особо важный статус. Происшествие касается императорской семьи. Смекаешь, Глаша?.. Самого Александра Николаевича. И если я преуспею в розыске, то его превосходительством генералом Хлоповым мне обещано повышение по службе до седьмого класса согласно Табели о рангах. А это по выходу в отставку достаточный пенсион.
– Преуспеешь ли? – усомнилась Аглая.
– Конечно, преуспею.
– С чего шибко уверенный?
– Потому что знаю. Вот так, Глафира… А это барахло, что натаскала на Гороховую и ко всему – в чердак над квартирой Кобозевых…
– ?.. – Аглая удивлённо округлила глаза.
– Представь себе, я всё знаю, – слукавил…
Зиновий, конечно же, о многом догадывался, но всего не знал.
Наставился на Сапронову прямым, испытывающим взглядом:
– Долой выброси в строительные ямы у Троицкого собора – всяких там накопали. Или при случае раздай нищим.
Капитан приосанился и в раздумье прошёлся по комнате. Испытал на прочность металлическую кованую решётку на окне, оглядел такого же сурового исполнения входную дверь. Въедливо изучил плотно сбитый дощатый пол, арочную кирпичную кладку потолка, грубо оштукатуренные стены. Он как будто уже искал… выход. Но пока не мог сообразить, именно в чём он и где.
– А где?.. – вымолвил Ригель.
– Что ты ещё хочешь знать? – глухим грудным голосом переспросила Аглая, и взгляд её, до того светлый и ясный, неожиданно потемнел: «Прежде чем узнать, подумай, а что ты будешь с этим делать?»
«Да-да, конечно», – в ответ ей так же, лишь глазами, ответил Зиновий Петрович.
– Так что же?
– Куда ты дела мой револьвер?
– Прости меня, Зиновий, – скоро проговорила Аглая. – При выстреле я не смогла удержать его в руках. Он выбился из ладоней и по мостовой соскользнул в реку. Мне очень жаль, Зина. Вещь, всякому понятно, дорогая. Не сердись на меня. Ага?..
Но Зиновий Петрович и не думал сердиться. И уже точно не огорчился. А, мягко и нежно улыбнувшись, кивнул и удовлетворённо произнёс:
– Belvedere.