В этот же час на втором этаже здания за номером 35 по Римского-Корсакова, в кухне при лазарете Красного Креста, сёстры милосердия варили из перловой крупы кашу.
Не то чтобы им самим нравился этот сельскохозяйственный ячменный продукт или умело состряпанное кушанье из него. Совершенно нет. Сёстры терпеть не могли за обедом постную, едва присоленную перловку и кухарили ею больше из принуждения, чем в радость. Перловая крупа назначалась в лазарете к обязательному употреблению в утверждённом Ея Принцессы высоким соизволением… регламенте кормления, то бишь в меню. А значит, что хочешь – не хочешь, но варить и скармливать пациентам обозначенный продукт стало уже быть обязательным. Да и самим откушивать приходилось, как говорится, в знак солидарности питаться с ранеными и больными из одного котла.
Штатно назначенной стряпухи в лазарет – не получилось. Поэтому сёстры милосердия кухарили к завтраку и ужину по очереди. А уже к обеду – все разом.
Сегодня к обеду перловку кашеварила Вишневская. Горская в тот же час стряпала кубанский борщ.
Провернув шумовкой в котле, Вишневская отёрла передником руки и посетовала:
– Какой дьявол надоумил смотрительницу возиться с перловкой? Мало того, что добрую половину пациенты не едят – выбрасываем в отхожее, так ещё и сварить – наплачешься. Сколь бурлит, а в потребную кашу не распаривается. И так, и сяк толки её шумовкой, она – что дробь.
– Кипятка в котёл долей, – посоветовала ей сестра Горская и уязвила: – Пропорции не соблюдаешь, Мария. Воды недостаточно. Соль в крупу – сразу, а не потом. Оттого размякнет.
– Так и доливала, – вспыхнула Вишневская. – Учи уже меня!
– Не учу вовсе, а советую, – объяснилась Горская.
– Сама дело знаю, – фыркнула Вишневская. —Терпеть перловку не могу. Всем естеством ненавижу. Не варится она, проклятая.
– Ой, мне ли не понять, – согласилась Горская. – Я и в свой черёд варю perle[11] не в радость. А кушать такое варево вовсе не могу – давлюсь первой ложкой.
Однако от своего не отступилась, ущипнула напарницу:
– А что не варится у тебя – нет в том неясности. Терпеливого усердия в тебе недостаёт. Сыплешь всё разом, льёшь на глазок…Если у тебя такое и с мазями, то и не знаю к чему оно годится.
– Мазь – это другое, Анна. К приготовлению мазей я отношусь с почтением. А каша – она и есть каша. К тому же из этой, второго номера, крупы, будь она не ладна. Чего в ней особенно полезного, как только брюхо набить? Эх, знала бы, кто надоумил сей пушечной картечью лазарет довольствовать, прибила бы поварёшкой.
– Лавр Георгиевич за прошлым кураторским посещением наказ таковой сделал, предписание смотрительнице по лазарету выдал. Та ведь из уважения исполнила.
Услышав о Тихомирове, Вишневская как-то насторожилась, заложила растрёпанные волосы гребнем и притихла.
– Господин лейб-медик, – уведомила Горская, – по предпочтительному употреблению перловки при хронических болезнях желудочно-кишечного тракта прочёл нам полную лекцию. Привёл из европейской медицинской практики авторитетные суждения и подтвердил их личными лабораторными исследованиями. И вот что удивительно: казалось бы, перловка – и всё этим сказано, а и чего в ней только нет.
– Ничего в ней нет, – пробурчала Вишневская. – Ячмень ободранный и всё. Коням в рост жевать. – Захватила горсть из мешка и высыпала в приоткрытое окно голубям. Птицы не слетелись.
– Ну вот, – указала Вишневская. – Даже голуби не клюют. Фураж скотине рогатой, да и только.
– Эн, не скажи, – возразила Горская. Извлекла из бюро и пролистнула записной блокнот, куда обычно вписывала особо важные лекарственные и поваренные рецепты.
Поведала:
– В одном фунте этого, по-твоему, фуражного обдира содержится дневная норма марганца, железа, фосфора. А витаминов…
– Ну?..
– Группа «В» имеется практически вся.
– Ладно, не утруждайся, – отмахнулась собеседница. – Коль Тихомиров наказал сварить и скормить – сварю и скормлю, – подбоченилась и пригрозила кулачком в сторону палат: – Но только пусть попробуют эти больные не жрать!..
– Лавр Георгиевич – лекарь от Бога, – продолжала восхищаться куратором лазарета Анна Горская. – Он не только светоч научной, академической медицины, но к тому же великолепный, знающий травник. Прогрессивные студенты от него так и не отходят. И даже из Лондона приезжали учёные гости и обращались к нему за консультациями. В особенности по вопросам срочного заживления внутренних кровотечений без полостного хирургического вмешательства.
– Удивительно. – Вишневская присела на поварской табурет: – Поделись со мной наукой, сестра.
– Господину Тихомирову при лабораторных опытах удалось извлечь из plantago[12] чудодейственное вещество, которое положительно влияет на заживление ран – усиливает сворачиваемость крови. Ты представляешь, Мария?! И кто бы мог подумать?.. Обычный подорожник, которого в наших провинциях любой крестьянин большую часть года топчет лаптем, а в нём сокрыта такая оздоровительная силища.
– Как же антивоспалительные свойства? – призадумалась Вишневская. – К тому же если с помощью инъекции лекарственного вещества заставить кровь сворачиваться пуще прежнего, то она становится густа. А это чрезмерно ухудшит состояния артерий, вен и капилляров. Не исключается тромбоз.
– В том и загадка, – досадно всплеснула руками Горская. – Научный пробел… А в прошлую инспекцию лекарь Тихомиров даже вступил в противоречия с профессором Пироговым убеждал профессора в важности своих опытов, доводы разные делал, формулы и прочие расчёты выводил мелом по доске. Я записала, что успела подглядеть.
– Что же ответил лекарю профессор?..
– Сестрицы, прощенье просим, – заглянул в кухню каптенармус Патрикей Иванович Рунге. – Нарочные с Невской портомойни в хозяйственные каморы бельё доставили. Соизволите же принять.
– Обождут, – отмахнулась Горская и запрятала в бюро свой блокнот.
– Не могут они, – возразил каптенармус и посетовал: – Признаюсь честью, и мне по времени нет никакой возможности. Тут поспеть бы, да ещё у господ на Каменном острове дворы мести надобно.
– Ой, Патрикей Иванович, – укорила каптенармуса Горская. – Вы бы уже как и определились, что ли?.. А то ведь и при Красном Кресте – в службе, и у Петра Андреевича – в дворниках. И там и сям; прыгаете по Петербургу туда-сюда, прямо как LeFigaro у Бомарше.
– Невозможно-с от чего бы то ни было отказаться, – хитро усмехнулся в кулачок каптенармус. – При лазарете – довольствие. В дому Клейнмихелей— достаток. К моему невеликому батальному пенсиону – там и там выгода значимая. А тут ведь нынче оно как делается? Сахар тебе дорожает, хлебные булки – так же. Терпеть убыток, с вашего позволения, не хотелось бы. Управлюсь как-нибудь и с Божьей помощью. Так что извольте в сей момент принять бельё и отпустить меня негайно[13]. Как говорится, подобру-поздорову.
– Ой, лихо, – фыркнула Вишневская, оставила шумовку и обратилась к Горской: – Схожу приму. Не отлипнет, окаянный, душу вытянет. А ты, сестрица, пока я хлопочу за бельё, кашу догляди.
Горская в ответ досадно всплеснула руками:
– Ну, вот. Опять кухню на меня бросили.
Мария Вишневская – Анне Горской:
– Так уже.
Горская:
– А где сестра Сапронова? Со вчерашнего её не видно. Куда же запропастилась? Чем она занятая?
– Знать не могу, – отозвалась из коридора Вишневская. – Появится к обеду, сама у неё расспроси.
– А если не появится?
– Доложись смотрительнице и подпиши ей кляузу. Пора уже этой Сапроновой хорошенькую взбучку задать. Хитрить выучилась – за каждым неудобным разом всякой отговоркой отлынивает от обязанностей.