На вечерней зорьке в молодых берёзовых и дубовых рощах Лугового парка запели соловьи. Их поразительные, наполненные мягкой жизненной силой трели порой усиливаясь, а порой стихая, удивительно и вдохновенно звучали в сопровождении этакого оркестрового многоголосья окрестной лесной, озёрной и прочей живности. И лишь смолкал один из этих пернатых херувимов, как сразу где-то в потаённом уголке Императорского паркового хозяйства партию подхватывал другой. А потому казалось, что эти несмышлёные, но наделённые божественными голосами создания не иначе как меж собою соревновались в красоте пения, ненароком зачаровывая всё живое как вокруг Бельведера, так и внутри него и окуная этот несовершенный мир людей в ласковое, убаюкивающее звучание естественной симфонии угасающего дня.
В тенистой аллее, начинающейся сразу от лестницы парадного входа во дворец, плотники соорудили из свежеструганных сосновых досок шалаш и сцену летнего театра. На сцену водрузили традиционно русские качели в виде лодочки. Станину качелей пришили к сцене намертво двухвершковыми коваными гвоздями. Саму конструкцию шалаша драпировали яркими тканями. Сцену закатали гуттаперчевыми половиками. Пиленые торцы новых досок уморили дёгтем, чтоб во время зрительного восприятия в глаза не бросалась желтизна древесины. На театральных фермах навесили тяжёлый, чистого синего цвета вельветовый занавес. Именно этот оттенок более всего глянулся императору, напоминал ему убранство Каменноостровского – придворные не преминули угодить.
Сам спектакль назначили к ужину. Вернее, на час с четвертью ранее. Перед вечерней трапезой и во время действия спектакля был предусмотрен аперитив – лёгкие сухие вина под тарталетки с паштетами и сырами, прочим и всяким набитыми канапе, а также фрукты и садовые ягоды.
В берестяных вёдрах доставили помидоры, предусмотрительно закупленные распорядителем довольствия Максимом Ильичом. Вёдра расставили у кресел, но так, чтоб августейшие особы и разные именитые придворные гости не споткнулись и могли спокойно и беспрепятственно пройти и занять приготовленные для них места. Сами же кресла расположили под массивным портиком парадного фасада у подножия кариатид, у самого выхода из дворца на верхней площадке. Таким образом, Александр Николаевич и члены его семьи могли наслаждаться театральным действием, взирая на сцену хоть издали, но сверху вниз, а панорамная природа Лугового парка и отблески вечернего заката придавали бы сценическому действию наполненный жизненной силой, но сказочный вид. К тому же… и швырять перезрелыми помидорами по актёрам во время спектакля сверху вниз намного ловчее, чем наоборот.
Досадно несколько загораживала сцену скульптурная композиция скифа, барса и собаки, некогда подаренная Николаю Первому (отцу Александра) прусским королём в знак преданности и дружбы. Но загораживала только лишь отчасти, да и то самую малость. Это неудобство император согласился стерпеть и утвердил заранее поданный ему проект расположения летнего театра – на сей замечательный вечер и утвердил. А в следующий день конструкцию намеривались попросту разобрать и подетально припрятать. Подразумевалось, что до следующего премьерного раза.
– Чего-то помост у сцены знакомый, – приглядывали со стороны дворцовые старожилы, меж собой судачили: – Заметная деталь.
– Так оно же, дело плотницкое, понятно —ещё с того времени от папеньки и осталось. Вот нынче и сгодилось, привлеклось до высокого искусства.
– С какого времени?
– Всё с того… Аккурат на этот помост Пестеля и прочих смутьянов под петлю и выводили.
– Кого выводили?
– Декабристов, кого…
А вокруг кипело, но обыденностью.
– Как вообще такое возможно? – сетовала ея величество принцесса Евгения Ольденбургская, наблюдая со стороны, как император, сопровождая Екатерину Долгорукову княгиню Юрьевскую и маленького Гогу – то бишь Георгия Александровича Юрьевского, внебрачного сына Екатерины и Александра, расселись к спектаклю в приготовленных креслах. – Ну, разве же он крымский татарин какой?.. В Зимний дворец привёл одну семью, там же и другую. А нынче и в Бельведере объявились. Екатерина-то опять на сносях и вот-вот разродится. Что скажут на это, к примеру, в Риге протестанты? За Петербург уже и промолчу – отговорились, языки в мозолях.
– А ничего не скажут, – рассудила статс-дама Марфа Богомолова. – Санкт-Петербург такое дело давно уже проглотил. Так и что же Рига?.. И тем паче не подавится.
На сцене и вокруг дворца приготовления к спектаклю срочно завершились. Оркестранты вскинули трубы, наладились прочие духовые и щипковые инструменты. Пауза… Мягко взялась виолончель… тут же тупо стукнул барабан…
Зазвучала лёгкая вечерняя музыка, нечто среднее между вальсом Иоганна Штрауса (сына) и парадным маршем лейб-гвардии Измайловского полка.
– Ну, вот и как жить на белом свете?.. Посоветуйте. Куда ни плюнь, везде Вова, – продолжила свои эмоциональные сокрушения Евгения Максимилиановна. – Все гадости в столице от этой Вовы!
– ?..
– Ух же!.. Вова… Вот никогда себе выгодного дельца не упустит – в почтовом дилижансе за ломаную деньгу через Киев до Парижа проскачет.
– Какая Вова?
– Всё та же Вова.
– Вова?!
– Ну да… А вы, голубушка, о ком подумали?
– Варвара Шебеко?.. Подруга Долгоруковой?! – ошеломлённая собственной догадкой, смутилась Богомолова. – Особа, тайным смыслом названная Вовой в любовных письмах княгини к Александру?
– Конечно же, она, – посетовала Ольденбургская и нервно передёрнула плечами: – Чёртовая сводня!
– Хи-хи-хи!..
– Не надо было ко двору-то её пускать, – досадовала Ольденбургская. – Ох, проглядели мы всей свитой этот нелепый и коварный драматический курьёз. Ещё тогда, много лет тому назад, проглядели. Растяпы!
– Когда?
– Когда наш Александр от скуки зачастил на bingerles[19] к Берёзовому домику… И что теперь?
– А что?
– Законный цесаревич Александр на Дворцовой в Зимнем… А маленький внебрачный Гога тут – у нас в Бельведере. Прелестное получилось, сударыня моя! Кому прикажете нам присягать, когда настанет время?.. Кому, кого спрашиваю?
– ?..
– Как бы не случилось нам общественного бунта.
– Какого бунта?
– Как это, какого?.. Ну, предположим, смуты, как при папе (речь дальше зашла о декабристах).
– Господь рассудит, – взмахнув ладошкой, аполитично уклонилась от рассуждений Марфа Богомолова. – Россию не покинет – явит нам помазанника.
– А что же ваш Сысоев? – напомнила статс-даме принцесса Ольденбургская. – Ведь он когда-то увлекался Долгоруковой. Да и лет пять тому назад ещё коптил страстями, божился умереть и в петлю лез – насилу выдернули к жизни полковые командиры. Эх, надобно нам было ещё тогда предусмотреть – помочь ему в любовных хлопотах… Интригами.
– Штабс-капитан, барон Сысоев? – недоумённо выкатила бельма Богомолова: – Так этот господин, как однодневный мотылёк. Вспорхнул – и нет его. – Вздохнула: – Глядишь, сегодня к одному цветку, а завтра уже к другому. Он постоянно увлечён по сторонам.
– Да что вы говорите… Ну же… Марфа. Поделитесь и со мной таким секретом. Ох, как же любопытно! Не сплетни ли?..
– Ой нет. Всё сказанное – несомненно и правда. А вот пожалуйста: нынче-то хотя бы и одной.
– И кто она?
– Нет в том никаких секретов. Любимица столичной публики, звезда высокого искусства. Эта вздорная певичка и кокетка. Этуаль из Петербурга, София Усиевич. И к слову, именно из-за неё вчерашним после dancing[20] Сысоев грубо поругался с господином Тихомировым. Кричали друг на друга всякой непристойностью, грозились тростями. А Лавр Георгиевич, на удивленье всем, впервые при дворе повёл себя несвойственно – вообще глядел как бык. Испил фужер бордо, а после силой усадил Софи на дрожки… Ну, чтобы ехать на проминку в свежем воздухе по петергофским улицам. А думается мне, что на Самсоновскую в гостевые номера. Так этот же Сысоев гнался следом, ругался матом – как портовый грузчик. Замахивался кулаком. Кричал во всю гортань: «Пробирка медицинская… Отдай мне femmelette[21]! Я первым подкатил… ландо».
– О боже! – вспыхнула очами Ольденбургская. – О боже!.. Каково – sharman[22]. И что же?.. Что?
– А?.. Нет, ничего. Не догнал, – разочарованно скривила губы Марфа Богомолова и обставила событие: – На бегу слетели туфли.
– О, Боже сохрани! – запричитала Ольденбургская. Вздохнула хлопотно: – Ох, надобно просить мне императора, чтоб он распорядился не пускать в балы и ко двору своих любимцев, этих лейб-гвардейцев.
– Каких же именно?
– Всех без исключения. И не взирая, кто из них каков по чину, будь тот граф или барон. Сплошь грубияны, хамы, дураки. От них того и жди, что ругань, пошлости, несносности, драки и всякие дуэли. Нас скоро в Риге не поймут совсем, попомните меня, голубушка.
– Не знаю, чем вам и ответить, ваше высочество, – смешалась Марфа Богомолова. – Из всех измайловских гвардейцев Сысоев вспыльчив, это есть. Мужлан по сущности. Но, откроюсь вам по части личных наблюдений, он бывает весьма и обходителен.