Тарасов отпустил экипаж и, размеренно отстукивая отделанной латунью буковой тростью по мостовой, направился в здание Старо-Петергофского вокзала. А далее в кассы.
Там он приобрёл билет до Санкт-Петербурга в первом классе. В так называемом пульмановском вагоне. В этаком промышленном чуде Северных Американских штатов, удивляющем пассажиров роскошью и комфортом интерьера и уже освоенном частными железнодорожными компаниями и в России.
Однако заморское техническое диво дивом, но наши умельцы-то на пути финансово-экономического развития смекалкой своей прошагали дальше. Отличились практичностью и деловой хваткой: наладили в этих поездках ещё и чаепитие – смонтировали в тамбурах самовары. А кое-где и в каких местах и пироги с капустой, ливером и прочей требухой продавать стали. Эх, и посыпалась же в прибавок звонкая монета от тех пульманов!
Должность Игнатия Васильевича хоть и была значимой, но не совсем позволяла ему пользоваться в пути привилегией первого класса. Вернее сказать, позволяла, но частично.
По делам службы за счёт казны ему полагалось следовать во втором классе, но циркуляром губернского прокурора по личному желанию того или иного должностного лица допускалось производить доплату до первого класса из собственных денежных средств.
Тарасов в таких случаях, как поездка в столицу, не скупился и доплачивал. Тем паче, что случаи таковые были в его практике редкостью.
Как правило, в Губернское присутствие, располагающееся в здании за номером 35 по проспекту Римского-Корсакова, Тарасова вызывали именной депешей не более двух раз в полгода. Он лично доставлял отчёт по делопроизводству на стол губернскому прокурору. А далее три дня, будучи официально приглашённым в именитые дома на всякие светские рауты и фуршеты, принудительно развлекался. Не прийти-то нельзя, вздыхай – не вздыхай, а великосветский этикет обязывает.
Но нынешний случай, по убеждению Игнатия Васильевича, депеши не требовал, и Тарасов принял решение без особого вызова отправиться к губернскому прокурору, дабы получить аудиенцию и в личной беседе осведомить его превосходительство о происшествии близ Бабигонских высот, изложить суть дела, надумать последствие и выразить в общих чертах свои тревоги и опасения.
Поезд из Ревеля сделал остановку в Старом Петергофе на более длительный срок, чем обычно.
Задержалось движение тем, что пассажиров с разным багажом на перроне станции скопилось слишком много. Кое-где с посадкой в вагоны второго и третьего класса возникла чехарда.
– Экое табурище тут приключилось! – усмехнулся Тарасов и, соответствуя своему немалому чину, неспешно проследовал в довольно просторный пульман. И занял место в купе для двоих.
Через малое время к нему в купе заглянул некий довольно молодой, но видом напыщенный господин. Замешкался в раздумье, перемялся с ноги на ногу, но всё же уселся – облюбовал свободный диван напротив Тарасова.
«Неприятный, высокомерный и видом скользкий тип. Наверняка плут картёжный, – подсознательно отметил уездный исправник, однако одёрнулся и отогнал профессионально навязчивые мысли: – Мерещатся же тебе повсюду жулики, исправник. Отдохнуть бы в какую-либо могилёвскую деревню нынче хорошо бы. Или вовсе в отставку отправиться, Игнатий Васильевич. А то ведь, не ровён час, на государевой службе окончательно умом в паранойю свихнёшься».
– Франц Адамович фон Штиглиц, – назвался попутчик. – Берг-гауптман горного ведомства.
– Уездный исправник Тарасов, Игнатий Васильевич, – в свой черёд представился Тарасов и осведомился: – Вы Александру Людвиговичу?..
– Племянник, – с нескрываемой важностью ответил Франц Адамович и уточнил: – Внучатый племянник.
Уездный исправник; в продолжение беседы, сдержанно:
– Рад нашему знакомству.
Берг-гауптман в ответ небрежно:
– Весьма польщён.
Однако же далее барон умолк и в плохо скрытом дискомфорте поджался коленями к окну.
«Так вот оно в чём дело, – смекнул Тарасов. – Брезгливый ты, ваше превосходительство. Видать, мечтал в одиночестве ехать, а тут я – в попутчиках. И вероятно, после оправления желудка в общественном нужнике, что на привокзальной площади не благоухаю».
Игнатий Васильевич украдкой принюхался к своему сюртуку и отметил: «Ну, так и есть. Жуть как провонял хлорной известью».
Отбытие поезда обозначила станционная рында. Паровоз загудел и сдёрнул состав с места. Клубы густого белого пара заволокли перрон, скрылись из виду провожающие, служивый железнодорожный и случайный люд.
Промелькнулось: близ торговых ларьков меж собой бранились грузчики – не поделили медяки, старший смотритель расторопно семенил в пакгауз…
Минута, а за ней другая – и чертоги Старого Петергофа остались позади. Поезд набрал скорость.
Случайные попутчики (Тарасов и Штиглиц) ехали в просторном пульмане в совершенной гармонии, то есть старались не раздражать друг друга какими-либо навязчивыми обращениями. Барон вяло листал старый, потрёпанный выпуск «Вокруг света». Тарасов рассеянно глядел в окно и размышлял о своём. «Кой чёрт затащил этого господина на Бабигонский тракт? – прикидывал в уме Игнатий Васильевич, освежал в памяти утренний рапорт. – Неужели он возвращался пешком? Ведь мог же нанять экипаж. Небеден и нескуп, выпивкой не усугублял. Игрою в карты не увлекался, общественные приличия соблюдал – в номерах мадам Люси с гулящими девицами не отсвечивал, вёл себя сдержанно. Порою слишком сдержанно. Даже на грани праведного. Но в столь поздний час и пешком?.. А возможно, и в ранний час?.. И почему он оказался на кладбище? Чего ему там было делать?»
Тарасов мысленно запнулся и украдкой перекрестился: «Вот ведь постыдная ирония, а нынче-то ему там самое место, упокой Господь его безгрешную… Или грешную?.. И всё-таки пешком?.. Ну да… пешком».
Игнатий Васильевич предположил: «А если застрелили в другом месте, а на погост привезли бричкой и сбросили бездыханное тело где пришлось?»
Тут же усомнился: «Нет, такому обстоятельству происшествия быть невозможно. Никаких следов. Совершенно нет никаких намёков на конную повозку. Чего же он там делал?»
– Как вы себе представляете, – не сдержался барон, потеряв интерес к чтению журнальных очерков – небрежно отбросил печатное издание по другую сторону дивана: – Достанет ли нынче у императора рассудка хотя бы на этот раз не увязнуть в войне с османами на Кавказе?
– Я полагаю, что наш император… – Тарасов замялся, кашлянул в сторону: – К-х-м…
Интерес случайного, пусть даже и в генеральском чине, попутчика был ему некстати, неясен и неудобен, застал не иначе как врасплох, но опять же пресловутые светские правила обязывали, и он ответил барону…
Право, исправник ответил в не свойственной ему манере проживателей еврейского квартала на Лиговке, то бишь вопросом на вопрос:
– А чем, собственно, обусловлена ваша обеспокоенность, барон?
– Очередная сомнительная кампания, – высказался фон Штиглиц. – Смыслы её проведения туманны, сроки непонятны, нагрузка на казну велика, а прок неважный. Если, конечно, не сказать, что его совсем нет.
– Вы уже и обсчитали? – укоризненно прищурился Игнатий Васильевич.
– О чём речь?! – усмехнулся Франц Адамович. – Земли черкесов, адыгов и кабарды – беднее некуда. Про даргинцев, кумыков и рутульцев вовсе промолчу. Бывал, видел, знаю… Верьте, там сплошь и рядом камни. А что с них взять?
Барон приосанился и, поучительно вскинув вверх указательный палец, осведомил собеседника:
– Это же вам не Демидовские рудники на Тагиле, где в породе содержание железа зачастую под семьдесят процентов.
– Предрекаете невысокую заинтересованность рудоплавщиков? – нехотя, но всё же ввязался в беседу Тарасов.
– Руда, вне всякого сомнения, на Кавказе есть, – заверил барон. – Но в ней железа – пшик. Это сколько её необходимо перебрать, переворошить, отсеять, чтобы получить обогащение?..
Франц Адамович, округлив глаза, прикинул в уме и сам ответил на поставленный вопрос: – Пропасть! Десять пудов, а в результате – два с половиной, да и то вряд ли. Не стоит оно того, чтобы воевать и возиться. Поверьте, это я вам как знаток в горном деле заявляю.
– Весьма рассудительно, – подметил исправник.
Барон охотно добавил:
– К уведомлению сказать, и возить руду нет никакой возможности. Ну, не на ишаках же прикажете?
На том слове Штиглиц поджался в коленях и, чуть склонившись к Тарасову, заговорщицки предложил:
– А вот если бы Государевым указом тендер объявить, произвести изыскания и для такой нужды наладить чугунку… хотя бы на паях… А в этом деле, как вам известно, мой дядя был большой меценат и затейник, да и мы не лыком шиты, способность к менеджменту унаследовали. Вот тогда… и быть может, – закинув нога на ногу, выставив таким кренделем напоказ чуть запачканные на подошве вроде как рыжей глиной дорогущие башмаки, берг-гауптман вольготно развалился на уютном диване.
Тарасов старался соблюдать приличия и не замечать, но нет-нет, да и воротил нос от этих его башмаков. Вероятно, где-то в пути барон неловко вступил в гнилое яблоко либо же…
«На меня за извёстку фыркал, а сам всей подошвой размашисто влез в собачий конфуз. Ну и нет!.. Не бывает!.. Не бывает в наших краях такой отвратительной в рыжем цвете глины, – растерялся в догадках Игнатий Васильевич. Призадумался и утвердился: – Нет, не бывает. Нигде не встречал. Даже на перспективных карьерах у деревни Бобыльской, где вы, барон, вероятно, устроили геологическую разведку. А скорее всего, просто вынюхивали, чего бы такого ещё в здешних краях и у Баушева перекупить в корысть вашему дядюшке. А после и вам по скорби получить. Так что вряд ли это глина. Ха-ха-ха… Говно это, а не глина!.. И квиты мы с вами, генерал. Несмотря на разницу в рангах и титулах, оба нынче с душком. Ха-ха-ха…»
– Как есть кавказская затея – пустые хлопоты и непосильные для державы разорения. И не более того, – высказался берг-гауптман.
– Да как так, барон?! – всё же загорелся, втянулся в полемику Тарасов. – Не в золотом тельце жизни суть. Оно, конечно, рублём обмерить великое дело – разумно. Но как бы из-за вашей политэкономии головы-то не потерять.
– Это о чём вы, господин исправник? – Франц Адамович от недомыслия откровенно смутился. – Факт есть, и бесспорный: Осман-паша с войсками под Плевной сдался. Чего же теперь через два лаптя по карте на том Кавказе саблями махать?
– Издавна и поныне Кавказ для России – вопрос стратегический, – объяснился уездный исправник. – Это, если хотите, вопрос самого существования Российской империи. Уже вы так скоро и позабыли Восточную войну? Севастополь-то и по сей час в руинах… Что на это скажете? А чем в недавней истории обернулись для самой Европы всякие там… неуверенность, разногласия и несмелые решения – все эти заигрывания к османам на Балканах? Ведь было время, турок Вену осадил – насилу прогнали.
– Где Вена, а где мы? – равнодушно пожал плечами барон. – Под Шейново и Плевной нынче разумно отличились, не спорю. А до того?
– Что?
– В Крыму сами сплоховали. Дипломатией надо было брать, а не пушки выкатывать. Вот и хлебнули позору полной ложкой. Подумать только, Херсонесский колокол турки выкрали и продали. И, спрашиваю, кому? – Штиглиц в возмущении округлил глаза: – Французам!.. Пакость, а не народ те ваши французы, скажу я вам.
«Ну да, – мысленно усмехнулся Тарасов. – Чувствуется в тебе колбасник, лягушатника на дух не переносишь. Прям как та дворовая собака соседского кота».
– Пакость!.. Прости господи… – Фон Штиглиц перекрестился. – Чего тебе квакает в болоте, то и съедят. А после и сами, как те жабы, без разбору друг на дружку лезут. Срам один на них и всяко призираемые нами. С той обиды и надулись. Жабы они и есть. В Notre-dame de Paris[2] наш колокол вывесили и нынче звонят. Дескать, глядите русские, вот каким чином вы с нами, таким и мы с вами обошлись. Вы, дескать, с наших наполеоновских пушек уличные столбы себе поделали, что у Троицкого ныне стоят. А мы в ваш православный благовест в Нотер-Дам-де-Пари для куртизанок к созыву на исповедь звонить станем. Тьфу!.. Жабы!.. И ладно бы в бою геройски взяли. А то ведь купили у турок в мизерную цену.
– Эн нет, – возразил Тарасов. – В Крымской баталии компромисс с коалицией был невозможен. Не для того они вокруг Чёрного моря собирались, чтоб задушевные беседы устраивать. А нынче Кавказ для России, что давеча Балканы для самой Европы. Такие дела, сударь… для них-то мы прикрыли турецкую лазейку, заткнули горлышко. А себе с Кавказом как обмишурились? Головы в наших министерствах светлые и суждения в них частью мудрые. Да и урок тот выучен. Но не усвоен.
– Вы настаиваете? – призадумался Франц Адамович.
– Уверен, – ответил Тарасов. – Турок себя ещё проявит, задаст острого перцу и нашим, и вашим. Но согласитесь же, барон, ведь прищемили османы европейцам хвосты, спуску им не дают, всё реваншем грезят. А ну, как и нас, пока мы на Дунае переправы строим, в Закавказье подожмут под самое российское брюшко… Что тогда?
– Ну, знамо дело, неприятность, – несмело предположил берг-гауптман.
– Беда! – усилил Тарасов. – Не получат турки баталию в Ардагане – пролезут на Кубань. А там заерепенятся ногайцы – и пошло-поехало… А, этаким водоворотом, глядишь, австрияки с венграми не спасуют и сядут в Чигирине, Хороле и Чугуеве.
– Казацкая старшина предаст, считаете? – насторожился барон.
– Предаст. – Тарасов ответил убеждённо и разочарованно добавил: – А вот на сей раз вопрос всего лишь в деньгах.
Барон Штиглиц проникся тревогой и далее уже сам надумал окончательные неприятности:
– С юга-востока по краю Каспия не устоят супротив татар кизлярские казаки. С Дуная не поспеет Скобелев. С запада мадьяры от берегов Ингульца да сквозь Новую Прагу сомнут Бахмутовский гусарский полк. Измайловские роты замешкаются в Польше. И всё!.. Шагай себе разношёрстное вражье племя семимильными шагами отовсюду хоть и до самой Волги. А там, возможно, утратить Камышин?!. А тут Казань и прочие от государя отрекутся?!
– Вот вам и Кавказ как сомнительная кампания, Франц Адамович, – пристыдил барона за прежнюю геополитическую близорукость подполковник Тарасов. – Как говорится, весь расчёт – до полушки.
– Что же Англия? – вскинулся статью фон Штиглиц. – Ведь император, как ни противился, но всё же уступил и подписал манифест. В угоду их ростовщикам провёл уму непостижимо затратную для государственной казны земельную реформу. И сам откупил крестьян с наделами. Поссорился с помещиками и в министерствах вызвал разногласия. Неужели и на этот раз британцы окажутся нам в контрах и по родству дворов не вступятся?
– Ещё как вступятся! – явил сарказм уездный исправник. – Но только, как и прежде, на стороне османов. Так ведь и ждут тамошние пэры и лорды крайнего русского ослабления, дабы, друг дружку обгоняя, бегом рвануть на Кольский полуостров и в Олонецкую губернию. И там уже, заложив салфетку, ножами и вилками российский пирог промеж себя поделить. А уже после то поделённое иначе и всякими латинскими словами обозвать. Было, дескать, ваше, а теперь – нет. И не вспоминайте, русские.
– Но позвольте!.. А как же королева?
– Эх, оставьте, – отмахнулся Тарасов и съязвил: – Всенепременно с Ея Высочайшего… молчаливого согласия и поделят. И не ищите в августейшем поведении корыстной подоплёки. Нет таковой. А смешно сказать, обычная внутриутробная бабья ревность. Ну, неужели вам взбрело подумать, что Королева за давностью простила Александру дармштадтскую избранницу взамен себя.
– Ну, что же, – пребывая в нескрываемом огорчении, пробормотал фон Штиглиц. – Здравомыслие признаю: правда – за вами. – Согласился: – Беда.
– Вот ведь и правильно, – похвалил Тарасов. – И дай бог нашему государю Александру Второму Николаевичу долгие лета, крепости духа и ясного разумения. Мы и раньше супостата били и ныне побьём, чай, силушка богатырская в народе не иссякла. Да и славными полководцами Бог не обделил.
– Вы о Бебутове и Барятинском? – несмело предположил барон.
– Так точно, – подтвердил уездный исправник.
Господа испытали обоюдную симпатию и в знак единомыслия пожали друг другу руки. Но до самого окончания пути более не проронили ни слова.
Расстояние от Старого Петергофа до Санкт-Петербурга незначительное. Дорога заняла час с четвертью. За окном вагона в мягких тонах постелилось подпетербуржье; промелькнули дачные усадьбы Стрельны, монастырские Сергиевы посады, позолота куполов храма Адриана и Натальи в Старо-Паново…
Наконец-то поезд прибыл на Балтийский вокзал одноимённой железной дороги и замер, уткнувшись локомотивом в тупик.
– Благодарю за приятную беседу, – распрощался с уездным исправником Франц Адамович. – Надеюсь, что эта наша встреча была непоследней.
Игнатий Васильевич не успел ответить Штиглицу, как подобает в таких случаях – любезностью на любезность, потому как, за окном узрев столицу, барон каким-то стремительным способом удалился из купе и в момент совершенно исчез из вида – затерялся в суете горожан, как будто растворился в Петербурге, словно его в поезде и не было.
Тарасов лишь удивлённо присвистнул и умозаключил: «Эка ты, барон, оказался проворная бестия. Не фантом, нет. Но физкультурник, знать, отменный – бегаешь стремительно. Видом человек молодой, но умом рассудительный. Всяко заносчивы, оно и понятно, жизнью балованный. Досуг в достатке и полном содержательном счастье; танцы, высокие приёмы, безотчётные кутежи и бесшабашные пьянства с утра и за полночь. Эх, пропадай, головушка и сплошное свинство!.. Однако аристократа в себе не пропил».
Исправник звучно высморкался в модный нынче батистовый носовой платочек и недоумённо поджал губы: «А всё, ей-богу, не даёт мне покоя в мыслях заноза: где ты свои ботинки так обгадил? Как бы глина, а не глина. Дерьмо собачье?.. Тоже вроде нет. В закрытом помещении терпеть собачьи испражнения нет никакой возможности. А мы вдвоём, гляди-ка – и ничего; до Петербурга – и с комфортом!.. Ну, в общем, чего ни говорите, господа, а этакого дела в уме не приложу».