Глава V. Разбитая ваза. – Тетя Нелли и дядя Мишель
Минуту длилось гробовое молчание. На лицах детей был написан ужас. Даже Толя присмирел и вращал во все стороны испуганными глазами.
Жорж первым нарушил молчание.
– Остроумно! – протянул он в нос.
Ниночка покачала своей красивой головкой, глядя на груду черепков, и значительно произнесла:
– Любимая мамина японская ваза.
– Ну так что же! – прикрикнул на нее старший брат. – А кто виноват?
– Не я! – выпалил Толя.
– И не я! – поспешила не отстать от него Ниночка.
– Я, по-вашему, что ли? Остроумно! – обиделся гимназист.
– Не ты, а Мокрица! – выкрикнула Ниночка.
– Конечно, Мокрица! – подтвердил и Толя.
– Мокрица! Надо пожаловаться мамзельке[4]. Зовите сюда вашу Баварию Ивановну-то бишь Матильду Францевну, – скомандовал Жорж младшим детям. – Ну, чего рты разинули? Не понимаю, как только она смотрит за вами!
И, пожав плечами, он с видом взрослого человека заходил по зале.
Ниночка и Толя скрылись в одну минуту и тотчас же снова появились в гостиной, таща за собой Матильду Францевну, ту самую клетчатую даму, которая встретила меня на вокзале.
– Что за шум? Что за шкандаль? – проговорила она, оглядев всех нас строгими вопрошающими глазами.
Дети, окружив ее, стали рассказывать хором, как все случилось. Если бы я не была так убита горем в эту минуту, то невольно удивилась бы тому избытку лжи, которая сквозила в каждой фразе маленьких Икониных.
Но я ничего не слышала и не хотела слышать. Я стояла у окна, смотрела на серое петербургское небо и думала: «Там, наверху, моя мамочка. Она смотрит на меня и видит все. Наверное, она недовольна мной. Вероятно, ей тяжело видеть, как нехорошо поступила сейчас ее Леночка… Мамочка, милая, – шептало мое сильно бьющееся сердце, – разве я виновата, что они такие злые, такие нехорошие задиры?»
– Ты глухая? – внезапно раздался за моей спиной резкий окрик, и цепкие пальцы клетчатой дамы впились мне в плечо. – Ты ведешь себя как настоящая разбойница. Уже на вокзале подставила мне ножку…
– Неправда! – возразила я. – Неправда! Я не делала этого! Я толкнула вас нечаянно!
– Молчать! – гувернантка взвизгнула так, что стоявший неподалеку от нее Жорж зажал уши. – Мало того что ты груба и резка, ты еще лгунья и драчунья! Нечего сказать, хорошее сокровище мы приобрели себе в дом! – говоря это, она дергала меня за плечи, за руки и за платье, а глаза ее так и сверкали злобой. – Ты будешь наказана! – шипела Матильда Францевна. – И строго наказана! Отправляйся снимать бурнус[5] и калоши! Давно пора!
Внезапный звонок заставил ее умолкнуть. Дети сразу притихли и подтянулись. Жорж одернул мундирчик, Толя пригладил волосы. Одна только Ниночка не обнаружила никакого волнения и, подпрыгивая на одной ножке, побежала в прихожую посмотреть, кто звонил.
Через гостиную пробежал лакей, неслышно скользя по коврам мягкими подошвами. Тот самый лакей, который открывал нам двери.
Тотчас же из передней донесся веселый голос Ниночки:
– Мама! Папочка! Как вы поздно!
Послышался звук поцелуя, и через минуту в гостиную вошли одетая в нарядное светло-серое платье дама и полный, очень добродушного вида господин с таким же, как на портрете в мамочкином альбоме, лицом, только менее важным.
Красивая дама была как две капли воды похожа на Ниночку, или, вернее, Ниночка была вылитая мать. То же холодно-надменное личико, та же капризно вздернутая губка.
– Ну, здравствуй, девочка! – произнес густым басом полный господин, обращаясь ко мне. – Иди-ка сюда, дай взглянуть на тебя! Ну-ну, поцелуй дядю. Нечего дичиться. Живо! – шутливым голосом говорил он.
Но я не двигалась с места. Этот высокий господин был, конечно, похож лицом на дядю, но где же шитый золотом мундир, важный вид и ордена? Нет, решила я, это не дядя Миша!
Полный господин, видя мою нерешительность, произнес тихо, обращаясь к даме:
– Она немного дика, Нелли. Уж ты извини. Придется заняться ее воспитанием.
– Благодарю покорно! – ответила та и сделала недовольную гримаску, отчего вдруг стала еще больше походить на Ниночку. – Мало мне забот со своими! Пойдет в гимназию, там ее и вымуштруют…
– Конечно, конечно, – поспешно согласился полный господин, а потом прибавил, обращаясь ко мне: – Здравствуй же, Лена! Что ж ты не подойдешь ко мне поздороваться? Я твой дядя Мишель.
– Дядя? – неожиданно сорвалось с моих губ помимо желания. – Вы – дядя? А как же мундир и ордена, которые я видела на портрете?
Он сначала не понял, что я у него спрашиваю. Но разобрав, в чем дело, весело и громко рассмеялся своим густым, басистым голосом.
– Так вот оно что! – добродушно произнес он. – Тебе орденов и звезду захотелось? Ну, ордена и звезду я дома не надеваю, девочка. Уж извини, они у меня в комоде лежат до поры до времени. Если будешь умницей и скучать у нас не станешь, я тебе их тогда и покажу, так сказать, в награду…
С этими словами он приподнял меня и крепко расцеловал в обе щеки.
Дядя мне сразу понравился. Он был такой ласковый, добрый, что меня невольно тянуло к нему. К тому же он доводился родным братом покойной мамочке, и это еще более сближало меня с ним. Я уже была готова броситься ему на шею и расцеловать его милое улыбающееся лицо, как внезапно надо мной раздался шипящий голос моего нового неожиданного врага – Матильды Францевны.
– Не очень-то ее ласкайте, Herr General[6], она очень гадкая девочка, – заговорила гувернантка. – Всего только полчаса как у вас в доме, а уже успела наделать много дурного.
И тут же своим противным голосом Матильда Францевна пересказала все то, что случилось до прихода дяди и тети. Дети подтвердили ее слова. И никто из них не сказал, почему все так случилось и кто настоящий виновник происшедших бед. Во всем оказалась виновата только Лена, одна только Лена…
«Бедная Лена!.. Мамочка, зачем ты покинула меня?»
По мере того как немка рассказывала, лицо дяди становилось все сумрачнее и печальнее и тем строже и холоднее смотрели на меня глаза тети Нелли, его жены. Осколки разбитой вазы и следы от мокрых калош на паркете вместе с растерзанным видом Толи – все это говорило далеко не в мою пользу.
Когда Матильда Францевна закончила, тетя Нелли строго нахмурилась и сказала:
– Ты будешь непременно наказана в следующий раз, если позволишь себе что-либо подобное.
Дядя посмотрел на меня грустными глазами и заметил:
– Твоя мама в детстве была кротка и послушна, Лена. Мне жаль, что ты так мало похожа на нее…
Я была готова заплакать от обиды и горечи, броситься на шею дяде и рассказать ему, что все это неправда, что меня обидели совершенно незаслуженно и что я далеко не так виновата, как объяснили ему сейчас. Но слезы душили меня, и я не могла выговорить ни слова. Да и к чему было говорить! Мне бы все равно не поверили…
Как раз в эту минуту на пороге залы появился лакей в белых перчатках, с салфеткой в руках и доложил, что кушать подано.
– Иди сними верхнюю одежду, вымой руки и пригладь волосы, – приказала мне строгим голосом тетя Нелли. – Ниночка проводит тебя.
Ниночка с неохотой оторвалась от матери, которая все еще обнимала свою любимицу. Сказав мне сухо «пойдемте», девочка повела меня в глубь дома целым рядом светлых, красиво убранных комнат.
В просторной детской, где стояли три совершенно одинаково убранные кроватки, она подвела меня к изящному мраморному умывальнику.
Пока я мыла руки и тщательно вытирала их полотенцем, Ниночка очень внимательно меня разглядывала, наклонив немного в сторону свою белокурую головку.
Думая, что она хочет заговорить со мной, но стесняется, я ободряюще улыбнулась ей. Но она вдруг фыркнула, покраснела и в тот же миг повернулась ко мне спиной.
По этому движению я поняла, что девочка на меня за что-то сердится, и решила оставить ее в покое.
